Б. Р. Стриганова
Записки арбатской старухи
Мой папа
С папой я общалась только в детстве, в основном помню детские игры и разговоры и вспоминаю их с неясностью. В отрочестве после их развода с мамой отношения с папой стали формальными, во взрослом состоянии прекратились. А теперь я корю себя за эгоизм, черствость и глупость, которые помешали моему «взрослому» знакомству с папой. Были, конечно, разъединяющие обстоятельства в виде маминого нежелания наших встреч и папиного согласия на это, но это можно было бы обойти. Просто в молодости не думаешь, что что-то может уйти безвозвратно. Я буду писать о папиной жизни и судьбе по тому, что слышала в детстве от него и потом – от мамы, и не ручаюсь за достоверность дат.
Папа, Рафаил Исаакович Белкин, родился 31 мая 1894 г. в г. Никополе на Украине. Он происходил из еврейской местечковой семьи. Его отец Исаак Моисеевич имел в Никополе мастерскую головных уборов. Зарабатывал мало, семья жила на гроши, бабушка Мария Рафаиловна вела хозяйство. У них было трое детей – старшая дочь София и сыновья – Рафаил и Ефим.[3]
Рафаил был болезненный мальчик с некоторыми нарушениями сердечной деятельности, которые донимали его всю жизнь. Он был очень способен к учебе, и бабушка Маня решила дать ему полное среднее образование и не занимать работой, как было принято в бедных семьях. Соседи осуждали ее за то, что муж должен был один трудиться в поте лица, а старший сын рос барином. А папа мечтал быть врачом. Для евреев в царской России были закрыты дороги в университеты, и получать образование они могли только за границей. Папины сверстники из богатых семей собирались после школы уезжать в Швейцарию или Германию.
Окончив школу с отличием, папа уехал в Харьков, где жили бабушкины родственники. Там он поступил в фельдшерское училище, а чтобы существовать, начал работать в типографии наборщиком. Работа была ночная, а днем – учеба. Тут-то он попал в среду революционеров. Наборщики были, как правило, грамотными людьми, и в Харькове многие были связаны с марксистскими кружками, где изучали теорию революции. Папа состоял членом одного такого кружка. Он никогда не произносил никаких имен, но мама говорила, что этот кружок был очень авторитетен, и в 30-е гг. папу в партийных кругах рассматривали, как человека с высоким уровнем философского образования. Ему предлагали даже возглавить кафедру философии в медицинском институте, от чего он отказался.
Началась Гражданская война, и папа, имея на руках фельдшерский диплом, пошел работать в красноармейский госпиталь. В 19–20 гг. он работал в госпитале на южном фронте в составе 14-й Красной армии. В 1919 г. вступил в партию. После войны папа пошел учиться в Военно-Медицинскую академию в Ленинграде. Академия объявила специальный набор для фельдшеров, имеющих опыт военной работы в период первой мировой и гражданской войн с ускоренным курсом подготовки военных врачей. После академии папа пошел в ординатуру 2-го Мединститута в Москве и после ординатуры остался там работать, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, получил звание профессора. Это был конец 20-х гг.
В этот период папа познакомился с мамой. Будучи партийным, папа занимал какой-то пост в ректорате института. К нему за помощью привели маму, которую «вычистили» из института за неправильное происхождение. Кто-то написал донос, хотя в это время дедушка Роман уже крестьянствовал в Заречье и числился крестьянином. Папа помог маме восстановиться.[4] После этого у них начался роман, и в 30-м г. они поженились.
Уже после женитьбы у папы был период увлечения освоением Арктики, которым тогда руководил О. Ю. Шмидт. Папа дружил со Шмидтом и напросился поработать судовым врачом в экспедициях на кораблях. Он участвовал в двух экспедициях на ледоколе «Георгий Седов». Одна на Землю Франца-Иосифа, где они искали и нашли следы экспедиции Амундсена; вторая – выход в Северный Ледовитый океан для изучения ледовой обстановки.
Перед моим рождением папа стал директором Института морфогенеза, кроме того, он был ученым секретарем одного из ведущих биологических журналов «Успехи современной биологии». Много времени у него отнимала партийная нагрузка: он был членом пленума райкома и часто выступал с политическими докладами.
В 1932 г. папа получил грант Рокфеллерского фонда на двухгодичную поездку за границу для работы в ведущих биологических институтах. Он выбрал Институт экспериментальной биологии в Иене (Германия). Институт был создан выдающимся ученым своего времени Эрнстом Геккелем, а после его смерти институт возглавлял ученик Геккеля проф. Ю. Шаксель. Там разрабатывались актуальные проблемы биологии развития, которыми папа занимался и раньше и которые могли иметь практическое значение в медицине. Мама не поехала с ним, потому что я только что родилась, а няню нельзя было брать с собой; и мама не рискнула ехать с грудным ребенком.
В 1933 г. в Германии к власти пришел Гитлер, который ненавидел Шакселя за его антифашистские выступления на студенческих митингах в Иене и обещал его расстрелять. В ночь захвата власти фашистами в Иене Шаксель с женой бежал: он уехал на своей машине в Швейцарию. На следующее утро все сотрудники его института были арестованы, в том числе и мой папа. Папу, как иностранного подданного, быстро выпустили с условием, что в течение суток он покинет пределы Германии. Папа уехал в Цюрих и в Швейцарии и Франции заканчивал свою стажировку.[5]
После возвращения папы из-за границы, в биологическом сообществе ученых Москвы и Ленинграда было неспокойно: возникали дискуссии, в центре которых были проблемы генетики и наследственности. Это касалось непосредственно и папиных исследований, в том числе работ, начатых в Европе.
В 1937 г., на волне репрессий у папы в институте арестовали несколько сотрудников, ему вынесли выговор по партийной линии, и на него начали писать доносы. Это стоило ему сердечного приступа, но пока все обходилось, и папа решил «лечь на дно». Он оставил директорство в институте по причине нездоровья, долго был на бюллетене и потом уехал долечиваться в санаторий. После выздоровления он перешел на работу в Центральный институт эпидемиологии и микробиологии Наркомздрава СССР старшим научным сотрудником. Вместе с ним ушли два аспиранта, и у папы образовалась группа, работавшая до начала войны.
Во время войны в 1941 г. папа, как и другие ведущие сотрудники института, занимался эвакуацией медицинских организаций. В 1942 г. он уехал на фронт и работал в полевом госпитале в составе 48-й армии Центрального фронта. Их часть формировалась под Орлом, откуда была направлена на Курскую дугу. Папа был дважды ранен на Курской дуге. После ранений работал в эвакогоспитале на I Украинском фронте, которым командовал маршал Конев. Папа был начальником научного отдела госпиталя, во время войны разработал метод стимуляции образования «раневых гормонов» в человеческом организме, обеспечивающих ускорение заживления ран. За это получил орден Отечественной войны II степени в 1944 г. Заканчивал папа войну в Линце (Австрия), демобилизовался в конце 1946 г. После войны папа с мамой разошлись по маминой инициативе, и он стал жить отдельно.
Папа устроился сначала работать в издательстве Медгиз и занимался подготовкой большого многотомного издания трудов советских врачей во время войны. Туда вошел и разработанный папой и внедренный в практику госпитальной медицины метод стимуляции восстановления тканей после ранения.
Государственный антисемитизм и послевоенная борьба «с космополитизмом», затронувшая широкие круги нашего общества, в первую очередь интеллигенции, сыграли свою роль и в папиной судьбе. Он остался в какой-то момент без работы, потом его приняли на работу в Институт истории естествознания Академии Наук. Этот институт, созданный С. И. Вавиловым, не закрывал свои двери перед учеными «нетитульной национальности». Там папа занимался трудами И. И. Мечникова и написал монографию о его жизни и деятельности.
После войны папа много болел: у него был сначала инфаркт, потом инсульт. Внутриполитические тенденции в нашей послевоенной жизни, инициированные Сталиным, больно отзывались на нем и на тех, кто участвовал в создании научных и культурных ценностей, защищал родину во время войны. Папа всегда отказывался обсуждать со мной эти вопросы. Думаю, что не потому, что боялся, просто из гордости не хотел жаловаться на судьбу.
Оставшись один, папа пригласил к себе медсестру, которая работала с ним в госпитале, и женился на ней. Она преданно за ним ухаживала до конца его жизни. Папа скончался 22 мая 1964 г., не дожив 10 дней до своего 70-летия. Он умер во время несложной операции по удалению желчного пузыря – сердце не выдержало. Похоронен на кладбище в Никольском. Я не была на его похоронах, т. к. находилась в экспедиции и узнала о его кончине месяц спустя.
Бабушка Маня дожила до 99 лет на попечении младшего сына Ефима. Остальные папины родственники – его двоюродные братья с семьями, жившие в Харькове, погибли в холокосте во время войны. У меня никого не осталось из родственников с папиной стороны.
Моя няня
Моя няня Пая приняла меня на руки у входа родильного дома и с той минуты она стала самым близким для меня человеком, с которым прошло мое детство. Разлучила нас ее смерть от рака. Пая рано ушла из жизни в 54 года, и до сих пор я чувствую, как не хватало мне в жизни ее присутствия, участия и совета, а главное – ее любви. У Паи была непростая и несчастливая судьба, которую ломали войны и революции. Но она сохранила способность сострадать и любить.
Пая – это детское прозвище, которое я дала ей, как только научилась говорить и не умела произносить многих букв алфавита. Ее звали на самом деле Прасковья Васильевна Софронова. Она родилась в 1892 г. (на 10 лет старше мамы) в бедной крестьянской семье Старицкого уезда. Семья осталась без кормильца, и Паю девочкой забрали богатые родственники – старицкие купцы Арбузовы. Купеческая семья была большая, разветвленная; один из ее представителей стал священнослужителем и был назначен полковым священником в военную часть, размещенную в Гельсингфорсе. Пая уехала с семьей священника в Финляндию, где была на положении воспитанницы. Ее одевали, как барышню, она умела носить корсет и не выходила из дома без шляпки и перчаток. В школе научилась грамоте и помогала матушке воспитывать детей и покупать провизию, выучив начатки финского языка. Пая вспоминала Финляндию, как самую счастливую полосу своей жизни. Когда она повзрослела, нашелся ей жених из солдат, и они планировали пожениться, когда он отслужит свой срок. Но началась первая мировая война, жених ушел на фронт, сначала они переписывались, потом потеряли друг друга.
Священник увез свою семью в Ревель и после революции эмигрировал. Пая переехала в Москву к его сестре Маше Арбузовой, которая к тому времени вышла замуж на богатого купца Епанечникова, тоже старицких корней. Сергей Григорьевич Епанечников имел в Москве мебельную мастерскую и магазин на 2-й Тверской-Ямской около собора Александра Невского. Семья жила в двухэтажном доме, где Пая стала экономкой.
После революции Епанечниковы лишились всего состояния. За домом, в сарае, хозяин, будучи хорошим мастером-краснодеревщиком, устроил мебельную мастерскую: жить как-то можно было, особенно в период НЭПа. Но власть не дремала и требовала «уплотнения» населения домов. Хитрый Епанечников решил «самоуплотниться» и пригласил к себе в дом жить двух студенток-медичек из хороших семей, знакомых по Старице. Так в этом доме появились две Шуры – Шура Шахаева и Шура Стриганова, моя мама. Девочки подружились с семьей Епанечниковых и прожили вместе несколько лет. А потом дом определили к сносу. В это время Епанечниковы и Пая получили от государства по комнате в коммуналках в том же районе. Шура Стриганова, которая одновременно училась и работала, получила комнату в коммунальной квартире в Крестовоздвиженском переулке (сразу за Арбатской площадью, направо). А Шура Шахаева уехала к родителям в Старицу.
Когда моя мама вышла замуж, она пригласила Паю жить вместе и вести хозяйство. Пая согласилась, и с тех пор стала членом нашей семьи. Был, правда, период, когда мы временно расстались с ней. На улице Пая неожиданно встретила своего бывшего жениха. Он стал инженером, женился, имел двоих детей, жил в Ленинграде. Встреча взволновала обоих. Его брак был неудачен и тяготил его, поэтому он предложил Пае соединить судьбы и начать жизнь сначала. Но Пая отказалась строить свою жизнь на чужом горе, так она вслух сказала.
Мне в то время уже было 5 лет. Пая стала тяготиться своим положением няни, зависимым от «хозяев», считая, что это мешает ей устроить свою собственную судьбу. На семейном совете было решено отпустить Паю, и нанять домработницу. Папа устроил Паю нянечкой в институт Склифосовского, в хирургическое отделение. Пая вскоре закончила курсы медсестер и стала помогать в приемном покое, как медсестра. Она часто навещала нас и рассказывала мне о разных случаях из своей практики. Через полтора года она решила вернуться к нам. Что было истинной причиной этому – не знаю. За это время у нас сменилось две домработницы, и вторая меня очень донимала. Пая сказала, что не может видеть меня такой замарашкой и вернулась к нам к моей несказанной радости и счастью родителей. Однако Пая соблюдала некоторую автономность. Она уезжала ночевать к себе домой и рано утром приходила к нам. Вечерами в своей комнате она читала классику и кое-что рассказывала мне. Именно от нее я узнала историю Анны Карениной, естественно с необходимыми купюрами для моего возраста.
Во время войны Пая осталась в Москве. Ее мобилизовали на трудовой фронт: она сначала копала окопы, потом работала на комбинате Микояна, в цехе, производившем суфле для армии. Пая работала сутки через 2 дня на третий. После нашего возвращения из эвакуации, свободные дни она проводила у нас. Отпустили ее с комбината только после победы. В 1946 г. у нее открылся рак пищевода. Папа устроил ей лечение химиотерапией в той примитивной форме, которая существовала в то время, и то – для избранных. Но все было напрасно, и Пая ушла от нас 15 ноября 1946 г. Похоронена на Ваганьковском кладбище в колумбарии. Светлая ей память!
Детство
Себя в окружающем мире я осознала в 2 года. Это случилось летом на даче в Останкино, где мы с Паей жили ли в маленьком деревянном домике. Родители приезжали к нам после работы. В тот год папа купил фотоаппарат Кодак со стеклянными негативами и увлекался фотосъемкой. Однажды родители приехали рано и разбудили меня после дневного сна, чтобы сфотографировать. Открыв глаза, я увидела сначала солнечный луч, внутри которого танцевали пылинки, потом папу у окна, который «целился» на меня фотоаппаратом, рядом с ним – маму, которая говорила: «смотри, смотри, сейчас вылетит птичка!». В отдалении за столом сидела Пая. И все смеялись. Фотография (конечно, я – на горшке) сохранилась, и эта сцена запечатлелась в памяти.
Детство у меня связано с Паей. С детьми я играла только во время прогулок, а домой ко мне никто не приходил, наверное потому, что я часто болела. Пая проводила много времени на кухне, и вся квартира была в моем распоряжении. Самая большая и светлая комната – спальня. Там стояла родительская кровать с металлическими шарами, славянский шкаф, моя кроватка и кушетка а ля мадам Рекамье. На кушетке спала Пая, когда оставалась ночевать. В эти дни папа высылался в свой кабинет на диван. На полу спальни лежала шкура белого медведя, привезенная папой с севера.
Папин кабинет в дальней комнате был уставлен шкафами с книгами до потолка. Книги не помещались в шкафы и лежали стопками на полу и на стульях. Папа был библиофил и собирал книги по трем направлениям – биологию, историю и современную художественную литературу, а русская и европейская классика у него была собрана еще в молодые годы. Папа любил также антикварную бронзу и покупал ее, насколько позволяли наши средства. В комнатах висели старинные люстры и стояли красивые настольные лампы с бронзовыми фигурами. Мне особенно нравилась лампа, которую папа подарил маме: четыре бронзовых амура на мраморной подставке держат абажур. На книжных шкафах стояли бронзовые и мраморные скульптуры. Помню охотника с ружьем, бронзовую лошадь и квадригу из белого мрамора, запряженную в колесницу, которой управлял Аполлон. Во время генеральных уборок фигуры снимались со шкафов, и мне доверяли стирать пыль с квадриги, что я очень ценила. Средняя комната служила столовой, в которой стоял дубовый складной стол (мамино приданое от Епанечникова) на 20 персон, а также мамин письменный стол и сундук, окованный зелеными железными листами. В него на лето складывали зимние вещи. Сундук, покрытый ковром, служил для моих игр в куклы. В доме зимой было прохладно, и дуло в ноги.
Пая приезжала к нам очень рано и сразу уходила в лавку за керосином. Готовили на двух керосинках, но в доме лишний керосин не держали – боялись пожара. Потом поднимались мы с мамой. Мама наскоро завтракала и убегала на работу. Папа вставал позже и долго брился. Я очень любила смотреть, как он взбивает пену, в хорошем настроении он при этом мазал пеной мой нос.
Будучи «одиноким ребенком», я умела себя занять играми, источником которых были рассказы родителей, а также мой собственный жизненный опыт. Я любила путешествовать на север и охотиться на медведей. Поскольку я часто болела, наиболее яркие впечатления оставались у меня от врачей и лечения. Поэтому я лечила всех своих кукол от тех болезней, которыми болела сама. Однажды я отморозила щеки, и мне по рецепту сделали специальную мазь, чтобы защищать щеки на улице. Когда Пая была на кухне, я измазала всю мазь на старые дырявые валенки, чтобы их вылечить.
Мы с Паей гуляли дважды в день. Утром – в компании моих сверстников мы играли в штандер, в прыгалку, в классики, или катались на санках и на лыжах, а няни и бабушки разговаривали на скамеечке. После обеда мы с Паей снова выходили, нередко по хозяйственным делам. Пая многое покупала на Арбатском рынке, куда я очень любила ходить. Я любовалась красивыми грудами овощей и яблок на прилавках и молочницами в молочном ряду. Все продавщицы были в белых нарукавниках и отмеривали молоко алюминиевыми кружками. Зимой кружки покрывались инеем, и молоко на краях застывало, как мороженое.
Когда мне прочитали сказку о купце Калашникове, я воображала, что лавка его была не в Охотном ряду, а здесь на Арбатском рынке. Даже искала взглядом его лавку, которую купец должен был перед вечером закрывать большим висячим замком. А когда над рынком опускались сумерки, и небо окрашивалось розовой полоской, мне казалось, что именно завтра состоится его бой с Кирибеевичем на Москве-реке из-за красавицы Алены Дмитриевны. Сердце наполнялось тревогой, и хотелось переписать эту историю.
У моих родителей было много друзей и просто знакомых. Почти каждый день кто-то заходил, иногда просто, чтобы проведать. Телефонов в те времена было мало, а наш дом стоял на перекрестке многих дорог. Кроме того, к папе приходили люди по журнальным делам, и он беседовал с авторами дома, в вечернее время. У нас в доме бывали немецкие ученые, эмигрировавшие в СССР от фашизма. В Москве создался круг научной эмиграции, с которым мои родители поддерживали хорошие отношения.[6] После ухода гостей папа занимался до позднего часа, и мне было запрещено входить в его кабинет.
Иногда в выходные дни к нам приходила в гости бабушка Маня. Это была тихая маленькая женщина, всегда закутанная в большую шаль. Она жила в своей квартире на Смоленской площади с внучкой Эсфирью, дочерью рано умершей Сони, папиной сестры. Бабушка хорошо готовила и обычно приносила какие-нибудь гостинцы, которые встречались нами с радостью. В отсутствие Паи бабушку Маню просили посидеть со мной, и я любила оставаться с ней, так как, в отличие от родителей, она умела включаться в мои игры и серьезно относилась к той или иной роли, которая ей предлагалась. Папа и мама никогда не играли со мной и даже не понимали, что такое игра. Например, я переворачивала пару стульев вверх ножками и говорила папе:
– Давай поплывем на ледоколе в Арктику. Он с готовностью отвечал:
– Давай поплывем, только поставь стулья на место.
Ну как можно играть с ними после этого! Приходилось разыгрывать сцены в одиночку (Приложение: «Четыре с половиной»).
Пришла пора учить меня чему-нибудь. Первым встал вопрос о музыке. Мама решила сначала проверить мои музыкальные способности, прежде чем покупать инструмент. Меня показали преподавательнице музыки, которая сказала, что у меня отсутствует музыкальный слух. Тогда родители решили обучать меня иностранным языкам, а в области музыкальной – воспитать из меня «грамотного слушателя». Был куплен абонемент в Консерваторию на детские утренники, куда мы ходили с папой по выходным дням.
Я очень жалею, что меня не учили игре на фортепьяно. Слух развивается, если над этим работать. Уже в эвакуации я это поняла. В нашем общежитии для эвакуированных стояло расстроенное пианино, и одна добрая женщина (из неработающих членов семьи) соглашалась заниматься с детьми. Я брала у нее уроки, выучила гаммы и простенькие пьески. В конце концов, пианино приказало долго жить, и мое музыкальное образование на этом закончилось.
В 6 лет меня определили в частный немецкий детский сад, который я посещала в течение двух лет до школы. Там мы учились говорить по-немецки на бытовые темы – за обедом и во время прогулок, а на специальных занятиях по языку устно осваивали грамматические премудрости. В конце дня, когда мы уставали, нам читали немецкие сказки. Мне особенно запомнилась одна сказка про горного духа Rübezahl. Этот дух Богемских гор (из старонемецких сказок) поднимался с туманом из долин и превращался в великана, которого все боялись. Но он делал только добрые дела, спасал людей от опасности и исчезал вместе с утренней зарей. Только в самое последнее время мне удалось установить, откуда взялась эта сказка: дух жил в Марианских Лазнях.
Весной в конце учебного года руководительница устраивала концерты для родителей, в которых мы выступали в костюмах, с немецкими диалогами или песенками. Мне досталась роль говорящей куклы, которую я с удовольствием изображала в пышном белом платье, специально сшитом для такого случая.
Мама и Пая были заядлые курильщицы; мама курила Беломорканал, а Пая – Норд. Папа не курил и не пил спиртное из-за сердца. Все шутили по этому поводу. Вечерами, когда папа уходил в кабинет заниматься, мама шла на кухню, и они с Паей дымили папиросами, пили крепкий чай и разговаривали по душам. Мама не допускала, чтобы в комнатах пахло дымом. Если я появлялась на кухне, меня выпроваживали в комнаты. После этих посиделок Пая уезжала домой, а мама начинала меня умывать на ночь и укладывать спать.
Мама взяла себе за правило провожать меня ко сну. Это было длинное действие, которое нравилось нам обеим. После умывания и переодевания в пижаму на кухне, где было теплее всего, мама несла меня на руках в спальню и укладывала в постель. Она садилась рядом и что-нибудь рассказывала, пока я не засыпала. Позже мама читала мне книжки. Когда я научилась читать сама, то мама читала мне какой-нибудь текст и останавливалась на интересном месте, говоря: уже поздно, завтра ты сама дочитаешь. А читать я любила.
Мама не знала сказок, но вместо этого любила рассказывать про свое детство, которое она проводила со своей бабушкой Дарьей, про то, как они справляли праздники, как мылись в бане, как работали в поле. Рассказы и воспоминания были радостные и уютные. Мама спрашивала меня, что я хочу, чтобы она почитала книжку, или рассказала что-нибудь. Я всегда просила рассказать «про старую жизнь». Некоторые мамины рассказы я привожу и здесь, так, как они мне запомнились (Приложение: «Про старую жизнь»).
Читать меня тоже учила мама. Буквы я выучила рано, а складывать их в слова никак не могла, и мы обе мучились. Однажды мы сидели на подоконнике и по букварю безуспешно пытались прочитать какое-то слово. За окном взошла луна. Мама сказала: давай прочитаем слово «луна». Она написала его, я с легкостью его прочитала по слогам и, как пелену сняло: я начала читать. Родители составляли для меня детскую библиотеку. В ней были сказки разных народов, сказки Пушкина (был царь Салтан, изданный в XIX веке с ятями), басни Крылова, рассказы о животных разных авторов. Потом была «Хижина дяди Тома», над которой я обливалась слезами, книжки Чуковского, Барто, Маршака, Инбер.
Папе вменялось в обязанность гулять со мной по выходным дням. Иногда мы действительно гуляли на Никитском бульваре и катались на лыжах или санках. Но иногда папа вел меня на Арбат в любимый им букинистический магазин. Там его все знали, и знакомый продавец приглашал нас в заднюю комнату, где стоял круглый стол и диван. Они с папой рассматривали какие-то книги, а мне давали смотреть детские книжки с картинками, чтобы я не скучала. Потом папа покупал эти книжки, и мы шли домой. Книги у меня отбирали; Пая, если была зима, выставляла их между рамами на мороз, а если тепло, то проглаживала каждую страницу теплым утюгом, чтобы уничтожить инфекцию. После этого книжки поступали в мое распоряжение.
Папа занимался также моим культурным развитием. Меня рано начали водить в театры, сначала на детские, потом на взрослые спектакли. Перед походом в театр папа забирал меня к себе в кабинет, мы садились на диван, и он рассказывал содержание той вещи, которую мы будем смотреть или слушать. Однажды мы с родителями пошли на дневной детский спектакль в Театр Станиславского и Немировича-Данченко. У входа родители стали мяться, я встревожилась. Мне объяснили, что вместо объявленного детского спектакля пойдет балет «Виндзорские проказницы». Я не знала, что такое балет. Папа сказал:
– Там никто ничего не говорит. Там только танцуют, и ты ничего не поймешь.
Я упросила родителей пойти. Начался балет, и я помню до сих пор огромное впечатление, которое произвели на меня две балерины, исполнительницы главных партий. Одна была в зеленом платье и розовой шляпке, а другая – в розовом платье и голубой шляпке: красота необыкновенная. Между ними сэр Фальстаф казался смешным медведем и вполне заслуживал, чтобы его разыгрывали. Я пришла в восторг. В антракте папа спросил:
– Хочешь, я почитаю тебе либретто? – А что такое либретто? – Это описание содержания – Ни за что, хочу, чтобы конец был для меня сюрпризом.
Что я там понимала – не знаю, но до сих пор помню волшебное действие танца на пуантах. Я захотела учиться танцевать и стала ходить в кружок ритмики при Доме ученых. А в первом классе посещала кружок танцев и выступала на выпускном вечере.
Театральная жизнь не обходилась и без смешных недоразумений. Однажды мама позвонила с работы и сказала, что достала билеты на дневной спектакль театра Вахтангова для нас троих. Она просила предупредить папу, чтобы он не занимал выходной.
– Какой спектакль?
– Дон Кихот.
– А что такое Дон Кихот?
– Дома объясню, это – по знаменитому роману.
Пришел папа. Я сообщила ему, что мы идем на спектакль.
– Какой спектакль?
– Из двух слов. Одно слово – Дон, второе забыла, по знаменитому роману.
– Знаменитый роман – Тихий Дон.
– А что это?
– Это – широкая река, которая медленно течет между берегов, а на берегах – станицы, где происходят разные события.
К вечеру у меня все выветрилось из памяти, и накануне спектакля папа с книжкой в руках поведал мне историю Дон Кихота. В театре я была захвачена действием, особенно тем, что на сцене появлялись конь и ослик. Дон Кихота было жалко, а Дульсинея очень ловко выплескивала воду из тазика. Дон Кихот умер, все зааплодировали, и родители собрались уходить. Но я заупрямилась.
– А где же река? Обещали широкую реку!
Со слезами меня увели из зала. Дома за обедом выясняли, кто обещал мне реку. Споры разрешила Пая, которая вспомнила про Тихий Дон. Все кончилось смехом.
У нас с папой было еще одно развлечение. Папа завел велосипеды для себя и для мамы. Но мама не любила кататься, и ее дамский велосипед без дела висел на стене прихожей. В те старые годы катанье на велосипеде сопровождалось определенными правилами, включавшими стиль одежды и поведения. Иногда папа рано возвращался из института и надевал бриджи, клетчатые гольфы и берет. Он сажал меня на руль, к которому прилаживали подушечку, и мы ехали по Воздвиженке к Манежу и дальше – в старую часть Александровского сада. Там и происходило катанье. По боковым дорожкам катили велосипедисты в бриджах и вежливо приветствовали друг друга, поднося руку к беретам. У некоторых на раме сидели дети. Встречались и женщины – тоже в беретах и широких юбках. Мы делали несколько кругов и возвращались домой.
В 1936 г. разрешили ставить елки на новый год, которые раньше были запрещены, как пережиток. Я не понимала значения елки, мне никто ничего не объяснял, и я просто слушала разговоры взрослых. А они радовались, как дети. Папа принес елку, которую привязали к табуретке. Игрушек, конечно, не было, на елку повесили ленты и конфеты, прикрепили свечки. К нам в гости приехали бабушка Таля (Наталья) с Леней. Всем членам семьи были заготовлены хорошие подарки. Помню, что Лене – костюм, который он примерял перед зеркалом. Потом свет погасили, а свечи зажгли. Все очень радовались, но вдруг упала одна свечка, и елка загорелась. Ее погасили очень быстро, а потом долго вспоминали про этот пожар.
С тех пор елка вошла в обычай. Покупали ее заранее, ставили на пол, украшали покупными и самодельными игрушками. У нас с мамой было правило заранее готовиться к новому году – украшать елку. Запасали коробочки из-под лекарств, мама приносила красивую бумагу, которой обклеивали эти коробочки. В коробочки укладывали орешки или маленькие конфетки и вешали на елку, потом дарили гостям. На елку вешали также мандарины и грецкие орехи, обернутые в фольгу. Кроме того, лепили цепи и гирлянды из разноцветных флажков, а из белой тонкой бумаги вырезали снежинки. Все эти украшения, наверное, были наивными и не очень красивыми, но любовно сделаны. Каждый новый год хотелось еще что-нибудь придумать для украшения елки. Только перед самой войной у нас появились первые елочные лампочки.
Под новый год родители, как правило, уходили куда-нибудь, а я оставалась с Паей или с бабушкой Маней. Мой праздник назывался «елка», а Пая его называла – сочельник. Слово Рождество старались при мне не произносить, т. к. боялись, что я его скажу при посторонних. Но елку всегда справляли 6 января. Однажды на елку мне подарили плюшевого мишку, который долго жил на правах члена семьи. Его день рождения – 6 января всегда отмечали, даже в эвакуации.
