Барбара Хэмбли
Кровавые девы
Глава вторая
– Лидия?
Мрак на ступенях лестницы поглотил ее имя, и, окруженный тишиной дома – безмолвного, будто могила, однако отнюдь не пустого, – Эшер подумал: «Все это сон».
Стоило ему осознать, что некогда он уже стоял точно так же, на этом же самом месте, в груди вскипела, запылала жаркая злость.
Туманный вечер. Осень 1907-го. В доме ужасно зябко. Стук копыт за дверьми, на Холивелл-стрит, в тишине кажется грохотом канонады. Стоя посреди передней в черной академической мантии, Эшер заранее знал, что, пройдя по нижнему этажу, в кухню, обнаружит там миссис Граймс, горничную Эллен и Сильвию, девчонку на побегушках, нанятую им в помощь (а в прошлом году вышедшую замуж за сына местного мясника и замененную не менее бестолковой Дейзи), уснувшими за столом, точно в немой сцене из дешевой мелодрамы…
А на втором этаже, на диване в верхней гостиной, прижимая к груди очки, лежит без сознания Лидия, и ее волосы ниспадают на пол волной цвета обожженной глины. А за столом Эшера, расположившись так, что его не видно из-за порога, сложив перед собой тонкие руки, словно мертвенно-бледный богомол, поджидающий жертву, сидит он, дон Симон Исидро…
– Я – дон Симон Хавьер Кристиан Морадо де ла Каденья-Исидро. Из тех, кого вы зовете вампирами.
И Эшер, полжизни изучавший фольклор дюжины разных культур, не верил ему, пока, приложив к грудной клетке жуткого гостя стетоскоп Лидии, не удостоверился, что не слышит ни дыхания, ни биения сердца.
– Будь ты проклят, – прошептал он и двинулся наверх.
Но, распахнув настежь дверь в кабинет на втором этаже, Эшер обнаружил, что диван – хотя и стоит на прежнем месте, точно так же, как в тот самый четырехлетней давности вечер, и прекрасно виден в проеме полуоткрытой межкомнатной двери – пуст. Никаких прозрачных намеков, как в прошлый раз: я-де, стоит мне захотеть, вполне могу убить и твою жену, и служанок, и всех, кто тебе небезразличен… а посему лучше уж делай, что говорят. На рабочем столе горела лампа, однако худощавого джентльмена с длинными белыми волосами до плеч, с глазами желтыми, как самородная сера, говорящего едва ли не шепотом, с легким староиспанским акцентом, за столом не оказалось.
Зато разложенные на столе бумаги украшала россыпь кровавых брызг.
А на одном из листов (на листе писчей бумаги с вензелем Лидии, будь проклята его наглость!) кровью, в манере столетия этак шестнадцатого, было начертано:
«Джеймс,
нам с вами нужно поговорить».
На поиски дворика, который Эшер видел во сне, ушел целый день. Он знал, что искать нужно где-то невдалеке от реки, в беспорядочном средневековом хитросплетении улочек, не тронутых Великим пожаром. Знал, что находится дворик ближе к востоку, между Уайтчепел-стрит и грязными лабиринтами доков, раскинувшихся вдоль берега. Знал, что высматривать следует полуразрушенную колокольню дореновской церкви и небольшую, странной формы площадь в окружении древних фахверков из балок и почерневшего от времени кирпича особняков, некогда служивших предметом гордости богатейших купцов елизаветинской Англии, а ныне отданных под дешевые пансионы для вернувшихся из рейса матросов да комнаты, сдаваемые внаймы беднякам.
Холод в тот мартовский день стоял просто-таки арктический, а часам к трем, когда Эшер наконец отыскал нужное место, с реки в город, смешиваясь с удушливой вонью угольного дыма и дворовых уборных, пополз туман. Едва различимые в мутной пелене, прохожие, спотыкаясь, брели по истертому булыжнику переулков, собирались кучками возле пылающих жаровен торговцев каштанами и кашляли, кашляли, словно неугомонные тени усопших, слетевшиеся к Одиссею, на берег Стикса…
«Бесплотны, пока не насытишь их жертвенной кровью».
Однако Исидро не покажется на глаза, пока солнце не опустится за горизонт.
Уяснив себе, где находится площадь, Эшер направил стопы в ближайший трактир и на удивление неплохо отобедал там сосисками с толченым картофелем. Завсегдатаи «Рыбы и Кольца» на Мэриголд-уок: портовые грузчики, воры, шлюхи и местные хулиганы – Эшеру не докучали, и вообще словно бы не заметили его появления. Как ни странно, он, Эшер, обычно предъявляемый студентами заезжим американцам в качестве типичного образчика оксфордского преподавателя, прекрасно умел принимать облик столь же типичного чернорабочего, оставшегося без места. Впрочем, не обладая способностями хамелеона, до сорока шести на Королевской Секретной Службе, пожалуй, не дотянуть…
Когда снаружи совсем стемнело, он расплатился с трактирщиком парой бобов[9] и снова двинулся в сторону Фельмонгер-корт.
Во сне эта узкая, причудливой формы площадь была совершенно безлюдна – не говоря уж о том, что сплошь залита кровью. Наяву, в шесть часов пополудни, и площадь и ее окрестности кишели оборванной ребятней, гонявшей обручи, швырявшейся камнями, перекликавшейся сквозь студеный туман писклявыми, призрачными голосишками. Из темных переулков проходящего мимо Эшера окликали гулящие женщины в лохмотьях. Навстречу, едва не натыкаясь на него, обдавая его табачным перегаром пополам с можжевеловым запахом джина и вонью годами нестиранной одежды, брели мужчины, не помышлявшие ни о чем, кроме весьма относительного уюта переполненных комнат да двух-трех часов отдыха перед тем, как вернуться к работе.
– Ножи, ножницы, зонтики… наточим, починим, в порядок приведем… Ножи, ножницы, зонтики, – ломким, дрожащим голосом тянул невдалеке какой-то старик.
Как сообщил ему Исидро, вампиры, вопреки заверениям Брэма Стокера и большинства прочих писателей, эксплуатирующих данную тему, кормились главным образом бедняками: за неимущего, если его исчезновение вообще хоть кто-то заметит, никому не придет в голову мстить. Следуя через площадь, Эшер вглядывался в темноту (тот самый уличный фонарь действительно оказался разбит) и отрешенно гадал, кто из всех этих шлюх, или детишек, или выпивох, насквозь пропитанных джином, не вернется нынче ночью домой – если, конечно, у него имеется какая-никакая крыша над головой. Может статься, за кем-то из множества этих оборванцев прямо сейчас, прячась в тени, выбирая жертву, наблюдает сам Гриппен – хозяин, повелитель всех лондонских вампиров – или кто-то из его выводка…
Впрочем, заметить Гриппена во время охоты нисколько не легче, чем разглядеть оспу, или холеру, или близящуюся голодную смерть, прежде чем одна из этих напастей не нанесет удар.
Кроме того, Эшеру – и далеко не впервые – пришла в голову еще одна мысль: а вдруг все эти сновидения навеяны никаким не Исидро, а тем же Гриппеном или одним из его присных, решившим, что даже один смертный, знающий, как отыскивать вампирские логова, и, мало этого, действительно верящий в существование подобных созданий, это уже непозволительно много?
Но тут совсем рядом раздался мягкий, негромкий голос:
– Джеймс… Какая радость, что вы изволили принять мое приглашение.
Почувствовав, как волосы на затылке поднимаются дыбом, Эшер оглянулся на голос:
– Разве у меня был выбор?
– Джеймс, дорогой вы мой…
Взглянув на Эшера, вампир нисколько не изменился в лице, однако на трупное окоченение его неподвижность не походила ничуть. Постигшая его многие годы тому назад смерть была для него состоянием столь же естественным, как и жизнь.
– Выбор, мой дорогой, есть в любом случае.
Стоило им миновать полосу неяркого света, падавшего наружу из закопченного окна, узкое лицо Исидро снова вуалью укрыла тьма. Рука, сомкнувшаяся на локте Эшера, казалась легкой, будто девичья, однако эти тонкие пальцы могли легко раскрошить кость.
– Эй, красавцы, а вам сразу вдвоем кончать доводилось когда-нибудь? – проворковал женский голос из пасти темного переулка, откуда жутко несло нечистотами и тухлой рыбой.
– Нам с другом, сударыня, довелось испытать все возможное, – учтиво ответил Исидро, и оба, не сбавляя шага, двинулись дальше, во тьму.
Носок ботинка слегка обдало ледяной водой. Под ногами, пружиня, прогнулись доски импровизированного мостика. Внизу, в темноте, блеснула подернутая рябью лужа. Дважды они повернули направо, затем свернули налево. Считая шаги, Эшер чувствовал, как Исидро мысленно давит на его разум, исподволь навевает этакую сонную, благодушную беззаботность, и сопротивлялся ей что было сил.
«Три, четыре, пять, шесть…»
Еще поворот направо, скрип петель – и навстречу, в лицо, дохнуло холодом, мышиным пометом и плесенью.
Лестница привела их вниз, в старую полуподвальную кухню. Тусклый огонек лампы на дощатом столе едва позволял разглядеть груды пыльного хлама, лопнувших мешков и расползшихся корзин, кучей сваленных в угол. Из-за двери в фасадной стене явственно пахло речной водой.
– Не прежняя моя резиденция… – Придвинув к Эшеру кресло с дощатой спинкой, Исидро уселся на край стола рядом с лампой – прямой, словно туго затянут в придворный дублет. – Госпожа Лидия слишком уж хорошо разбирается в актах о передаче имущества. Полагаю, она в добром здравии?
– Да, с ней все в порядке.
Молчание Исидро длилось несколько дольше, чем следовало; более на его знакомство (не говоря уж о совместных вояжах, любовных узах либо намеренном обмане) с молодой женой Эшера не указывало ничто. Только сосредоточившись (да и то потому, что вампиры слишком уж полагались на кое-какие изъяны в человеческом восприятии), Эшер смог разглядеть жуткие шрамы на лице и горле Исидро – память о том, как вампиру пришлось защищать Лидию и защищаться самому. Раны Неупокоенных затягивались крайне медленно и совершенно иначе, чем у живых. Даже сейчас, спустя полтора года, отметины выделялись на бледной коже Исидро словно бугры засохшей замазки.
Лидия на месте Эшера спросила бы напрямик: «Много ли времени требуется вампиру для заживления ран?»
Но тут Эшеру вспомнились и ее молчаливость, и слова, порой выкрикиваемые ею во сне.
«А может, и не спросила бы».
– А сами вы?
– Я тоже вполне здоров и благополучен, – ответил Эшер. – А вы?
Исидро слегка склонил голову на сторону:
– Это простая учтивость или вам действительно интересно?
– Не знаю, – поразмыслив, признался Эшер, однако, еще ненадолго задумавшись, добавил: – Действительно интересно, дон Симон.
– Тогда об этом – как-нибудь в другой раз.
Вынув из кармана безупречно чистого, с иголочки новенького серого пальто (воистину, разгуливать в таком наряде по Ист-Энду[10], оставаясь никем не замеченным, под силу только вампиру) сложенный лист бумаги, Исидро протянул его Эшеру.
Письмо оказалось написанным по-английски:
«Санкт-Петербург,
3 февраля 1911 г.
Дражайший мой Симон!
Простите мне затянувшееся молчание. В это время года постоянно разъезжаешь по заграницам, а обстоятельная, подробнейшая эпистола о балете и опере, о скандалах светских и политических, мало-помалу движущаяся к завершению, ждет своего часа вон там, в углу секретера… а здесь речь пойдет о материях, не терпящих промедления.
Лет этак несколько тому назад вы писали мне об одном ученом по фамилии Б—, во имя короля и родины стремившегося разузнать то, что совершенно его не касалось, и…»
Сощурившись, Эшер взглянул в невозмутимое лицо вампира:
– Уж не имеет ли она в виду Хориса Блейдона?
Так звали ученого, четыре года назад пытавшегося выделить из крови вампира сыворотку, позволяющую наделить необычайными силами Неупокоенных человека живого; создать гибрид, способный действовать при свете солнца не хуже, чем в темноте, а серебра касаться с той же непринужденностью, что и стали. Сотворить человека, наделенного всеми способностями вампира, но при этом лишенного его недостатков. Человека, который применит эти способности в назревающем (о чем было известно каждому) противоборстве с Германией и ее союзниками. Бессмертного, готового самоотверженно биться за короля и родину – подобно Эшеру, не задумываясь, кто пострадает в результате.
В знак согласия Исидро всего лишь слегка прикрыл веками желтые, словно сера, зрачки.
«Без вашего сообщения о сих материях я вряд ли удостоила бы услышанное внимания: ну кто, КТО, скажите на милость, станет вслушиваться в нудную болтовню ученых мужей, затевающих разговоры о своих изысканиях в самый разгар суаре?! Однако есть тут у нас некий германский доктор, чьи изыскания показались мне поразительно схожими, и прошлой ночью, на Венецианском завтраке у Оболенских, спасаясь от великого князя Георгия (самого НЕСНОСНОГО зануды во всей Империи, смею заверить), я скрылась в зимнем саду и застала там сего тевтонского исследователя крови и народных преданий за продолжительным разговором с особой из нашего круга.
Что же мне делать, дражайший мой друг? Как вам известно, король и родина ничуть не заботят меня вот уже много лет, однако ж…
Однако ж германский кайзер – столь МЕРЗКИЙ, ничтожный лягушонок, что от одной мысли о том, как он, выкрикивая приказания, грохоча сапожищами, вломится в Уайтхолл, мне становится весьма и весьма не по себе.
Скажите, этот ваш профессор Э— до сих пор жив? Нельзя ли вновь заручиться его помощью? Или, может, Гриппен успел с ним покончить?
Если так, что вы в сем случае посоветуете предпринять?
Навеки ваша,
Ирен».
Хорис Блейдон…
Сын Блейдона, Деннис, после инъекций той самой сыворотки до сих пор снился Эшеру в ночных кошмарах.
Что ж, как он и сказал Лидии, причина всякий раз в том, что задание – важнейшее в жизни… Говоря это, Эшер отнюдь не шутил. И сейчас нутром, мозгом костей почувствовал: он должен, обязан ехать в Санкт-Петербург, на поиски того самого «тевтонского исследователя крови и народных преданий»…
Почувствовал, однако как ни в чем не бывало спросил:
– И что же вы посоветовали?
«С особой из нашего круга, – говорилось в письме. – Скажите, этот ваш профессор Э— до сих пор жив или Гриппен успел с ним покончить?»
Действительно, от гибели он был на волосок…
– Я немедля телеграфировал ей с просьбой рассказать обо всем подробнее.
Вынув письмо из рук Эшера, Исидро аккуратно сложил листок вдвое. Его перчатки, подобно всем прочим деталям костюма, также оказались безукоризненно чистыми и отнюдь не дешевыми – серая французская лайка, полкроны за пару.
– Что она ответила?
– Ответа я не получил. Произошло все это более пяти недель тому назад – их третье февраля у нас считается семнадцатым. Да, леди Ирен Итон не заботится ни о чем, не касающемся ее личных удобств, туалетов и благополучия… однако собственными суждениями дорожит не меньше, чем комфортом. И хотя нога ее не ступала на английскую почву вот уже девять десятков лет, пруссаков она всей душой презирает, полагая их варварами, выскочками, с которых давно пора сбить спесь. Полагаю, об ответе, способствующем их конфузу, она не запамятовала бы ни за что.
Последовавшее за этим молчание нарушало только шипение горящего в лампе фитиля. Раз где-то наверху заскреблась в углу крыса.
«Особа из нашего круга…»
«Скрылась в зимнем саду и застала там сего тевтонского исследователя крови и народных преданий за продолжительным разговором с особой из нашего круга».
На фоне жаркого гнева, вспыхнувшего в груди при первом же воспоминании обо всех друзьях, преданных, а то и убитых Эшером ради блага родины, ему явственно вспомнился и Хорис Блейдон, непоколебимо уверенный, будто разбирается в вампирах вполне достаточно, чтоб совладать с собственным творением. Той же непоколебимой уверенностью отличались и все чиновники Форин-офиса, каких Эшер только встречал. Ни один ни секунды не сомневался: уж он-то точно знает, что делает, а посему результат в полной его власти, – и те, кто работал в берлинском Аусвертигес Амт[11], их настроения, очевидно, разделяли вполне.
«Нет, с рук моих весь океан Нептуна не смоет кровь»…[12]
В эту минуту Эшеру сделалось ясно: ручьи и озера крови, преследовавшие его во снах, пролиты вовсе не Исидро, а им – им самим. Им самим, по распоряжению людей, клявшихся, будто знают, что делают, а он, дурачина несчастный, верил их клятвам…
Подняв голову, он взглянул прямо в холодные, нечеловеческие глаза вампира:
– Насколько я понимаю, вам нужно, чтоб я отправился в Санкт-Петербург?
– Джеймс, дорогой мой, вас одного петербургский хозяин сожрет по пути от вокзала к отелю, – ответил вампир. – Я хочу, чтоб вы составили мне компанию.
– Когда?
– В понедельник, если успеете приготовиться.
Разумеется, Уиллоуби, узнав, что ему под конец семестра придется искать преподавателя, способного прочитать заключительные лекции по фольклористике и филологии, придет в ярость. С другой стороны, декан Нового Колледжа что ни день раздражал Эшера этими вечными подмигиваниями, толчками в бок и прочими намеками: он-де прекрасно знает, что его преподаватель филологии даже не думал разрывать таинственной связи с Форин-офисом… В один прекрасный день простодушие этого типа погубит его.
Между тем взгляд, устремленный на Эшера из-под прямых белесых ресниц, от него отнюдь не укрылся. Что это? Любопытство? Не думает ли Исидро, что он завершит разговор отказом, проявив куда больше упорства?
Или вампир просто ждет от него много большего возмущения по поводу Лидии?
– Приготовления я предоставлю вам, – сказал Эшер. – Вы лучше знаете, что вам потребуется, а мне, помнится, некогда дали понять, что для ночных охотников готов… стол и ночлег в любом крупном городе.
В уголке губ Исидро, слегка примятых кончиками клыков, мелькнуло нечто вроде улыбки.
– Утверждать подобное я бы, пожалуй, не стал. Несомненно, вы сами прекрасно знаете, что в любом крупном городе действительно найдется… «стол и ночлег» для любого гостя с особыми надобностями – и большими деньгами. Ну а наше дело – выяснить, что ему, собственно, требуется. Нам, охотящимся в ночи, необходимо знать все возможное о тех, с кем мы сосуществуем бок о бок, будь то влюбленные или убийцы, грабители или шпионы. Кстати, хорошо ли вы знаете Петербург?
– Бывал там лет этак семнадцать назад. А вы?
Вместо ответа «нет» Исидро только слегка качнул головой:
– Для Неупокоенного путь туда слишком далек и опасен.
Казалось, он собирается сказать еще что-то – поведать, отчего леди Ирен Итон называет его «дражайшим Симоном» и как англичанку угораздило стать одной из вампиров, да не где-нибудь, а в далекой, блистательной арктической Венеции…
…И тут, стоило Эшеру на секунду утратить бдительность, вампир коснулся мыслью его разума, а после Эшер, от неожиданности не в силах перевести дух, пришел в себя на мостовой Прайд-стрит, прямо напротив Паддингтонского вокзала. Очнувшись, он чуть диковато огляделся вокруг, хотя прекрасно понимал, что Исидро, уходящего прочь сквозь туман, в озаренной светом газовых фонарей уличной толчее не увидит.
Но той же ночью, заново переживая все происшедшее во сне, за миг до того, как еще раз очнуться от транса наподобие сна наяву, он – ведь глаза его были открыты, – кажется, смог разглядеть неподалеку Гриппена в окружении всего выводка. Поблескивая глазами во мраке, хозяин вампиров Лондона и его рабы пристально наблюдали за ним из пасти проулка, густо затянутого туманом.
Глава третья
До Санкт-Петербурга добрались в два дня.
Во время прежних визитов в Германию Эшер брился начисто, а в Южной Африке отпускал бороду. Вечером накануне отбытия в Лондон он выбрил темя, а остатки волос и усы выкрасил в черный цвет с прожилками седины. Лидию его вид насмешил до слез, однако когда путешественники – с горой багажа, включая сюда и гробоподобный чемодан Исидро о двух крышках, – делали пересадку в Берлине, Эшер чувствовал себя хоть немного спокойнее.
Берлин… «Заграница», как выражались служащие Департамента. Вражеская территория, даже если у короля заключены соглашения с тем, кто тут за главного. Для Департамента «заграница» являлась неприятельской территорией всегда, по определению.
Вдобавок в Берлине многие, многие знали его под именем герра профессора Игнациуса Лейдена…
И некоторые из этих многих вполне могли задаться вопросом, отчего это герр профессор столь внезапно пропал из виду по завершении Южно-Африканской войны.
Исидро покинул купе в вагоне первого класса за несколько миль до Берлина – к тому времени снаружи стемнело, а поезд на полном ходу мчался сквозь безотрадные чащи прусских сосновых лесов, мимо крохотных серых прусских деревушек и ферм – и лишь заполночь, после того как Эшер, наняв таксомотор, проследовал от Потсдамского вокзала, с Кенигсгразерштрассе, к Штеттинскому вокзалу по ту сторону реки, после проверки проездных документов, после того как санкт-петербургский поезд отошел от перрона, молча вошел в купе, уселся напротив и развернул «Ле Темпс».
– А знал ли о вашем приезде хозяин Берлина? – спросил Эшер, отложив в сторону свежую «Норддойче Альгемайне Цайтунг».
В памяти сами собой всплыли встречи с хозяевами других городов: холодная, ожесточенная дама, правившая парижским гнездом, и жуткая, необычайно темная тень, от которой он едва-едва ускользнул в Вене…
И, разумеется, белесый константинопольский ужас, до сих пор нет-нет да являвшийся ему в сновидениях.
По сравнению с этими встречами опасения наткнуться на кого-либо из Аусвертигес Амт, запомнившего его в лицо, безнадежно меркли, превращаясь в сущие пустяки.
– Я никому ни о чем не сообщал, – ответил Исидро, переворачивая страницу. – А поскольку я не так глуп, чтобы охотиться в чужих угодьях, полагаю, хозяин Берлина всего лишь понаблюдал за моим появлением и отбытием, а может, и это счел лишним. Он славится тем, что сидит в пещере, будто паук, пока кто-либо не привлечет его внимания – а это, как всем известно, весьма неразумно. Как бы там ни было, я о внимании с его стороны не осведомлен, – подытожил он и свернул газету.
– А ваша подруга? – после долгих колебаний (доводилось ли до него хоть кому-нибудь ободрять Мертвого?) спросил Эшер. – Сумеете ли вы отыскать ее при помощи сновидений, когда мы доберемся до русской столицы? Сумеете ли узнать, что с ней стряслось, что ей помешало ответить?
Исидро молчал так долго, что, знай он старого вампира несколько хуже, Эшер наверняка счел бы его молчание оскорбительным. Вампир поглощал газетные строки неторопливо, чувственно, точно смакуя сабайон[13] в «Савое», как будто мог чувствовать вкус умов и душ тех, о ком рассказывалось в статьях.
– Не знаю, – спустя немалое время ответил он.
– Так, значит, во время вашего знакомства в Англии она еще не принадлежала к вампирам?
– Нет.
– Выходит, она не из ваших «птенцов»?
Исидро поднял взгляд. На миг – пожалуй, за столь краткий миг сам Ангел Смерти едва успел бы взмахнуть крылом – Эшеру показалось, будто вампир готовит пространный ответ, однако тут он просчитался.
– Нет, – только и ответил Исидро. В голосе его слышался холод, достойный арктических льдов.
«Стало быть, узнать, КТО из германских ученых связался с Неупокоенными, от нее, возможно, не выйдет, – подумал Эшер. – Как и выяснить, далеко ли он успел продвинуться и в каком направлении».
Спустя пару часов (прибалтийские леса все еще укрывала непроглядная тьма) Исидро вручил Эшеру листок бумаги с двумя адресами, прибавил к нему чек банка «Лионский кредит» на пять тысяч франков и снова бесшумно выскользнул в коридор.
Поутру, без пяти восемь, на уличных мостовых еще белели кляксы грязного снега, в серо-стальных водах канала под строем угрюмых зданий покачивались, приплясывали на волнах ломающиеся льдины, Эшер сошел с поезда на перрон одного из вокзалов русской столицы, носящего несколько сбивающее с толку название «Варшавский». Столичные кебмены, izvozchiki, и носильщики в овчинных тулупах до пят кучками жались к разложенным на перекрестках кострам; в воздухе веяло угольным дымом, подгоревшим хлебом и кислой шерстью. Казалось, обрывки русской, французской, германской и польской речи витают над головами кутающихся в шарфы, спешащих по платформам пассажиров, словно крохотные облачка, и Эшера охватило странное, острое возбуждение – нет, не страх, однако нечто сродни.
«Заграница».
«Заграница», где все вокруг обретает необычайную четкость, каждый цвет ярок, в каждом запахе чувствуются нотки опасности. Где каждый звук что-то да значит, а кровь в жилах словно наэлектризована… вот только на самом деле, как это ни грустно, как ни прозаично, кровь в жилах просто насыщается адреналином, что, по словам Лидии, является обычной реакцией эндокринной системы на стресс.
Вскоре Эшеру вспомнилось также, каково это – любить заграничные вояжи.
Два дня кряду читал он «Войну и мир», дабы освежить в памяти изрядно заржавевший русский и без затруднений объясняться с носильщиками и кебменами. Не так давно начался Великий пост – однако Эшер прекрасно знал, что светская жизнь в Санкт-Петербурге хоть сколько-нибудь приостановится разве что для царя и его набожной императрицы. Неспешно, скользя и подпрыгивая на ухабах, кативший сквозь мглистый утренний полумрак по первому из адресов, к небольшому особнячку близ Смольного монастыря, грузовой экипаж то и дело обгоняли кареты и автомобили столичной знати, разъезжающейся по домам после обычных, весьма далеких от благочестия петербургских вечерних приемов. Разноцветная штукатурка городских зданий выделялась на фоне серебристой серости утра, словно весенние цветы – бледно-зеленые, лимонно-желтые, небесно-голубые, и все это окаймлено белым, точно пирожные в стиле рококо – глазурью. Невзирая на ранний час, панели уже заполонили чиновники, клерки и армейские офицеры в средних чинах, целеустремленной походкой людей, опасающихся показаться начальству не слишком-то радеющими о благополучии своих ничтожных департаментов, спешащие (спешат петербуржцы всегда) из канцелярии в канцелярию, из кабинета в кабинет, согласно законам извечного коловращения российской бумажной волокиты. Над головой, в сыром тумане, заунывно, пронзительно перекликались чайки.
Одним словом, Санкт-Петербург не изменился ничуть.
Распорядившись снести чемоданы и кофры в довольно мелкий – однако непроглядно темный, без единого оконца – подпол особнячка, Эшер запер дом на все замки, нанял другой кеб и велел отвезти себя по второму адресу, в отель под вывеской Les Meublées L’Imperatrice Catherine[14] на набережной Мойки. Там он извлек из саквояжа обшитые частой сеткой гирлянды сушеного чеснока и шиповника – растений, как всем известно, причиняющих Неупокоенным серьезный дискомфорт, оплел ими окна и лег спать, наказав горничной к десяти подать ему завтрак и приготовить ванну. Несмотря на все предосторожности, спалось ему неважно.
– Путешествуем мы нечасто, – некогда рассказывал ему Исидро. – Путешествующий вампир – тот, кто от малейшего прикосновения солнечного луча вспыхнет неугасимым огнем, – неизменно предвещает грядущие пертурбации. Перемены. А каких-либо перемен, если на время забыть о территориальных претензиях хозяев, никто из нас не любит и не желает.
Следовало полагать, именно это и побудило Исидро расстаться с Эшером в Берлине. Опыт его собственных столкновений с хозяевами Парижа и Вены свидетельствовал, что любой из них, скорее всего, прикончит человека, сопровождающего заезжего вампира, без лишних раздумий – скажем, затем, чтобы тот не предал их существование широкой огласке или просто чтобы дать незваному гостю понять: чужих, дескать, здесь не потерпят.
При определенном везении Исидро отыщет хозяина Санкт-Петербурга и наладит с ним отношения сегодня же ночью, до новой зари.
Тем временем самому Эшеру предстояло отыскать собственных «хозяев».
В Санкт-Петербург он приезжал так давно, что найти кого-либо из старых знакомых в посольстве не рассчитывал. Вдобавок, учитывая нынешнее состояние международных дел, за роскошным особняком на набережной Невы наверняка круглые сутки следят германские шпионы, а после фиаско в Южной Африке он просто не мог бы с уверенностью сказать, каким образом посольские умники распорядятся полученными от него сведениями. Вместо этого Эшер после позднего завтрака из кофе с булочками отправился в довольно убогие кварталы к северу от канала: там, на одной из боковых улочек, держал табачную лавку некто, якобы носящий фамилию Эрвье.
– Боже правый, Эшер, да ты ли это?! – воскликнул хозяин, якобы уроженец Швейцарии, после того как единственный покупатель ушел и оба покончили с обычным вступительным диалогом насчет вирджинских сигар.
Эшер подмигнул лавочнику из-за стекол пенсне:
– Последние годы уж очень нелегкими выдались…
– Нелегкими? Скажешь тоже! Будь они вправду нелегкими, ты бы не хуже моего облысел, – парировал Эрвье (во святом крещении – Макэлистер), похлопав себя по розовому, глянцевито блестящему темени, – а твоей шевелюре любой школьник еще позавидует! К тому же я слышал, на Фирму ты больше не трудишься.
Эшер, сощурившись, взглянул ему прямо в глаза.
– И не ослышался, – в весьма многозначительном тоне подтвердил он. – С Уайтхоллом я больше никаких дел не имею и иметь не хочу.
– А в Петербург, значит, так, для поправки здоровья?
– Именно.
– Ага, разумеется, зимой тут, за полярным кругом, как раз самый курорт. Где остановился?
– Весточку мне можно оставить в заведении Флекова.
Всякий работавший в Санкт-Петербурге довольно быстро выяснял, что половиной книжных лавок, кафе и газетных киосков заправляют мелкие буржуа, за пару лишних копеек готовые служить «почтовыми ящиками» хоть самому Сатане. Заведение Флекова находилось на Вознесенском проспекте, достаточно далеко от «Императрицы Екатерины», чтоб вовремя заметить увязавшийся следом хвост. Вдобавок на слежку за каждым «почтовым ящиком» в городе не хватит денег даже у германцев.
– Только учти: там я представился Вебером.
Отнюдь не новичок в Департаменте, интересоваться, как он назвался владельцам гостиницы, Эрвье даже не подумал.
– В посольстве теперь кто за главного? – спросил Эшер.
С этого вопроса начался привычный, приятный своей обыденностью разговор накоротке, точно такой же, как в старые добрые времена. Что представляет собой новый шеф? Кто из германцев нынче в городе? Стали ли русские хоть сколько-нибудь расторопнее, чем в девяносто четвертом? (Как же, держи карман шире!) А тайная полиция по-прежнему нос всюду сует? А с Революцией как? Назревает или же выдохлась с учреждением Думы?
Расспрашивать о германских ученых он не рискнул: одному богу известно, что натворят бездари из Департамента, начав наводить справки, и чем их бездарность аукнется, а вот прощупать почву – дело совсем другое.
– А как дела выглядят из Лондона? – в свою очередь спросил табачник. – Посольские мне передают кое-что, но все это выхолощено цензурой, а дипломаты, как обычно, держатся в рамках и против Страны Отцов словечка не скажут, и потому я всякий раз думаю: не врут ли мне, часом?
– Они идиоты, – резко ответил Эшер. – И врут, разумеется, тоже. Всем нам врут. Британия строит линкоры нового класса, и потому германцы строят такие же. Германия обзаводится девятидюймовыми пушками, значит, и Франции нужны пушки не хуже, иначе ей конец. А всякому напоминающему, что война между нашей и их коалициями обернется Армагеддоном, бойней невиданного масштаба, ответ один: «Что ж, мы должны защищать свои интересы за рубежом», – или, помоги нам Господи: «Дем дойчен георт ди вельт»… мир-де принадлежит немцам… Да, «нам нужны территории, пусть даже принадлежащие иностранцам, дабы ковать будущее согласно нуждам нации», сказано в Германии, но с тем же успехом это мог бы сказать и Асквит[15], и любой другой из парламентских недоумков. «Война придает человечеству сил!» «Избави Бог нас от жизни в мире, утратившем мужество, боевую закалку!» А кто ратует за мир или заговорит о том, как избежать этой самой «боевой закалки», тот, ясное дело, социалист, либо вырожденец, либо у немцев на жалованье. Уф… прошу прощения, – добавил он, покачав головой. – Поездки через Францию и Германию вечно действуют на меня…
