Барбара Такман
Отдаленное зеркало: пагубный XIV век
По дошедшим до нашего времени сведениям, Екатерина уделяла большое внимание образованию сына, старалась дать ему «знания, полагающиеся при его положении в обществе», и изредка рассказывала ему о «высокой репутации и добродетелях его предков». Эти сведения почерпнуты из написанного в XVI веке очерка, посвященного династии де Куси, и, возможно, они всего лишь обычная для того времени дань уважения знатному человеку; но, быть может, Екатерина и в самом деле пеклась о сыне. Уместно сказать, что о детстве средневековых людей, вошедших в историю, ничего не известно, и детские годы Ангеррана VII не исключение. Для истории Ангерран VII стал известен с 1358 года: к тому времени ему исполнилось восемнадцать и он прошел посвящение в рыцари.
Рыцарское звание считалось знаком высокой чести и уважения в обществе. Высокая мораль, честь и долг почитались высшими добродетелями настоящего рыцаря, и хотя на практике эти побуждения в большинстве случаев оказывались иллюзией, рыцари считали себя истинно благородными и добропорядочными людьми. Рыцарство достигло расцвета во времена крестовых походов XII столетия, но так как оказалось, что рыцарская активность противоречит церковным установлениям, стало необходимым примирить рыцарство с христианским учением. С помощью бенедиктинских мыслителей установился рыцарский кодекс чести, обязавший рыцарей защищать церковные идеалы, справедливость, правое дело, вдов, сирот и всех угнетенных.
Посвящение в рыцарство было связано с торжественной церемонией, включавшей обряды очищения и причастия. Во время ритуала рыцарю на рукоятку меча клали какую-нибудь святую реликвию, чтобы при принесении клятвы рыцарем, когда он сжимал рукоять, его обет был услышан на небесах. Прославленный восхвалитель рыцарства Рамон Льюль, современник Людовика Святого, говорил, что «рыцарство живет в согласии с Богом».
Но, как и всякое предприятие, рыцарство не могло ограничиваться церковными наставлениями и установило собственные принципы и законы. Доблесть, мужество, сила и воинское искусство стали считаться самыми важными атрибутами настоящего рыцаря. Под влиянием куртуазности, обычаев придворного общества, рыцари становились более вежливыми, а по отношению к дамам – галантными. Грубо-примитивное отношение к женщине заменилось культом Прекрасной дамы. Непременным проявлением рыцарства считалась и щедрость, позволявшая, к примеру, сеньору призывать под свои знамена новых людей. Но щедрость, прославлявшаяся трубадурами и хронистами, надеявшимися и самим поживиться, приводила к безрассудному расточительству, а порой и к разорению.
Доблесть, мужество, сила и воинское искусство недаром считались самыми важными чертами настоящего рыцаря. Сражаться пешим или верхом в доспехах весом в пятьдесят фунтов, сшибаться на полном скаку с противником, держа горизонтально копье длиной в половину телеграфного столба, орудовать мечом или боевым топором, способным раскроить череп, или одним ударом отрубить руку, проводить полжизни в седле в любую погоду – такое времяпрепровождение было не для слабых, робких и неумелых людей.
Но как ни храбры были рыцари, неотъемлемой частью их жизни являлся страх. «Рыцари на войне постоянно испытывают страх», – писал в конце XIV столетия автор «Непобедимого рыцаря», биографического труда, героем которого являлся дон Перо Ниньо. В биографии дона Перо приведены и такие сведения: «Рыцари постоянно подвергают себя опасности, когда пускаются в приключения, которые могут стоить им жизни. А вот что ожидает их во время похода: вяленое мясо, черствый хлеб, сухое печенье, немного вина, да и то пока есть запасы, вода из меха или из повстречавшегося источника, ночлег в палатке или в наспех устроенном шалаше, сон в доспехах, враги на расстоянии полета стрелы. Едва забрезжит рассвет, побудка: “По коням! По коням!” А бывает поспать и вовсе не удается: “Тревога! Тревога! К оружию!” И, наконец, бой: “Стоять насмерть! Не отступать! Вперед! Тесни их! Тесни!”»
Ранения – неотъемлемая часть жизни рыцаря. В одном из сражений пущенная в дона Перо стрела «пришпилила его латный воротник к шее», но он не вышел из боя. «Несколько наконечников вражеских копий застряли в его щите, и это мешало ему больше всего». В другом сражении стрела из арбалета «пронзила ему обе ноздри, приведя его в изумление, но это замешательство длилось недолго». Он устремился вперед, получив множество ударов по голове и плечам, «отчего пронзившая ему нос стрела сотрясалась, причинив великую боль». Когда сражение кончилось, «щит дона Перо напоминал решето, меч оказался зазубренным, как пила, в его доспехах застряли сломанные наконечники неприятельских копий, и из пробитых ими отверстий сочилась кровь». Доблесть рыцарю давалась большой ценой.
Еще одним атрибутом рыцаря являлась верность сеньору, с которым рыцарь был связан клятвой – служить верой и правдой взамен на покровительство и поддержку. Такие особые отношения между сеньором и рыцарем уходили корнями в те времена, когда вассалитет был единственной формой управления государством. Но хотя рыцари и отличались преданностью сеньору и считали себя высоконравственными людьми, им ничего не стоило пойти на откровенную ложь: например, объявить себя союзниками города, к которому они подошли, а затем беспрепятственно ворваться в город и начать его грабить. При этом рыцари не считали себя обманщиками, ибо клятвы верности горожанам они не давали.
Рыцарство считалось универсальным орденом всех христианских рыцарей, транснациональной организацией, объединенной общей идеей, так же, как в недалеком прошлом марксизм являлся учением рабочих всех стран. Рыцарство являлось военным союзом, в котором все рыцари полагались собратьями по оружию, хотя Фруассар, французский хронист и поэт XIV столетия, исключил из общего списка испанцев и немцев как недостаточно культурных и куртуазных.
Выполняя свое предназначение в жизни, «рыцарь обязан, – как писал в XII веке английский теолог Иоанн Салисберийский, – проливать кровь за братьев своих и отдавать за них, если потребуется, саму жизнь». Многие рыцари были готовы к этому, хотя, вероятно, больше из жажды битвы, чем из стремления исполнить долг. Радость боя была, например, присуща королю Богемии Иоанну Слепому. Он участвовал во всех европейских конфликтах, а в мирное время не пропускал ни единого проводившегося поблизости рыцарского турнира и в одном из них получил ранение, приведшее к слепоте. Впрочем, по словам подданных Иоанна, его покарал Господь, но не за то, что король снес в Праге старую синагогу, а за то, что его обуяла жадность после того, как в ее фундаменте он нашел клад и, по совету германских рыцарей, разорил гробницу святого Адальберта в Пражском соборе. Как союзник Филиппа VI Иоанн во главе пятисот рыцарей воевал с англичанами в Пикардии. В сражении при Креси он, хотя и ослеп к тому времени, настоял на своем участии в битве. Тогда двенадцать богемских рыцарей связали поводья коней и поместили королевского скакуна в середину. Тело Иоанна нашли среди его рыцарей, павших на поле боя, вместе со все еще связанными между собой лошадьми.
Участие в битвах для знатных людей являлось своего рода работой и, соответственно, возможностью обогатиться и стяжать себе славу. В мирное время, за неимением столкновений с внешним врагом, сражения с неприятелем заменяли рыцарские турниры. Такие турниры зародились во Франции, распространившись затем и в других европейских странах. Рыцарские турниры, поначалу считавшиеся боевой подготовкой к сражениям с неприятелем, постепенно обрели правила и, став регулярными, проявились в двух формах: поединке (когда два конных рыцаря сшибались посередине арены, стараясь ударом копья вышибить противника из седла) и схватке партий, в каждой до сорока человек. Противники сражались тупым оружием (копьями с плоскими деревянными наконечниками) или острым и в последнем случае могли получить ранение или даже лишиться жизни.
Турниры нередко длились недели, а в особых случаях – даже две. В день открытия рыцари разбивались на пары, затем наступало время рыцарских поединков, порой завершавшихся схваткой партий. Такие турниры привлекали множество зрителей, и не только богатых, но и простых людей. На турниры со всей округи также стекались, в надежде извлечь свою выгоду, многочисленные торговцы, шуты, проститутки и воры-карманники. Обычно в турнирах принимали участие примерно сто рыцарей, каждый с двумя оруженосцами, оружейником и шестью ливрейными слугами. Участие в турнире требовало от рыцаря специальной экипировки (стоимостью от 25 до 50 ливров) и наличия, помимо обычной дорожной лошади, боевого коня (стоимостью от 25 до 100 ливров). Рыцарь с малым достатком, потерпев поражение в поединке, мог разориться, ибо при неудаче был обязан отдать победителю своего коня и доспехи. Зато рыцарь, одержавший верх в поединке, получив эту добычу, мог ею распорядиться по своему усмотрению: оставить себе, вернуть за деньги побежденному противнику или продать на сторону.
Однако в связи с тем, что рыцарские турниры характеризовались насилием и тщеславием рыцарей, церковь и короли европейских стран выступали против их проведения – но впустую. Когда доминиканцы объявили турниры языческими и потому богопротивными представлениями, никто к ним не прислушался. Когда святой Бернар во всеуслышание заявил, что всякий, кто принимает смерть на ристалище, отправляется в ад, его угрозу оставили без внимания. Церковь приравняла смерть на турнире к самоубийству, одному из тяжких грехов, но и это не помогло. Людовик Святой осудил рыцарские турниры, а Филипп Красивый запретил их проводить в военное время, но и эти запреты не охладили пыл рыцарей, и турниры продолжали организовываться.
Нарядно одетые зрители на трибунах, флаги, развевающиеся по ветру, призывные звуки труб, парад участников рыцарского турнира, украшенные помпонами лошади, встающие на дыбы и грызущие от нетерпения удила, сверкание сбруи, переливы щитов, дамы, бросающие шарфы и отрывные рукава своим фаворитам, поклоны герольдов устроителю состязания, объявляющему правила и распорядок турнира, приветствия победителям – все это привлекало людей на рыцарские турниры, являвшиеся показателем воинского искусства и доблести рыцарей.
Но если участие рыцарей в различных турнирах, где они могли проявить свое мужество и блеснуть воинским мастерством, являлось реальностью, то куртуазная идеализированная любовь, порожденная культом Прекрасной дамы, являлась миром их грез. Это чувство понималось как любовь ради любви, как романтическая любовь, истинная физическая любовь и обязательно не связанная с надеждой обогатиться, и потому предметом этой любви выступала непременно замужняя женщина, ибо только незаконная связь не имела никакой иной цели, кроме любви.
Любовь к девушке куртуазной любовью фактически не считалась, ибо создавала непредвиденные проблемы; и к тому же девушки из знатных семей обычно выходили замуж, едва достигнув брачного возраста, и у них просто не было времени на романтические увлечения. Любовь к замужней женщине по сути являлась предосудительной, но рыцари идеализировали ее, считая единственно настоящей, а любовь в браке – неуместной и предназначенной лишь для продолжения рода.
В то же время куртуазная идеализированная любовь считалась призванной одухотворить человека, обязывала его вести добропорядочный образ жизни и делать все возможное для того, чтобы не запятнать честь и не скомпрометировать даму своего сердца. Рыцарь был обязан следить за собой в быту: чистить зубы, стричь ногти, опрятно и тщательно одеваться, а в обществе вести остроумный и увлекательный разговор, следить за своими манерами, не допускать грубости и надменности и не повышать голоса в присутствии дамы. Прекрасная дама вдохновляла рыцаря на победы в турнирах, способствовала укреплению его морально-волевых качеств, содействовала его воспитанию, и если принять во внимание эти соображения, то можно прийти к мысли о том, что куртуазная идеализированная любовь поднимала статус женщины до более высокого уровня, чем объекта сексуальных домогательств и производительницы потомства.
О куртуазной любви рассказывается в рыцарских романах Средневековья. Сюжет этих произведений приблизительно одинаков: рыцарь влюбляется в Прекрасную даму, она поначалу его любовь целомудренно отвергает, хотя рыцарь клянется ей в вечной верности и говорит о приближающейся кончине от безответной любви, но в конце концов героическими свершениями он завоевывает сердце Прекрасной дамы, однако козни врагов приводят к трагическому концу.
Одним из наиболее известных подобных произведений является написанный в первой половине XIV столетия «Роман о кастеляне из Куси», насчитывающий 8266 стихотворных строк. Героем романа является не сеньор де Куси, а кастелян его замка рыцарь Рено. Этот рыцарь влюбляется в Прекрасную даму, госпожу де Файель. Однако ее вероломный муж хитростью отправляет Рено в крестовый поход, в котором рыцарь совершает множество подвигов, но его жизнь прерывает отравленная стрела. Перед смертью Рено пишет возлюбленной прощальное письмо и просит преданного слугу набальзамировать свое сердце и передать его госпоже де Файель вместе с прощальным посланием и прядью ее волос. Однако шкатулка с этими доверительными предметами оказывается в руках ревнивого мужа, который повелевает из сердца рыцаря приготовить жаркое и подает это кушанье на ужин своей жене. Узнав, что она съела, госпожа де Файель клянется, что больше вовеки не притронется к пище, и в конце концов умирает, а ее муж отправляется в пожизненное паломничество, чтобы искупить тяжкий грех.
Рыцарские романы возводили нарушение супружеской верности в ранг единственной настоящей любви, хотя в реальности адюльтер считался не только тяжким грехом, но и преступным деянием. Если прелюбодеяние обнаруживалось, оно чернило жену и пятнало честь мужа, и потому оскорбленный муж мог убить как уличенную в измене жену, так и ее любовника. На самом деле куртуазная идеализированная любовь являлась литературной условностью и даже фантазией, предназначенной больше для разговоров, чем для воплощения в жизнь.
Как рассказывает Ла Тур Ландри, его друзья-рыцари не задумывались о куртуазной любви и верности даме. Когда однажды он путешествовал вместе с ними, все его друзья увивались за местными дамами, а когда их домогательства отвергали, они начинали ухаживать за другими, уверяя избранниц в страстной любви и давая лживые клятвы. Некоторые дамы им уступали, поверив обещаниям. По словам Ландри, некие три особы, рассказывая друг другу о своем страстном любовнике, неожиданно обнаружили, что это один и тот же клявшийся им в любви человек – Жан ле Менгр, сир де Бусико. Тогда эти женщины, сговорившись, втроем встретились со своим кавалером и попытались вывести его на чистую воду, но он нисколько не стушевался и пояснил, что когда встречался с одной из них, то в это время любил ее больше всех, что равно относится и к двум другим дамам, когда он встречался с ними.
Сам Ла Тур Ландри, состоятельный человек, принимавший участие во многих военных кампаниях, тем не менее более всего ценил семейную жизнь и пылал любовью к своей жене, воплощению красоты и добросердечности. Жена вдохновляла его, и он писал для нее стихи и баллады. О куртуазной любви, которая, по словам других рыцарей, вдохновляла их на подвиги, он даже не помышлял и здраво считал, что рыцари стремятся выиграть рыцарские турниры не во имя Прекрасной дамы, а ради вознаграждения и собственной славы. Кроме того, он полагал, что куртуазная любовь может привести к преступлению, и приводил в пример «Роман о кастеляне из Куси».
Но куртуазной идеализированной любви в повседневной жизни не следовали. В сороковых годах XIV столетия распространились слухи о надругательстве английского короля Эдуарда III над женой графа Солсбери. Хронист Фруассар рассказывает, что в 1342 году во время посещения замка Солсбери Эдуард III «воспылал страстной любовью» к прекрасной графине. Однако, видно, из уважения к жене английского короля Филиппе Фруассар не вдается в подробности встреч Эдуарда III и графини, а лишь повествует о рассуждениях короля после того, как графиня его отвергла, – о рассуждениях, обычных для куртуазной любви. «Если бы я был счастлив в любви, это принесло бы пользу всему королевству, ибо я стал бы более жизнерадостным, более возвышенным, более благодушным. Я бы приумножил рыцарские турниры, зрелища и пиры. Я стал бы даже более спокойным и одержал бы на поле брани больше побед».
Другой хронист, Жан ле Бель, бывший ранее рыцарем, пишет о домогательствах Эдуарда III к прекрасной графине Солсбери более обстоятельно. Согласно ле Белю, Эдуард III, уподобив графа Солсбери библейскому Урии, послал его в Бретань сражаться с французами, а сам, едва граф двинулся в путь, отправился в замок к его жене. Графиня снова отвергла притязания короля, и тогда он ее изнасиловал, «закрыв ей рот рукой, так что она смогла только пискнуть… а после совершения акта насилия король оставил ее лежать в бессознательном состоянии с сочащейся кровью из носа и изо рта». Эдуард III вернулся в Лондон подавленным, сообразив, сколь мерзкое деяние совершил, а графиня «больше не знала радости, так было у нее тяжело на сердце». Когда ее муж вернулся, она не возлегла рядом с ним, а когда он спросил, чем вызвана ее холодность, она ему рассказала о том, что случилось, «сидя на постели и заливаясь слезами». Граф решил навсегда уехать из Англии. Он отправился ко двору и заявил пэрам, что отказывается от всех земель и иных своих владений в стране при условии, что жена его не утратит свое приданое. Затем граф Солсбери пришел к королю и сказал: «Ты злодейским образом обесчестил меня и втоптал мое имя в грязь». После этого граф уехал из Англии, а пэры «все как один осудили своего короля».
Если авторы, писавшие рыцарские романы, и предпринимали попытки создать кодекс поведения настоящего рыцаря, они преуспели в этом не больше, чем другие ваятели, пытавшиеся изменить человеческую природу. Как сообщает хронист Жуанвиль, рыцари, возглавлявшиеся Людовиком Святым, после взятия крепости Дамиетта в Египте в 1249 году занялись богохульством, грабежом и распутством. Тевтонские рыцари, совершавшие ежегодно набеги на земли не обращенных в христианство литовцев, устраивали ради спортивного интереса охоту на беззащитных крестьян. Описанный в романах рыцарский кодекс чести был маской, прикрывавшей насилие, жадность и похоть, однако являлся тем не менее идеалом, каковым было и христианство, – идеалом, к которому человечество по сей день тянется, но дотянуться так и не может.
Глава 4. Война
Первая военная кампания Эдуарда III, прерванная перемирием 1342 года, не принесла англичанам стратегического успеха в борьбе с французами. Единственную значительную победу они одержали в 1340 году в морском сражении в дельте Шельды близ Слюйса, порта во Фландрии, где французы сосредоточили около двухсот кораблей, набранных в Генуе и Леванте для вторжения в Англию. В результате сражения англичане разбили французский флот и установили господство над Английским каналом. Победа была одержана во многом благодаря новому оружию англичан.
Этим новым оружием стал лонгбоу – длинный лук, превышающий длиной рост человека. Англичане переняли этот лук у валлийцев и использовали это оружие еще при короле Эдуарде I во время войны с шотландцами. С дальнобойностью в 800 ярдов и скорострельностью от 10 до 12 стрел в минуту, превышавшей, по меньшей мере, впятеро скорострельность обычного лука, лонгбоу явил собою революционное оружейное новшество. Его стрелы в умелых руках поражали цель на расстоянии в 200 ярдов, и хотя пробивная сила была меньше, чем у обычного лука, непрерывный град стрел (за счет скорострельности) деморализовывал неприятеля. При подготовке к противостоянию с Францией Эдуарду III было необходимо компенсировать меньшую численность своих войск по сравнению с армией неприятеля превосходством в вооружении и тактике ведения боя. В 1337 году он запретил под страхом смерти все спортивные состязания, кроме состязаний в стрельбе из лука, и простил долги всем ремесленникам, изготовлявшим луки и стрелы.
Другим новшеством, появившимся в XIV столетии, стали пушки. Являвшиеся по существу еще экспериментальными образцами, эти орудия были гораздо менее эффективны, чем длинные луки, поставлявшиеся на вооружение в английскую армию. Изобретенные в 1325 году ribaud, или pot de fer, как их называли французы, представляли собой небольшие железные пушки бутылочной формы, стрелявшие железными стрелами с треугольной головкой. Когда в 1338 году французы осаждали Саутгемптон, то при осаде этого города они использовали лишь одну пушку (ribaud), оснащенную сорока восемью стрелами.
В следующем году французы изготовили небольшое количество пушек с установленными на колесной платформе несколькими стволами, запальные отверстия которых располагались на прямой линии, что позволяло стрелять одновременно из всех стволов. Но снаряды этих орудий обладали малой пробивной силой. Англичане также использовали небольшие орудия, в частности в сражении при Креси, но они не нанесли противнику существенного ущерба, а при осаде Кале пробивная сила снарядов оказалась недостаточной для того, чтобы проломить крепостную стену. Позже, когда пушки начали отливать из бронзы или из меди и увеличили их размеры, орудия стали использовать для разрушения замковых ворот, равно как и мостов, но крепостные стены успешно противостояли этим орудиям еще в течение добрых ста лет.
В морском бою при Слюйсе, в котором английским флотом командовал сам король, главную роль сыграли английские лучники. Каждый английский корабль с солдатами на борту находился между кораблями со стрелками из лука. Лучники располагались на верхней палубе на специальной платформе, откуда вели залповую стрельбу. «Бой воистину был яростным и ужасным, – писал Фруассар, – ибо морское сражение гораздо более связано с риском, чем бой на суше, ведь на море при необходимости некуда отступить». Длинные луки сделали свое дело. Непрерывный град стрел сметал французов с палуб, и они потерпели жестокое поражение.
Никто из придворных не отважился сообщить Филиппу VI о разгроме французского флота. Тогда вперед вытолкнули шута, и он произнес: «Трусливые англичане! Они не осмелились вступить в абордажный бой с доблестными французами». Королю все стало понятно. Потом еще говорили, что рыбы после боя при Слюйсе выпили столько французской крови, что если бы Бог пожаловал им дар речи, они бы стали говорить по-французски.
Однако победа на море не принесла Эдуарду III стратегического успеха, ибо из-за недостаточной численности сухопутных войск он не мог повторить свой успех на французской земле. Ни голландцы, которых Эдуард считал своими союзниками, ни его тесть граф Уильям де Гин не встали на сторону англичан. Эдуарду пришлось, по настоянию папы, заключить с французами перемирие, но только на время.
Ради чего он воевал? Каковы были истинные причины войны, которая продолжилась даже в XV веке? Основной причиной этой войны, как и большинства войн вообще, послужило столкновение политических и экономических интересов. Эдуард III хотел установить полную верховную власть над Гиенью и Гасконью, частями Аквитанского герцогства, которое в XII веке перешло в собственность его предка Генриха II Плантагенета в результате женитьбы этого английского короля на Элеоноре Аквитанской. Французский король все еще сохранял власть над этими землями, руководствуясь положением «правителя и властителя» (superioritas et resortum), которое давало местным жителям право просить защиты и помощи у французских властей. Они этим правом нередко пользовались, что породило непрекращающийся конфликт между англичанами и французами.
Конфликт усугублялся важной ролью Гиени в экономике Англии. Гиень с ее плодородными землями, судоходными реками, длинной морской береговой линией и крупным портом Бордо являлась главным районом в мире по производству вина. Англичане импортировали из Гиени вино и сельскохозяйственные продукты и экспортировали ткани и шерсть, получая при этом немалый доход от экспортных и импортных пошлин. Кроме того, оживленная торговля между Гиенью и Фландрией также приносила англичанам приличную выручку. Такое положение Францию не устраивало, и французские короли пытались военным или мирным путем восстановить свое господство над Аквитанией.
Эдуарду III было пятнадцать лет, когда он взошел на трон в 1327 году, двадцать пять лет – когда он начал воевать с Францией, и тридцать четыре года – когда в 1346 году он предпринял вторую попытку взять верх над противником. Эдуард III был статным, хорошо сложенным человеком с золотистыми, до плеч волосами, дополнявшимися усами и бородой, а по характеру доброжелательным и прямым, но в то же время тщеславным и своенравным, да и ничто человеческое ему было не чуждо. Выросший во враждебной среде людей, убивших его отца, и ставший свидетелем казни любовника своей матери Мортимера, пытавшегося захватить в стране власть, Эдуард III все же взошел на трон, не побитый превратностями судьбы. Практическую политику он понимал, но как править страной и смотреть в будущее, толком не знал. Стратегическим мышлением Эдуард III не обладал, но вполне имел качества, присущие правителю его времени: он любил охоту, рыцарские турниры, экстравагантные развлечения и мечтал о полководческой славе. О нем говорили, что он полон «детского простодушия» и «юношеского задора».
Когда Эдуард III назвал себя законным королем Франции и предъявил права на французский престол, считал ли он всерьез, что добьется цели, сказать затруднительно, но сама правомерность его намерений послужила (в понимании англичан) обоснованной и справедливой причиной начать войну с Францией. Справедливость войны служила залогом того, что Бог примет сторону тех, кто берется за правое дело. Справедливая война должна была стать одним из политических курсов, провозглашенных монархом, и иметь благую обоснованную причину выступить против несправедливых и даже преступных действий противника. Как еще в XIII веке заметил Фома Аквинский, справедливая война должна преследовать справедливые цели, но как и в чем они заключаются, мыслитель не уточнил. Однако он развил свою мысль в другом направлении: справедливой войне даже больше, чем помощь Бога, должно предоставляться «право извлечения прибыли» (право на грабеж, иными словами), ибо противник, ведя «неправедную войну», не имеет никаких прав на собственность, а прибыль в виде военной добычи – надлежащая награда за риск.
Эдуард III рассчитывал привлечь на свою сторону французских сеньоров, находившихся в вассальной зависимости от французского короля. Если он, а отнюдь не Филипп VI был законным королем Франции, сеньоры могли нарушить присягу, данную французскому королю, и перейти на сторону Эдуарда. В XIV веке вассальные отношения складывались между людьми, а не между человеком и государством, и владелец герцогства или графства обладал почти автономной властью, что позволяло, к примеру, проанглийски настроенным властителям Нормандии и Бретани поддерживать притязания Эдуарда на французский престол и, в частности, не препятствовать высадке его войск на своей территории. Береговая линия Нормандии и Бретани служила англичанам для высадки войск в течение примерно сорока лет, а Кале, захваченный после сражения при Креси, служил той же цели и в XV веке.
В Бретани не затихала борьба между двумя претендентами на власть в герцогстве, а также между двумя непримиримыми партиями, одна из которых держала сторону Франции, а другая поддерживала английского короля, и Франция вечно подвергалась опасности вторжения англичан. Побережье Бретани было открыто для английских судов, английские гарнизоны стояли на бретонской земле, а бретонская знать открыто поддерживала Англию. Бретань являлась французской Шотландией, взрывоопасным районом, настроенным против центральной власти, и как шотландцы искали союза с Францией, так и бретонцы пытались использовать англичан в борьбе с французской короной.
В Бретани после смерти последнего герцога в 1341 году преемниками считались его единоутробный брат Жан де Монфор и племянница Жанна де Пантьевр. Монфор поддерживал англичан, а Жанна уступила права на власть в герцогстве своему мужу Карлу де Блуа, племяннику Филиппа VI, стоявшему на стороне французского короля.
Карл вел аскетический образ жизни, отличался предельной религиозностью и познавал веру смирением плоти. Подобно Томасу Бекету, он носил нестираную одежду, кишевшую вшами, в обувь клал камешки, а спал на соломе рядом с кроватью жены. После его смерти обнаружили, что под доспехами он носил власяницу, превратившую его тело в сплошную рану. Хотя Карл и вел благочестивую жизнь, он обвинял себя в порочности, гордыне и страстности и даже в плотских грехах. Полный раскаяния, он усыновил внебрачного сына Жана, дав ему свое имя. Карл жалел бедных людей и уменьшал налоги. Простые люди считали его святым, и когда однажды зимой он отправился босиком к бретонской святыне, дорогу туда устлали соломой и одеялами, но он изменил маршрут и сбил себе ноги в кровь, в результате чего долго не мог ходить.
Однако благочестие Карла не мешало ему проявлять жестокость в борьбе за власть в герцогстве. Когда он осаждал Нант, то, воспользовавшись метательными машинами, запустил в город головы тридцати захваченных в плен сторонников де Монфора. Взяв Кемпер после упорного сопротивления неприятеля, он предал смерти две тысячи защитников города, не пощадив даже женщин. Согласно военной практике того времени, осажденные могли сдаться на оговоренных условиях, но если они дрались до конца, то не могли рассчитывать на пощаду, и, видимо, Карл, отдавая жестокий приказ, не чувствовал угрызений совести. Перед штурмом Кемпера Карла предупредили, что ожидается наводнение и со штурмом лучше повременить, но он отказался изменить принятое решение, заявив: «Разве не Бог повелевает стихией?» Когда городом овладели до наводнения, задержку бедствия сочли за чудо, обязанное обращением Карла к Богу.
Когда Карл взял в плен Жана де Монфора и отправил в Париж как пленника Филиппа VI, жена де Монфора во всеуслышание заявила, что ее муж воспринял выпавший на его долю удел «как несгибаемый человек с сердцем льва». После пленения де Монфора во главе его партии встала его жена. Графиня объезжала город за городом, поднимала дух сторонников и призывала их присягнуть на верность своему трехлетнему сыну. «Не горюйте о своем господине, которого вы потеряли. Он всего-навсего человек», – говорила она, добавляя, что у нее достаточно средств, чтобы продолжить борьбу. Графиня увеличила численность гарнизонов в подвластных ей городах, снабжала их продовольствием, председательствовала на военных советах, занималась дипломатическими сношениями и вела переписку с нужными людьми, отличавшуюся не только дельными мыслями, но и изяществом слога.
