Белль Бойд
На войне и в плену
перевод с английского В.Пахомова
Предисловие от друга южан и Конфедерации
– Вы хотите взять мою жизнь?
Такой удивительный вопрос задала мне миссис Хардиндж – более известная как Белль Бойд – когда меня представляли ей у нее в гостях на Джермин-стрит.
– Мадам, – ответил я [1], – Жизнь такой необычной дамы как вы, пережившей столько приключений на земле и воде, неоднократно бывавшей на волосок от гибели, должно быть, охраняют какие-то высшие силы. Я даже не смею мечтать об этом. Тогда, вложив рукопись в мои руки, она сказала: «Возьмите ее – прочтите, просмотрите, если потребуется, внесите свои поправки, опубликуйте или сожгите – в общем, делайте с ней все, что хотите. Это рассказ о моих приключениях, о моей жизни в тюрьме, о моих страданиях и несчастьях преследовавших меня. Приехав в Лондон, я решила перенести на бумагу все то, что сохранилось в моей памяти и, возможно, поставив меня в третьем лице, вы сможете создать книгу, которая заинтересует публику и принесет вам доход, но, кроме того, станет существенным вкладом в дело моей несчастной родины, о котором в Англии знают так мало.
Я взял рукопись, пообещав прочитать ее и вернуть с оценкой ее достоинств. Я в точности выполнил свое обещание, и – вот она – «Белль Бойд на войне и в плену». Авторский текст я сохранил полностью, убрал только несколько излишних, на мой взгляд, примечаний. Это – простое и бесхитростное повествование энергичной и отважной юной леди, которой еще не исполнилось и семнадцати лет, когда облако войны нависло над ее родиной, когда звуки милой песенки «Дом, мой милый дом» сменились грохотом пушек, и повсюду можно было видеть только смерть и опустошение.
Веря, как и все южане, что каждый штат является суверенным государством и имеет полное моральное и политическое право жить отдельно и самостоятельно, наша юная героиня, словно Жанна д'Арк, возмущенная «надвигающейся тиранией», решила посвятить себя, свои руки и сердце – а если понадобится, и жизнь – священному делу борьбы за свободу и независимость. О ее вкладе в это дело и страданиях в великой борьбе, окрасившей «солнечный Юг» «кровью мучеников», пусть судит справедливый и непредвзято настроенный читатель.
Но, пользуясь правом автора предисловия, я должен упомянуть о нескольких имеющих отношение к повествованию фактах, и добавлю, что я делаю это исключительно по собственной инициативе, взяв на себя всю ответственность, и поэтому я не проводил по этому поводу никаких консультаций с «нашей героиней».
Когда нас знакомили, я заметил, что миссис Хардиндж пребывает в состоянии сильнейшего морального и телесного истощения. Ей нездоровилось, она сильно нуждалась в деньгах, а мысль о том, что ее муж сейчас находится в «нежных объятиях» федеральной тюрьмы доводила ее до исступления. Лейтенант Хардиндж был в кандалах, а его друзьям запретили приносить ему еду и чистую одежду! Письма, адресованные им своей молодой жене и содержащие денежные переводы, перехватывались и, таким образом, я узнал, что миссис Хардиндж не только совершенно одинока в огромном Лондоне, но, что еще хуже, нуждается во всем самом необходимом и в самом могущественном друге на свете – ДЕНЬГАХ.
Лишь одного взгляда этих прекрасных глаз, которые в течение тринадцати долгих месяцев заключения в тюрьме северян не пролили ни слезинки, оказалось достаточно, чтобы вскоре в газете «Morning Herald» появилось следующее сообщение, способное поднять и объединить защитников дела Юга:
«Слово к сторонникам Конфедерации»
«Сэр, – Ваши читатели еще помнят тот блестящий репортаж о романтической свадьбе «Белль Бойд» (Ла Белль-Ребелль [2]), которая несколько месяцев назад так славно была отпразднована в шикарном отеле на Джермин-стрит.
Увы, бедная Белль! Ее семейное счастье оказалось лишь «снегопадом над рекой». Теперь ее муж «наслаждается прелестями» заключения в тюрьме у янки, а она – та, кто еще вчера стала женой – горечью нищеты и изгнания. Вчера я услышал, как эта выдержавшая исполненное оскорблениями и издевательствами многомесячное заключение в тюрьме «Старый Капитолий» измученная дама сказала, что «лучше бы ей быть там, чем здесь, в том состоянии, в котором она сейчас находится». А почему? А потому что, утратив возможность получать финансовую помощь от своей семьи, ей пришлось продать все свои драгоценности, в том числе, и свадебные подарки, чтобы иметь возможность оплатить свои счета.
Мы прекрасно понимаем, что такая беда способна поразить сердце благородной дамы, выросшей в достатке и роскоши, значительно сильнее, чем любые мучения в федеральной тюрьме.
Напоследок, я лишь добавлю, что мадам Хардиндж (Белль Бойд) подготовила к публикации повесть о своих приключениях, о днях, проведенных ею в тюрьме, о бедах и невзгодах, пережитых ею, и что многие издатели уже готовы выплатить ей кругленькую сумму за право издать эту книгу. Но за последнее время она получила несколько угрожающих писем, в которых ей намекали, что жизнь ее мужа зависит от публикации ее истории!
Отец Белль Бойд, самый уважаемый джентльмен Виргинии, недавно умер от болезни, вызванной переживаниями за судьбу своей дочери. Ему было сорок шесть лет. Вот таковы печальные обстоятельства этого дела, и я адресую свое послание всем тем жителям Англии, кто сочувствует конфедератам. И, безусловно, не дать молодой и благородной женщине скатиться в пропасть полной нищеты, есть не только священный долг цивилизованного общества, но еще и свидетельство того, что в этом обществе процветают высокие понятия о чести и взаимоуважении».
Вышеупомянутое обращение опубликовала одна из утренних лондонских газет, снабдив его следующими комментариями:
«Без сомнения, все, о чем тут рассказано, является правдой. Ведь совершенно маловероятно, что есть еще одна точно такая же дама, с подобной историей жизни, и которая совсем недавно вышла замуж. Повесть о ее приключениях во время Американской войны является вершиной мировой художественной литературы. Необычайная красота миссис Хардиндж, ее изящные манеры и личные качества, в сочетании с романтической историей ее жизни до ее свадьбы, состоявшейся лишь три месяца назад в Уэст-Энде, в присутствии преданных и любящих ее друзей, сделали ее героиней, какие в мире вообще редко встречаются, особенно, если учесть, что ей всего двадцать лет».
Некоторые из газет Нью-Йорка также перепечатали вышеупомянутые статьи, а один из них – «The World» – опубликовал следующее сообщение:
«Я почтительно прошу немного места на страницах «The World», чтобы высказать свое мнение, касающееся этих публикаций:
За последние несколько месяцев агент миссис Хардиндж в Соединенных Штатах отправил лондонским банкирам переводных векселей на сумму восемьсот фунтов стерлингов, или почти десять тысяч долларов «зелеными». Она не получила ни пенни из этих денег. Все ее письма были вскрыты, а чеки изъяты, и именно по этой причине она ныне находится в бедственном положении. Слишком гордая, чтобы просить в долг, она постепенно продала все свои драгоценности и свадебные подарки, один за другим, и вскоре ее друзья узнали об этом. Лишенная всех источников дохода, чужая в чужой земле, муж в плену у северян, что она могла сделать? Безусловно, не дать молодой и благородной женщине скатиться в пропасть полной нищеты, является не только священным долгом цивилизованного общества, но еще и свидетельством того, что в этом обществе процветают высокие понятия о чести и взаимоуважении.
На этой неделе я получил письмо от этой бедной леди, она пишет: «Мне кажется, что янки поступают очень жестоко, перехватывая мои письма, лишая таким образом меня средств к существованию, и я не понимаю, почему они преследуют меня. Это жестоко, и крайне позорно для любого правительства прибегать к подобным средствам ради обычной мести. Это – дикость, свойственная мрачным временам Средневековья. Господи, Боже! Неужели это происходит сейчас, в девятнадцатом веке?»
Мистер Хардиндж приехал сюда как обычный гражданин, чтобы решить несколько вопросов, касающихся его бизнеса, а затем вернуться в Англию. Он не состоял на службе у Конфедерации. Закончив свои дела, он отправился в Мартинсберг, чтобы повидаться со своей тещей, а на обратном пути, проезжая через собственные владения, был задержан у Харперс-Ферри. А потом, как особо опасного преступника его повезли. Ему приходилось ночевать и в убогих караулках, и в обычных небольших тюрьмах, встречавшихся на его пути. В конце концов, его поместили в Кэрролл-Призон, Вашингтон, а потом перевезли в Форт Делавэр. Спустя два месяца он был освобожден и 8-го февраля сел на пароход, направлявшийся в Европу. Когда он приедет, все ее страдания закончатся. За что он был арестован, и за что отсидел целых два месяца, мистер Хардиндж сказать не может – это остается для него тайной.
Угрожающие намеки в письмах, адресованных миссис Хардиндж, утверждавшие, что публикация ее книги может подвергнуть опасности жизнь ее мужа, небезосновательны, поскольку в Вашингтоне есть немало высокопоставленных чиновников, о которых она знает больше, чем кто-либо, и которых она намерена ярко и правдиво представить в своей книге. Эти люди боятся правды.
Ко всему вышеизложенному особенно приятно добавить, что когда о бедах и неприятностях Белль Бойд узнал Лондон, весь нобилитет Англии буквально засыпал ее щедрыми предложениями о помощи. Прошло несколько лет, и я не могу не отметить, что истинные аристократы Англии – самые благородные и гостеприимные люди в мире. А вот плантаторы Юга – увы! – они безнадежно отстают».
Но, это было лишь лирическое отступление. А теперь давайте посмотрим, как другие описывают Белль Бойд в тот период времени, когда она была в заключении.
В августе 1862 года, редактор «Iowa Herald», Д. А. Махони, эсквайр, влиятельный расист-республиканец, но, тем не менее, энергичный и красноречивый сторонник Конституции и Союза, был вытащен из своей постели, а затем его, не имевшего никакого представления о там, за что он арестован, без предъявления какого-либо обвинения спешно доставили в Вашингтон и бросили в «Старый Капитолий». О том, что он там видел и как страдал, он уже поведал миру в словах, которые покрыли вечным позором преступных и гнусных его преследователей.
А вот отрывки из дневника мистера Махони, опубликованные Карлтоном, Нью-Йорк, дающие нам некоторое представление о том, какая была Белль Бойд в тюрьме:
«В то время, когда меня сидел в «Старом Капитолии», там, среди других узников была и знаменитая Белль Бойд, которой вменялось в вину поражение генерала Бэнкса, в битве с «Каменной стеной» Джексоном в долине Шенандоа. Белль – так ее по-простому, дружески называли арестанты, а с оттенком особой нежности и любви – конфедераты, сидела в тюрьме по обвинению в шпионаже…
То, что среди узников Старого Капитолия находится дама, нам, недавно прибывшим, стало ясно после первой ночи нашего пребывания там – мы услышали «Мэриленд, о мой Мэриленд» – и без сомнения, песню эту пела женщина. Мы спросили – кто это? – и нам сообщили, что это пела Белль Бойд. Некоторые из нас никогда не слышал об этой леди раньше, и посыпались новые вопросы – кто она, откуда, за что сидит…
Белль содержалась в отдельной комнате, но ей было разрешено выходить, и по вечерам ее можно было увидеть в холле у выхода на лестницу. И всякий раз, когда она пользовалась этой привилегией (а так она поступала очень часто), более всех старались встретиться с ней именно жертвы политического террора. Ее камера находилась на втором этаже, а на третьем обитали жители Фредериксбурга…
Но, вернемся к Белль Бойд. Я услышал ее голос в свою первую ночь в этой тюрьме, напевавший «Мэриленд, о, мой Мэриленд», впервые в жизни я услышал песню Юга. Эти слова, волнующие сердце каждого южанина она выпевала в особой, только ей свойственной манере, и вкладывала в них столько чувства, что эта песня не могла оставить равнодушным даже того, кто не сочувствовал Конфедерации. Невозможно было оставаться равнодушным, слушая пение этой леди, вкладывавшей всю свою душу в выражение своих чувств преданности Югу, открытого неповиновения Северу и ее ласковые призывы к Мэриленду, судьба которого и стала сюжетом этой знаменитой песни. Пафос её голоса, а также, похоже, то отстранённое состояние, в котором она находилась, когда её душа, казалось, улетала в те места, о которых была эта песня, её меланхолическая манера трогала всех, кто слышал её, и вызывала не только сострадание, но и интерес (он постоянно увеличивался), и иногда между заключенными и охранниками вспыхивали конфликты.
Кроме камеры Белль Бойд в холл выходили двери еще трех камер – в них сидели, в основном, офицеры Конфедерации. Некоторые из них были лично знакомы с Белль, и они часто беседовали. По вечерам этим заключенным разрешалось ненадолго покидать свою комнату, и они могли перекинуться с Белль парой слов. После того, как эта небольшая привилегия была запрещена, Белль пошла на хитрость – она раздобыла довольно увесистый мраморный шар, потом она писала записку на листе очень тонкой бумаги, заворачивала шар в этот лист, и стоило только охраннику отвернуться, как она толкала шар, и тот катился в одну из камер, где сидели арестованные офицеры. Они читали письмо, писали ответ, заворачивали шар в бумагу – и тот возвращался обратно к Белль. Таким образом, между Белль и ее друзьями установилась стабильная и надежная связь. А вот что произошло после того, как некоторых из нас перевели из комнаты № 13 в комнату № 10.
В комнате № 10 имелся старый и грязный, давно утративший двери встроенный шкаф. И однажды, исследуя его содержимое, я и м-р Шевард обнаружили в полу небольшое отверстие, через которое пробивался свет из камеры снизу – именно эту камеру занимала Белль Бойд. Какое чудесное открытие! Мы тотчас написали записку и на нитке спустили ее вниз через отверстие. Белль заметила ее и сразу же прислала ответ. С той поры все почта стала проходить через дырку в полу камеры № 10 и, хотя лейтенант Миллер и суперинтендант тюрьмы Вуд очень гордились своей прекрасной осведомленностью о каждом случае нарушения тюремного порядка, которое основывалось – как они утверждали – на прекрасном знании состояния каждой камеры (кроме камеры Белль Бойд) – эта почтовая линия – «сквозь пол», так никогда и не была обнаружена. Подробный рассказ об этом мог бы стать не самой скучной главой в истории «Старого Капитолия», если бы она была опубликована в записках Белль Бойд. Но время для этого пока еще не пришло».
Последние слова Махони свидетельствуют о том, что Белль Бойд, «мятежница-шпионка» владеет огромным количеством информации о причастности некоторых высокопоставленных чиновников Вашингтона к различным политическим махинациям и скандалам частного характера, и которую, как она считает, публиковать еще рано и неблагоразумно. «Время еще не пришло».
«Белль обычно начинала свою вечернюю развлекательную программу, – пишет Махони, – с «Мэриленд». И по сей день, эта патриотическая и воодушевляющая песня, написанная молодым Рэндаллом из Балтимора, несомненно, является своего рода «Марсельезой» Юга. Поскольку в Англии она пока мало известна, я приведу здесь ее полный текст:
«The despot’s heel is on thy shore,
Maryland! my Maryland!
His torch is at thy temple door,
Maryland! my Maryland!
Avenge the patriotic gore
That flecked the streets of Baltimore,
And be the battle queen of yore,
Maryland! my Maryland!
Hark to a wandering son’s appeal,
Maryland! my Maryland!
My MotherState, to thee I kneel,
Maryland! my Maryland!
For life and death, for woe and weal,
Thy peerless chivalry reveal,
And gird thy beauteous limbs with steel,
Maryland! my Maryland!
Thou wilt not cower in the dust,
Maryland! my Maryland!
Thy beaming sword shall never rust,
Maryland! my Maryland!
Remember Carroll’s sacred trust,
Remember Howard’s warlike thrust,
And all thy slumberers with the just,
Maryland! my Maryland!
Come! ’tis the red dawn of the day,
Maryland! my Maryland!
Come with thy panoplied array,
Maryland! my Maryland!
With Ringgold's spirit, for the fray,
With Watson’s blood at Monterey,
With fearless Lowe, and dashing May,
Maryland! my Maryland!
Dear mother! burst the tyrant’s chain,
Maryland! my Maryland!
Virginia should not call in vain,
Maryland! my Maryland!
She meets her sisters on the plain:
Sic semper, ’tis her proud refrain,
That baffles minions back amain.
Maryland! my Maryland!
Come! for thy shield is bright and strong,
Maryland! my Maryland!
Come! for thy dalliance does thee wrong,
Maryland! my Maryland!
Come to thine own heroic throng,
That stalks with Liberty along,
And gives a. new Key to thy song,
Maryland! my Maryland!
I see the blush upon thy cheek,
Maryland! my Maryland!
And thou, wert ever bravely meek,
Maryland! my Maryland!
But, lo! there surges forth a shriek,
From hill to hill, from creek to creek:
Potomac calls to Chesapeake.
Maryland! my Maryland!
Thou wilt not yield the Vandal toll,
Maryland! my Maryland!
Thou wilt not crook to his control,
Maryland! my Maryland!
Better the fire upon thee roll,
Better the shot, the blade, the bowl,
Than crucifixion of the soul,
Maryland! my Maryland!
I hear the distant thunder hum,
Maryland! my Maryland!
The Old Line’s bugle, fife, and drum,
Maryland! my Maryland!
She is not dead, nor deaf, nor dumb.
Hurrah! she spurns the Northern scum!
She breathes, she lives; she’ll come, she’ll come![3]
«Из-за этой песни, – продолжает Махони, – у Белль часто возникали конфликты с дежурным охранником, прохаживавшимся у дверей ее комнаты. Это была, конечно, провокация, но есть ли вообще такое место на земле, где можно было бы держать под арестом женщину, в особенности, такую, которую – каковы бы ни были ее преступления, – весь мир считал настоящей леди?»…
Многие патриотически настроенные леди Балтимора был арестованы федералами за пение «Мэриленд». Однако, что скажет английский читатель о таком случае? На одном из самых знаменитых лондонских салонов с угощением и концертной программой, излюбленном месте отдыха литераторов, актеров, поэтов, и интеллектуалов, за последние, как минимум, сто лет, знаменитому хору мальчиков, лучшему хору в мире, не считая хора Сикстинской капеллы, после того как они выучили слова и прониклись духом песни «Мэриленд», запретили петь ее из-за опасений, что это может нанести оскорбление. ОСКОРБЛЕНИЕ КОМУ?! Они бы скорее оскорбили кого-то, если бы спели Марсельезу.
Но вернемся к нашей «птичке в клетке».
По воскресеньям, когда в тюрьму приходил священник, Белль разрешалось гулять по тюремному дворику. Перед прогулкой она всегда прикрепляла к платью маленький флаг Конфедерации. И как только она появлялась, каждый конфедерат оказывал ей уважение и все знаки внимания, которые ему были доступны в данной ситуации. Большинство из них снимали свои шляпы, а она, с грацией и достоинством, которым могла бы позавидовать сама королева, подавала им руку. А затем она занимала свое излюбленное место, в уголке, возле священника. Мы же, узники-северяне, завидовали конфедератам, лично знакомым с Белль Бойд, поскольку столько нежности и сочувствия можно было увидеть только в прекрасных глазах этой дамы. Именно так она смотрела на них.
Положение Белль было весьма непростым. Если бы она сидела в одиночной камере без права покидать ее, ее здоровье и разум, возможно, не выдержали бы мучений от ощущения полной изоляции и одиночества, но в противном случае она подвергалась негативному воздействию недоброжелательных взглядов более чем сотни заключенных, в большинстве своем незнакомых ей людей, многие из которых, по законам войны, являлись ее врагами. Но это было еще не все.
Она не могла не слышать замечаний, высказываемых о ней любым, кто мог в данный момент пройти мимо – некоторые из них были весьма доброжелательны и лестны – это правда, но частенько бывали и такие (и в таких выражениях), которых ей совершенно нежелательно было бы слышать. Были случаи, когда даже охранники оскорбляли ее и словом, и действием. Однажды – совершенно особый случай – один из охранников направил на нее ружье с примкнутым штыком. Этот малодушный трус посмел пригрозить немедленной расправой ей – бесстрашной и мужественной женщине. И ему очень повезло, что он этого не сделал, поскольку его бы разорвали на куски раньше, чем тюремные власти узнали бы об этом инциденте.
Однако Белль подвергалась еще большим унижениям, чем те, о которых я уже упоминал. Окна ее комнаты выходили на улицу и, как и все те заключенные, которые сидели в таких же камерах, Белль имела обыкновение иногда сидеть у окна и смотреть на дома, улицу и жителей города, названного именем Вашингтона. Частенько по улице проходили войска, и Белль, которой было особенно интересно посмотреть на них, а кроме того, движимая любопытством – непременным свойством человеческой натуры – никогда не упускала возможности быть в этот момент у своего зарешеченного окна. Но как только солдаты замечали ее, целый дождь самых пошлых и непристойных шуток и замечаний, таких, которые в цивилизованном обществе употребляются только в самых дешевых борделях, тотчас обрушивался на нее…
Неужели офицеры, командовавшие этими войсками, действительно, пренебрегая своей репутацией, позволяли своим солдатам оскорблять и унижать эту даму? – спросит наш читатель. Да! Более того, они и сами принимали в этом безобразном действе самое активное участие, и при этом тоже, не имея ни малейшего представления о том, кто она, и за что она сидит. Им было вполне достаточно того, что она арестована и беззащитна, потому они и оскорбляли ее в таких выражениях, которые никогда не осмелились бы применять к любой свободной женщине, идущей по улице. И эти люди воевали в армии Союза! Они же только что расстались со своими матерями, женами и сестрами. Можно подумать, что, поступая так, они намеренно старались унизить ее и как прекрасную женщину, и как человека.
Во время основного обмена военнопленными, который происходил в сентябре, Белль Бойд была отправлена в Ричмонд. Как только в «Старом Капитолии» стало известно, что она уезжает, абсолютно все – и федералы и конфедераты, узники штата и офицеры «Старого Капитолия», другие военнопленные – каждый чувствовал, что ему предстоит расстаться с тем, к кому он испытывал сильное чувство личного уважения. Для многих это было больше, чем просто уважение.
Каждый обитатель «Старого Капитолия» старался сохранить хоть что-нибудь на память о Белль, и практически не было никого, кто бы не оказал ей какого-либо знака уважения или почтения, не получив взамен ответного проявления дружеских чувств. Каждый радовался тому, что ей предстоит покинуть это омерзительное место, и она навсегда освободится от издевательств и оскорблений – и по этой самой причине всех истинных джентльменов, видевших, как она уезжает домой переполняли бурные эмоции».
Так тепло вспоминает Белль Бойд уважаемый человек и редактор «Iowa Herald», одна из жертв «колокольчика» Сьюарда, которому «облеченная в Минутное величье» вашингтонская «Власть» не дала никакого объяснения, за что он был арестован и освобожден. Но разве не был мистер Махони «виновен» в том, что он был кандидатом в Конгресс от Демократической партии?
Значительно более поэтическое описание «Ла Белль-Ребелль» предоставил нам автор «Гая Ливингстона» в его «Границе и Бастилии», написанной им во время «наслаждения прелестями тирании федералов» в том же самом «Старом Капитолии»:
«В зарешеченном окне второго этажа, я увидел ее – невысокую даму в прекрасном платье из светло-розового муслина, ниспадающие пряди темных волос подчеркивали бледность ее лица. Глаза, созданные, чтобы искриться и смеяться, сейчас были печальны, голова опущена – и это говорило о том, что ее мучает нечто большее, чем простая усталость.
Действительно, прекрасная картина, хотя и в таком грубом обрамлении, что на первый взгляд кажется, что это призрак прекрасной колдуньи из поэмы о Кристабель.
Незачем было спрашивать, в чем ее преступление – за помощь и поддержку Юга – вам становилось это ясно еще до того, как вы замечали, что на своем платье эта дама бесстрашно носит символ Конфедерации – жемчужную брошь в виде Одинокой Звезды. Не буду отрицать, что моя унылая прогулка отныне стала казаться менее печальной; но, хотя общность страданий значительно сокращает дистанцию между людьми, прошло несколько дней, прежде чем я обменялся знаками с прекрасной пленницей, машинально приподняв шляпу, подойдя к ней ближе, а затем, удалившись, что было надлежащим образом оценено сверху.
Однажды вечером случилось так, что я прогуливался почти под самым окном. Тихое нарочитое покашливание заставило меня взглянуть вверх. Я заметил блеск золотого браслета, взмах белой ручки, и к моим ногам упал душистый розовый бутон, угнездившийся среди свежих зеленых листьев.
Я поблагодарил жестом и несколькими торопливыми словами. Нет сомнения, что прекрасная узница наверняка была уверена, что ее роза была намного ценнее розы прекрасной Джейн Бофор, которая тоже сначала была символом любви к королю, а потом стала лишь изящным подарком бедному незнакомцу.
Полагаю, что большинство мужчин, чье прошлое не было совершенно лишено увлечений, достаточно сентиментальны, чтобы хранить увядшие цветы, пока память не изживет себя. И я не буду притворяться, что я в чем-то не таков, как другие. В свое время были и другие душистые посланцы; но если я когда-нибудь вернусь домой, на свою родину, я сделаю так, что это будет первый и единственный бутон, который будет занимать в моем реликварии наипочетнейшее место до тех пор, пока один из нас не рассыплется в прах».
Этим пояснительным предисловием я хочу лишь воздать должное «Ла Белль-Ребелль» и представить ее любезному читателю – не как писательницу (в этом отношении, к ней нет претензий), ни как хорошего солдата, ни даже как освобожденную птичку из клетки «Старого Капитолия», а просто как женщину – добросердечную, импульсивную, героическую женщину Юга, которая, обезумев от обид и жестокостей, причиненных ее народу и переполняемая любовью к нему, родившему ее, отбросила все свои обычные дела и, рискуя жизнью, бросилась в бой, внеся в дело борьбы своей страны за свободу и независимость больше, чем может внести обычная женщина.
Подобно сверкающему плюмажу на шлеме Наварры, вид развевающегося символа Конфедерации в женской ручке всегда вселял в сердца солдат «необычайное мужество и жажду славных подвигов», и на сотнях полях сражений южан в этом гордом знамени, освященном молитвами и поцелуями, окропленном слезами и кровью, умирающие герои видели сияющий символ их победы. И, хотя в тот момент вещая Надежда – последнее утешение несчастных – уже скрылась во мраке и тумане, они все еще ждут, что снова появится этот предвестник свободы и независимости Юга:
«For the battle to the strong
Is not given,
While the Judge of Eight and Wrong
Sits in heaven!
And the God of David still
Guides the pebble with his will.
There are giants yet to kill,
Wrongs unshriven!» [4]
После убийства президента Соединенных Штатов южанам стало намного хуже жить, чем раньше. Не то, чтобы мистер Линкольн был их другом, напротив, для каждого южанина и южанки, и каждого ребенка, родившегося на Юге в течение последних четырех лет, он был воплощением зла на земле. Однако после ухода Верховного Главнокомандующего, с которым они сражались, верховная власть перешла к другому – гораздо более мстительному и безжалостному человеку.
Авраам Линкольн, со всеми его недостатками и фанатизмом, невыносимым характером и вульгарными манерами, все таки, имел и светлую сторону своей натуры, и есть все основания полагать, что, возглавляемый своим кумиром Союз впоследствии восстановил бы свое единство, а он бы принял снисходительную, гуманного политику по отношению к храброму и побежденному Югу, полагая, как и великий поэт, что:
«Earthly power doth then show likest God’s,
When mercy seasons justice.» [5]
Ответом на подозрение, касательно «его ужасного убийства», которое официально и подло власти предъявили уважаемым и героическим людям, была глубокая скорбь, выраженная Конфедерацией по поводу смерти президента Линкольна, публичное разоблачение его убийцы, и всеобщий ужас от мысли, что «править жезлом железным» теперь будет такой беспринципный демагог, как Эндрю Джонсон! Когда происходит убийство, обычно принято искать преступника среди тех, кому это может принести пользу. После смерти Линкольна только его непосредственный преемник получил «пользу от его смерти».
И если это печальное событие вложило бразды верховной власти в руки человеку такому же неспособному управлять судьбой великой нации, как и безрассудному юноше, который пытался вести колесницу Солнца, то абсолютно справедливы намеки на то, что правительству и прессе северян необходимо ответить на многие вопросы, касающиеся организатора этого убийства. Я еще не слышал о том, что план, предусматривавший поджог Ричмонда, насилие над его женщинами, а также убийство президента Дэвиса и всего его кабинета, отображенный на нескольких листках, найденных у полковника Дальгрена, когда-либо был опровергнут правительством Вашингтона и газетами, которые поддерживают его. Философия и религия так учат нас, что, если преступление является только действием, то сам грех убийства заключается в намерении его совершить. В свете этого суда, тусклым, по сравнению с «Небесным светом», которому еще предстоит озарить не только все человеческие поступки, но и «сами их мысли и намерения сердца», Север и Юг, друг и враг, мятежник и лоялист, жертвы и победители, живые и мертвые – все должны будут предстать перед судом, и судимы Тем, кто «Судит не так, как человек судит».
И в то же время, давайте молиться, надеяться и трудиться во имя свободы, любви и мира».
Лондон, 17 мая 1865 г.