Глазами клоуна – Генрих Бёлль

Если Вы думаете, что в книге рассказывается о буднях цирковых актеров, то Вы ошибаетесь. Эта книга о человеке, который думает, как ему жить дальше, жить без любимой женщины, которая покинула его. Как и все безнадежно влюбленные люди он не верит, что это навсегда. И как многие глупцы, он заглушает свою сердечную боль хорошей порцией спиртного…

…Есть, правда, такое лекарство, как алкоголь, но оно исцеляет на время…

…Клоун, который начал пить, скатится по наклонной плоскости быстрее, нежели запивший кровельщик упадет с крыши…

А бывает ли вечная любовь? Говорят, что в мире есть люди однолюбы, которые всю жизнь живут только ради одного человека. И среди них (как это не странно!) встречаются не только женщины, но и мужчины. Такие люди крайне болезненно переживают разрывы и неразделённую любовь. Они могут годами оставаться одни, постоянно думать о любимом человеке, пытаться его вернуть или же завоевать. Ганс Шнир – это именно такой человек.

И мне хотелось бы сказать о нем цитатой из книги:

– Шнир, – сказал он, – я начинаю понимать, что с вами. Очевидно, вы, как все ослы, однолюб…

Романтики в этой книге мало. Мне было страшно читать, как Ганс чахнет и уничтожает себя из-за того, что не может быть вместе с Марией. Если человек вовремя не остановится, у него попросту могут начаться проблемы с психикой.

Он надеялся на ее любовь, на ее возвращение, а она не хочет возвращаться. Простить и проститься – близкие по смыслу слова и смысл этот заключается в том, чтобы отказаться от обиды, обиды на то, что человек, которого надо простить, не оправдал надежд на него. И остается одно:

Простить и проститься

..Не надо тревожить ушедших мгновений, не надо их воскрешать…

Я выбрал имя Грустный Клоун,

Соединяя смех и плач.

О, зритель! Ты щадить способен,

Но вместе с этим ты палач.

Ваш смех порою жалит злее,

Чем сотня разъяренных пчел,

Но я терплю, ведь вам виднее,

Вы – зрители, а я – актер.

А замечали, мимоходом

Следя за действием игры,

Что жизнь разыграна по нотам,

Которым авторы – не вы?

Наверно, в этом мы похожи,

Но я, мне кажется, честней:

Не притворяюсь, сидя в ложе,

А признаю – я лицедей.

По сто ролей за день меняю,

Но ведь и вы вольны порой

Примерить новые наряды,

А к ним манеры и настрой.

Скажите, вы снимали маски?

И что за ними, пустота?

Иль вихрь сумасшедших красок,

Иль маски новой чистота?

Так, может, это вы – актеры,

А я – ваш зритель и судья,

Решающий смешные споры?

Мы с вами квиты, счет – ничья.

Мне не чужда печаль и грусть,

Но я сквозь слезы улыбаюсь

И Грустным Клоуном зовусь,

Снимая шляпу перед вами…

Белый клоун, белый мученик

Ради смеха пьяно-жгучего

Будет издеваться над собой…

Вечером здесь у него заботы,

Ведь униженье – его работа,

Но посмеется последним наш невидимый герой.«Viva Kalman!» © «Агата Кристи»

Один мучительный день из жизни Ганса Шнира: день, когда он мечется по маленькой квартирке, по закоулкам своего кипящего от ненависти мозга, по всей своей полной отчаяния жизни.

Он неврастеник, это ясно. И мозги у него действительно кипят: каждый взгляд, каждое действие вызывают к жизни лавовый поток воспоминаний – иногда и о том, что в действительности никогда не происходило. Шнир часто говорит о себе «рассвирепел» (вспомнился Моржов Алексея Иванова: «быстро и хладнокровно пришёл в бешенство» – вот очень похоже).

Бёлль – любимый писатель моего папы. Когда ещё он советовал мне эту книгу почитать. Тогда – да, наверное, взяло бы за душу и вывернуло наизнанку. Сейчас – нет. Сейчас таких ГГ в избытке. А в те времена, наверное, Шнир редкостью был: такой откровенный социопат, эгоист и тролль.

Вполне понимаю, почему «Глазами клоуна» издали в СССР (а ведь в ту пору подход к переводам и изданию зарубежной литературы на «партийном» критерии основывался; именно поэтому мы знали Родари и не знали Толкиена). Шнир против войны, против капитала, против церкви. Хотя это его отношение – сугубо личное: война отняла у него сестру, капитал – родителей, а церковь – брата и любимую женщину. Но кто из стоявших у руля стал бы обращать внимание на такие «мелочи».

Взаимоотношения персонажей густо – гуще некуда – замешаны на религии, эту тему предпочитаю не обсуждать лишний раз.

Несмотря на лапидарные описания действующих лиц, они долгое время продолжают оставаться картонными статистами все-на-одно-лицо (и немецкие фамилии тут вовсе ни при чём), да так оно, в сущности, и есть: это люди, которых Шнир ненавидит. Надо ли о них ещё хоть что-нибудь говорить? Жаль мне только, что не получила развития линия отношений Шнира и его импресарио Цонерера: что-то такое тут напрашивалось, вроде «Дягилев/Нижинский» – только, разумеется, труба пониже и дым пожиже.

– С вашей стороны было просто идиотизмом согласиться на снижение гонорара. Контракт есть контракт… и раз произошёл несчастный случай, вы были вправе прервать выступление.

– Цонерер, – сказал я тихо, – в вас действительно заговорили человеческие чувства или…

– Чепуха, – возмутился он, – я вас люблю. Если вы этого до сих пор не поняли, значит, вы глупее, чем я думал, и, кроме того, с вами ещё можно делать деньги. Только перестаньте пьянствовать. Это ребячество.

Цонерер был прав. Ребячество… Он нашёл нужное слово.

На месте Цонерера многие читатели, наверное, нашли бы другое нужное слово – покрепче. Когда Шнир, весь такой отчаявшийся, униженный и оскорблённый, выпросил у Эдгара денег и тут же уехал от него на такси, я просто начала ругаться в голос. Практически ненависть… и тут же эпизод с их (Ганса и его Geschwister) детским постоянным голодом. Хоть плачь. Нельзя же так. Мне остро захотелось спросить у своих детей, помнят ли они, что в детстве им пришлось голодать. И в то же время страшно. Нет, лучше не надо.

Даже в истории с Марией, которую Шнир любил и потерял, не удаётся однозначно ему сочувствовать. Вот то ли «так ему и надо за то, что он такая сволочь», то ли «он такая сволочь, потому что вон сколько на него свалилось». И сама эта неоднозначность – наиболее серьёзный плюс произведения.

Очень интересны и по-настоящему ценны размышления Ганса об искусстве, о его правде, об отношении к нему в обществе, о сущности таланта и горечи его утраты – пусть неявно, но в то же время отчётливо эти темы пронизывают весь текст. И вот это меня за душу взяло, в самую сердцевину попало:…когда я показываю один и тот же номер в десятый или в двадцатый раз, он мне настолько приедается, что на меня нападает – в полном смысле слова – припадок зевоты; с величайшим напряжением приходится сдерживать мускулы рта. Я сам навожу на себя скуку. Стоит мне представить себе, что некоторые клоуны лет тридцать подряд проделывают одни и те же фокусы, как сердце у меня сжимается от страха, словно я обречён съесть мешок муки ложку за ложкой. Все, что я делаю, должно радовать меня самого, иначе я заболеваю.

Перевод мне попался немного дурноватый, периодически спотыкалась о какие-то нелепости. Например, «не имел ничего во рту», в смысле «не ел». По-русски можно же было сказать «не было ничего во рту». Или ещё: «перехватил через край». Извините, или «хватил через край», или просто «перехватил» (но тут путаница со значением о еде). Или об отце Шнира: «Почему, выступая перед экраном телевизора, он говорил о долге перед обществом…» О_о «с экрана телевизора», «по телевидению», «перед телекамерами», в конце концов. «Перед экраном телевизора», извините, один Сергей Юрьевич Беляков из Таганрога выступает :-/Вот ещё о чём следует сказать: «Глазами клоуна» – очень немецкая литература. Конечно, ближайшие ассоциации скорее с Максом Фришем напрашиваются (и не с «Назову себя Гантенбайн», как можно было бы ожидать, а с «Человек появляется в эпоху голоцена»), но я, пока читала, не раз и не два вспомнила Германа Канта. Вот его я читала как раз в то время, когда надо было бы Бёлля прочесть. «Остановка в пути» и «Актовый зал» очень понравились, «Выходные данные» – чуть меньше. А нынче, верная своей привычке «ветвиться», была обескуражена тем, что информации о нём в сети – минимум; с трудом удалось даже установить годы написания вышеперечисленных произведений (соответственно 1977, 1965, 1972), а в Вики на Германа Канта даже отдельной странички нет. Лишь в огромной статье «Немецкая литература» он упомянут в разделе «Литература ГДР» – в общем списке с уничижительной строкой об авторах, произведения которых издавались потому, что были угодны режиму :(Жалею ли я о том, что не прочитала «Глазами клоуна» тридцать лет назад? Да. Жалею ли я о том, что прочитала эту книгу сейчас? Нет.

Приступая к чтению книги, я знал, что роман Бёлля сравнивают с «Над пропастью во ржи» Сэллинджера, более того, есть мнение, что Бёлль, переводивший на немецкий роман американца, подражает ему. Поэтому меня раздирали противоречивые чувства, с одной стороны книга Сэллинждера мне не очень понравилась и не хотелось тратить время на её вариации, с другой – все же хотелось иметь собственное мнение о культовом романе немецкого классика.Слава Богу, мое восприятие книги оказалось иным, привязка с Сэлленджеру показалась мне надуманной. Конечно, в обоих случаях речь идет о конфликте отцов и детей, о бунте против родительского представлении о жизни, но тогда было бы логично объявить обоих писателей подражателями Тургенева :)Бёллю удалось предвосхитить настроения европейской молодежи, которые через каких-то 5 лет после выхода книги выльются в бунт «молодых рассерженных людей».События романа умещаются всего в несколько часов, да и событиями их назвать сложно – весь роман состоит из нескольких телефонных звонков, сделанных главным героем и одной встречи. Но промежутки между этими действиями заполнены рефлексирующим монологом Ганса Шнира.Ганс находится в конфликте со всеми, кто его окружает. У него очень сложные отношения с родителями, с братом, с бывшими друзьями (бывшими, потому что нынешних у него нет), с критиками, с католиками, в среде которых вращается его бывшая девушка, наконец, с самой этой девушкой.Правда, здесь есть один нюанс, он отвергает всех, кроме Марии, но Мария отвергла его. Поэтому этот конфликт иного свойства, но именно он усугубляет и обостряет все другие векторы общения Ганса с окружающим миром.Ведь, Гансу Шниру ничего не нужно от жизни, кроме того, чтобы рядом с ним была любимая женщина и чтобы люди были честными по отношению друг к другу. Но как раз честности он не находит. Все общество пронизано лживостью, опирающейся на традиционность и ханжескую пристойность. Его состоятельная семья – образцовый пример такой тошниловки, мать, держащая детей впроголодь, по ночам обжирающаяся в подвале, а попутно занимающаяся показушной «общественной деятельностью» отец имеющий любовницу, что ни для кого не секрет. Ганс не может простить родителям гибели младшей сестры Генриетты, которую они, во время наступления американцев благословили «защищать Рейх», а ныне изображающих из себя честных бюргеров, не имеющих ничего общего с фашизмом, более того, борющимися ныне за «расовую справедливость».Послевоенная Германия полна типов вроде Калика, поддерживавших в свое время нацистов, а сейчас пытающихся представить себя людьми с «безупречным политическим прошлым». Полно противоречий и общество католиков, с которым Гансу приходится сталкиваться из-за Марии и брата Лео.Все, с кем общается в этот день Ганс Шнир и о ком он вспоминает, все они выглядят самыми настоящими паяцами, кривляющимися и выделывающимися, по сути – клоунами. Ах, да – это же Ганс Шнир – клоун, и имя у него простецкое – Ганс, типа нашего Иванушки, но он единственный, кто является в романе самим собой, все остальные озабочены исполнением своих ролей, они самозабвенно играют вечную старую комедию масок, это они – клоуны.А Ганс не хочет участвовать в этом спектакле, он-то клоун, но он клоун по профессии, он клоун только на арене, в жизни он старается быть человеком, самим собой. В реальной жизни он отказывается юродствовать, но в том-то и заключается трагедия, что окружающие его люди удовлетворены своими ролями и от него требуют того же. Маскарад продолжается, и Ганс готов опуститься на самое дно социальной иерархии, стать нищенствующим уличным музыкантом, но не плясать под чужую дудку, наигрывающую комическую мелодию.Ганс Шнир – всего лишь клоун, который хочет быть человеком, среди людей, предпочитающих быть клоунами.