Руслан Белов
Очко сыграло
* * *
В Геленджике снять комнату не получилось – как и в Адлере никто не хотел брать на постой одного человека. Или предлагали такое, что воротило душу. Или предлагали такие, что хотелось побыстрее уйти. Можно было, конечно, пройтись по окраинам и найти что-нибудь приличное. Однако Смирнову не захотелось ходить от дома к дому, угодливо заглядывая в оценивающие глаза (чего ему не было по вкусу, так это просить и нравиться), да и тянуло его на берег, привык он ночевать под небом и обычным предутренним дождем.
Город был памятным. После того, как десятилетний непоседа Женя, упав с сосны, десять минут повисел на железных кольях ограды, впившихся в грудь, мама три года подряд отправляла его в местный детский санаторий "Солнце". Конечно же, он не мог уйти, не побывав там, где прошли одни из лучших месяцев его жизни.
Санатория Смирнов не нашел. Люди, к которым он обращался, недоуменно пожимали плечами. Наконец одна старушка сказала, что, собственно, "молодой человек" и находится на том месте, где когда-то было "Солнце".
Смирнов оглянулся. Заросшие бурьяном развалины, обгоревшие стропила, несколько заколоченных домиков, презервативы в траве… Это было все, что осталось от лучших его месяцев.
Поблагодарив старушку, он спустился к берегу и, наконец, узнал заповедник своего детства. Песчаники, бронирующие склон, – теперь эти слова ему были известны, – облупившийся памятник над ним, покрытые изумрудной тиной бетонные быки – остатки пирса, в войну отправлявшего торпедные катера на Малую Землю…
Он разделся, вошел в море, поплыл к дальнему быку. Подплыл, взобрался, лег и… почувствовал себя десятилетним Женей.
Десятки лет, прожитые там, за горами, соскользнули с плеч струйками соленой воды. Все, что случилось с тех пор, как он впервые взобрался на этот скользкий бетонный куб, растворилось в застывшем воздухе.
Маленький Женя лежал на изумрудной тине, ласкаемой теплым морем, смотрел на памятник, на зеленый хребет, сокрывший горизонт, на молчаливого молдаванина Колю, одиноко сидевшего на берегу в странных своих шароварах.
Он ничего не хотел. Все, что растворилось в воздухе – работа, женщины, навязанные императивы, желание что-то сделать и сделанное – висело в нем невидимым инертным газом.
Детство ушло так же неожиданно, как и явилось – молдаванин Коля в странных шароварах растворился в мареве, и Евгений Евгеньевич увидел, что рядом с его вещами располагается компания из двух мужчин и двух молодых женщин.
Мужчины выглядели сонными. Они, – один пятидесятилетний, внушительный, другой – вдвое моложе и тоньше, – квело разделись и легли на принесенные цветные пористые коврики.
А женщины были полны энергии.
Они захватили внимание Смирнова.
Одетые в коротенькие цветастые платьица, длинноволосые, не худые и не полные, оживленно переговариваясь и хохоча, они расстелили на земле скатерку, побросали на нее разнокалиберные бутылки, снедь, большие зеленые яблоки и арбуз (упав на одну из бутылок, он треснул, развалился на части, яркая его мякоть обнажилась). Порадовавшись этому всплеску жизни, женщины, – рот нашего наблюдателя раскрылся, – мигом скинули платьица – под ними ничего не было! – и пошли в воду.
Обниматься и целоваться они принялись у первого быка. И если делали это демонстративно, то не для окружающих, а для всех на свете.
Одна из них была особенно хороша. Осиная талия, темные прямые волосы, темные чувственные (и видящие) глаза, родинка совсем как у всемирной красавицы Синди Кроуфорд, упругая, не кормившая еще грудь; она была в пассиве. Другая – крепенькая, голубоглазая, светловолосая в кудряшках – выглядела попроще и, может быть, потому ее влекло к первой.
Влюбленных рыбок они изображали до второго быка. Наткнувшись на него, взобрались с третьей или четвертой попытки и возобновили свои игры уже на нем. Смирнов смотрел, охваченный противоречивыми чувствами.
Женщины, обнаженные и готовые к сексу, были всего в пяти метрах от него.
Красивые женщины.
Чужие женщины.
– Третьим будете?! – почувствовав его внимание (или биополе), закричала голубоглазая.
– Да у вас есть кавалеры… – заинтересованно приподнялся Смирнов.
– Так они на берегу, – засмеялась черноволосая.
– И вряд ли сюда поплывут, – до слез захохотала вторая, – они – сухоплавающие!
– Да нет, спасибо, у меня ординарная ориентация.
– Ординарная это с кем? С женой? – голубоглазая "акала".
– Примерно.
– По-моему, это извращение, – с неприязнью посмотрела черноволосая в сторону берега.
"Мужик с брюхом – ее муж, – подумал Смирнов. – Или любовник. И он – сволочь, если не стал с такой женщиной счастливым".
Голубоглазая соскользнула в воду, поплыла к Смирнову. За ней бросилась черноволосая.
– Мы к… к вам в гости, – сказала первая, устраиваясь на быке Смирнова. – Меня зовут Серафима, а вас как?
От нее густо пахнуло коньяком.
– Женя… – ответил Евгений Евгеньевич, ничего не чувствуя, кроме мягкого бедра девушки. Очаровывающего бедра. Когда с другой стороны тоже пахнуло коньком, и тоже прикоснулась ляжка, такая же мяконькая, но совсем другая по внутреннему содержанию, он растерялся, покраснел (!), закрутил головой, смотря то на берег, то на девушек, то на их плотнее и плотнее прижимавшиеся бедра.
– А что, муж…чина, вы… так попусту нерв…ничаете? – спросила Серафима, стараясь сладить с разбегающимися глазами.
Смирнов не нашелся с ответом, и девушки, моментально о нем забыв, принялись целоваться за его спиной.
– А вы откуда, Женя? – спросила Валентина, минуты через три положив ему голову на плечо.
– Из Москвы. – Смирнов боялся, что у него встанет.
– О, муж…чина! Как я хо…чу стать москви…чкой! – обняла его Серафима. – Давайте я вас поцелую. У-у-у…
Смирнов подставил щеку.
Серафима поцеловала.
Онвключился. Пришлось прикрыть егоруками.
– А кем вы работаете? – продолжала спрашивать черненькая, явно отстававшая от подружки на пару стаканов.
– Я – старший научный сотрудник.
Сказав, он вспомнил институт биолингвистики короткохвостых раков и криво улыбнулся.
– Бедня…жка… – едва не прослезилась Серафима.
Она подумала, что собеседник стыдится своей работы.
– А вы знаете, мне кажется, что я вас где-то видела, – отстраняясь, взглянула Валентина. Сочувствие виделось и в ее глазах.
Ответа не последовало. Женщина склонила голову, принялась алым ноготком рисовать что-то на плече Смирнова. Тот, сумев преодолеть егонастойчивую попытку отодвинуть ладонь и взглянуть на женщин, пририсовал себе ноль:
– Возможно, вы видели мою фотографию на книжке. В "Черной Кошке" вышло три или четыре моих приключенческих романа.
– О, муж…чи-н-на! Вы писа-а-тель?! – благоговейно вскинула глаза Серафима.
"А неплохой коньяк они жрут", – подумал Смирнов и ответил:
– Да… По крайней мере, некоторые люди таковым меня считают.
– О, я вас хочу муж…чина! – воскликнула Серафима и, крепко обняв писателя, повалилась с ним в воду.
На джентльменское освобождение от экстатического объятия ушло минуты три; две из них прошли под водой. Выскользнув, он поплыл к берегу.
– Они вас не обижали? – равнодушно спросил пятидесятилетний мужчина, когда Смирнов сел у своих вещей. Второй, укрывшись полотенцем, спал на животе.
– Да нет, – посмотрел Смирнов на девушек. Забыв обо всем на свете, они целовались на мелководье. – А кем они вам приходятся?
– Черненькая – жена. А беленькая ее недавняя подружка. Давеча мы познакомились с ней в ресторане.
– И вы так спокойны?
Мужчина напомнил Смирнову шахматную фигуру из красного дерева. Искусно сделанная, но снятая с доски, она лежала на замусоренном берегу Черного моря.
– Такая жизнь кругом, – с полуулыбкой человек смотрел на девушек. – Сегодня ты жив, здоров, богат и известен, а завтра – нищ и болен, и надо застрелиться. И потому нет смысла кого-то учить, поправлять, наказывать… Этот мир надо принимать таким, какой он есть. По крайней мере, я пытаюсь убедить себя в этом.
– Вы что, преступный элемент? Сегодня пан, а завтра пропан?
– Да нет, просто элемент. Элемент российской периодической системы.
– Вы имеете в виду номенклатурную систему элементов?
Мужчина сжал губы. Лицо его стало высокомерно-холодным, даже ледяным. Смирнов, участливо покивав, взялся перекладывать рюкзак. Когда он шел по городу, кастрюля надоедливо скребла аптечку, и пришла пора лишить ее права голоса.
– А вы, значит, путешествуете… – передумал дуться мужчина, пристально посмотрев на рюкзак, латанный белыми нитками.
– Да, вот, путешествую.
– Пешком, без палатки и спального мешка?
– А вы наблюдательны.
– Что есть, то есть. Давайте, что ли, познакомимся? Меня зовут Борис Петрович.
– А я Евгений Евгеньевич.
– Я вижу, вы свободны, не богаты, и вам нечего терять.
"Номенклатурный элемент" хотел задеть собеседника, которому все "до лампочки".
– Да, мне нечего терять, но центральная часть вашего заявления не вполне точна.
– Вы хотите сказать, что вы состоятельный человек?
Борис Петрович спросил по-генеральски, и Смирнов отвечал, не думая.
– Нет. Я просто имею возможность стать таковым.
– И как же?
– Наследство. Я могу получить солидное наследство. В середине пятидесятых моего деда по родному отцу – он был красным генералом – посмертно реабилитировали, и жене, то есть моей бабушке вернули все его имущество. В пятьдесят шестом она пошла с этим известием к другой моей бабушке, которую я называл тогда мамой, но та выпроводила ее, не выслушав. Месяц назад я случайно выкопал в Интернете, что у меня есть особняк в Москве, куча орденов, медалей, золотого оружия и коллекция редких почтовых марок… Всего на несколько миллионов долларов…
Сказав последнюю фразу, Смирнов, огорчился. Надо же, развыступался. В такое время так трепаться перед незнакомыми людьми – это все равно, что стрелять себе в голову!
– Ну и почему вы не вступили в права владения?
– Сестры, – вздохнул Евгений Евгеньевич. – Оказывается, у меня есть две сводные сестры. Я так хочу их увидеть, но не могу… Боюсь.
– Почему?
– Ну, представьте, у вас есть две единокровные сестры, вы приходите к ним, весь такой взбудораженный, счастливый – ведь сестры, младшенькие – и видите у них в глазах глухую ненависть: "Ограбить пришел!" Или лисью решимость: "Ничего не получишь, и не надейся!"
– Вы так не верите в людей? Даже в родных? – Борис Петрович смотрел по-другому. Внук генерала – это внук генерала. Это ровня.
– Я – научный работник. И потому слово "вера" и его производные в моем лексиконе отсутствуют.
