Бертран Рассел
Завоевание счастья
Глава 3
Конкуренция
Если спросить любого человека в Америке или любого делового человека в Англии, каково главнейшее препятствие в жизни, мешающее радоваться существованию, нам наверняка ответят: «Борьба за жизнь». Этот ответ будет предельно искренним, люди всем сердцем будут верить, что это так. В определенном смысле все действительно так и есть, но в ином, достаточно важном отношении это утверждение насквозь фальшиво. Борьба за жизнь и вправду происходит на наших глазах. Мы и сами можем в нее втянуться, если нам не повезет.
Фальк, герой Конрада[30], очутился на полуразвалившемся корабле, где всего двое членов экипажа имели огнестрельное оружие, а еды не было вовсе, если только не считать едой их товарищей-моряков. Когда у этих двоих закончилась еда, которую они делили между собой, началась подлинная борьба за жизнь. Фальк победил, но с тех пор остался убежденным вегетарианцем. Совсем другое имеет в виду бизнесмен, рассуждая о «борьбе за жизнь». Этими маловнятными словами он старается придать достоинство и благородство абсолютно тривиальным вещам. Поинтересуемся у него, сколько людей его сословия, с которыми он лично знаком, умерло от голода. Или уточним, что случилось с его друзьями, которые потерпели какую-либо жизненную неудачу. Общеизвестно, что разорившемуся бизнесмену живется все равно лучше с точки зрения материального комфорта, нежели человеку, который не успел разбогатеть настолько, чтобы затем разориться. Следовательно, говоря о борьбе за жизнь, люди на самом деле говорят о борьбе за успех. Когда мы вступаем в эту борьбу, то боимся не остаться без завтрака на следующее утро, а проиграть своим соседям состязание в пускании пыли в глаза.
Поистине удивительно, что большинство людей считает себя зажатыми с тисках, из которых не вырваться, тогда как в действительности они просто бегают по кругу, не замечая, что эта беговая дорожка не способна вывести их на более высокий уровень Разумеется, я в данном случае говорю о людях, достигших определенных высот в бизнесе, о людях, уже обладающих хорошим доходом и способных, если захотят, прожить без дополнительных средств. Хотя для них это будет постыдным выбором, чем-то вроде дезертирства из армии, когда враг у ворот, но, если спросить, какому общественному благу они служат, выяснится, что вразумительного ответа нет – одни банальности из рекламы активной жизни.
Рассмотрим жизнь такого человека подробнее. Возможно, у него есть замечательный дом, очаровательная жена и прелестные дети. Он просыпается рано утром, когда остальная семья еще спит, и спешит в свою контору. Там он должен позиционировать себя в качестве отличного руководителя; это и выдвинутый вперед подбородок, и решительная манера речи, и показная всеведущая сдержанность, призванная производить впечатление на всех, кроме конторского служки. Он диктует письма, разговаривает по телефону с разными важными персонами, изучает рынок и обедает с кем-то, с кем ведет дела или рассчитывает заключить сделку. Все это повторяется изо дня в день. Домой он возвращается уставшим, к тому времени, когда пора переодеваться к ужину. За ужином он в компании других уставших мужчин притворяется, будто ему нравится общество дам, еще не успевших утомиться. Сколько часов понадобится вытерпеть этому бедолаге, предугадать невозможно. Наконец он засыпает – и напряжение ослабевает, но ненадолго.
Трудовая жизнь этого человека характеризуется психологией забега на сто ярдов, но забег, в котором он участвует, представляет собой соревнование с финишем в могиле, а его сосредоточенность на том, чтобы пробежать эти сто ярдов, в конце концов становится избыточной. Знает ли он что-либо о своих детях? Будни он проводит в конторе; по воскресеньям отправляется играть в гольф. Что ему известно о своей жене? Когда он уходит утром, та еще спит. Вечерами оба увлечены исполнением социальных обязательств, не предусматривающих интимных бесед. У него, вероятно, нет друзей-мужчин, достаточно важных для него, зато, быть может, есть те, с которыми он демонстрирует ту искренность чувств, какую желал бы ощущать. О весне и осени, поре сбора урожая, он знает только, что эти времена года оказывают влияние на рынки; чужие страны он, наверное, повидал, но не испытывал ничего, кроме полнейшей скуки. Книги кажутся ему бесполезными, музыка – развлечением высоколобых.
Год за годом он становится все более одиноким, приучается все строже сосредотачивать внимание, а его жизнь вне бизнеса неумолимо теряет вкус и цвет. Я видел американца такого типа, мужчину на пороге зрелого возраста, прибывшего в Европу с женой и дочерьми. По всей видимости, семья убедила беднягу, что пора взять отпуск и подарить девочкам возможность поглазеть на Старый Свет. Мать и дочери восторженно щебечут, зовут мужчину восхититься каждым новым видом, который мнится им любопытным и чисто европейским. Отец же семейства, утомленный до изнурения и откровенно скучающий, явно размышляет о том, что творится прямо сейчас в его конторе – или что происходит в мире бейсбола. Женская половина семьи в конце концов сдается и делает вывод, что все мужчины – обманщики и филистеры. Им не приходит в голову, что отец семейства – жертва их алчности; впрочем, это действительно не совсем так, равно как и сати[31] – не совсем то, что видится европейскому наблюдателю. Вероятно, в девяти случаях из десяти вдова добровольно жертвует собой и готова умереть в огне к вящей славе и по предписанию религии. А от бизнесмена его религия и слава требуют делать больше денег; поэтому, подобно вдовам-индуисткам, он радостно идет на муки. Если американскому бизнесмену и суждено стать счастливее, он должен сначала изменить свою религию. Пока он не только стремится к успеху, но искренне верит, что долг мужчины заключается в стремлении к успеху и что того, кто лишен этого стремления, можно лишь пожалеть, – до тех пор его жизнь будет оставаться слишком плотной и слишком беспокойной для того, чтобы обрести счастье.
Возьмем простой пример – те же инвестиции. Почти всякий американец предпочтет восемь процентов дохода от рискованных вложений четырем процентам от надежных инвестиций. Вследствие этого мы часто наблюдаем потерю денег и беспрестанные тревогу и раздражение. Со своей стороны, лично я хотел бы получить за деньги надежный и безопасный досуг. Однако типичный современный человек желает больше денег, уповая на то, что рано или поздно превзойдет в показном блеске, мишуре и роскоши тех, кто недавно был ему ровней. Социальная шкала в Америке бесконечна и постоянно колеблется. А потому все снобистские эмоции проявляются ярче, нежели там, где существует твердо установленный социальный порядок, и, пусть одних только денег по-прежнему мало, чтобы придать человеку величие, без них все же очень трудно его достичь. Более того, заработанные деньги являются общепринятой мерой ума. Человек, который зарабатывает много денег, считается умным; тот, кто не в состоянии разбогатеть, признается глупцом. Никому не нравится быть глупцом в глазах окружающих. Поэтому, когда рынок приходит в неустойчивое равновесие, бизнесмены испытывают чувства, схожие с ощущениями студентов на экзамене.
Следует признать, что некий элемент подлинного, пусть и иррационального, беспокойства относительно потенциального краха время от времени преследует любого делового человека. Впрочем, Клейхенгер Арнольда Беннета, даже разбогатев, продолжал бояться смерти в работном доме[32]. Нисколько не сомневаюсь, что те, кто в детстве изрядно настрадался от нищеты, изводятся от страха, как бы их собственным детям не выпала аналогичная участь, и полагают, что сколько угодно миллионов на счете едва ли способны уберечь от этой напасти. Подобные страхи, пожалуй, неизбежны среди первого поколения богачей, но они будут меньше воздействовать на тех, кто никогда не знал настоящей бедности. При всех прочих обстоятельствах это, в общем-то, малозначительная, скорее, исключительная составляющая проблемы.
Неприятности коренятся в чрезмерно пристальном внимании к успеху как к основному источнику счастья. Не стану отрицать, что ощущение успеха существенно облегчает наслаждение жизнью. Скажем, художник, не добившийся известности в юности, очевидно станет счастливее, если его талант получит признание. Я также не отрицаю того, что деньги до определенной степени способны усилить ощущение счастья; но вот далее этого предела они, по-моему, уже не играют такой роли. Я продолжаю утверждать, что успех является всего-навсего одним из многих компонентов счастья – и обходится слишком дорого, если ради него жертвуют всеми остальными компонентами.
Такое отношение проистекает из философии жизни, преобладающей в деловых кругах. В Европе, правда, до сих пор существуют и другие круги, пользующиеся престижем. В некоторых странах сохранилась аристократия; во всех имеются ученые профессии, и во всех странах, за исключением немногих малых, есть армия и флот, к которым относятся с большим уважением. Да, верно, что в успехе присутствует элемент конкуренции, какую бы профессию ни избрал человек, но в то же время уважение вызывает не успех сам по себе, а сочетание превосходных личных качеств, каких угодно, из которого и вырос успех. Человек науки может хорошо зарабатывать или оставаться бедным; его уж точно не станут уважать больше в первом случае и меньше во втором. Никого не удивляет бедность выдающихся генералов или адмиралов; действительно, подобная бедность высоких армейских чинов воспринимается даже как особое отличие. По этим причинам в Европе сугубо финансовая конкурентная борьба ограничивается конкретными кругами, причем среди последних совсем не обязательно будут люди самые влиятельные или наиболее уважаемые.
В Америке дело обстоит иначе. Военные занимают чересчур скромное положение в обществе, чтобы иметь какое-либо влияние. Что касается ученых профессий, никто со стороны не в состоянии определить, действительно ли некий врач разбирается в медицине, действительно ли юрист сведущ в праве, а потому намного проще оценивать их достижения и заслуги по доходам, которые подразумеваются образом жизни. Что до профессуры, то это наемные слуги бизнесменов, вследствие чего они получают меньше уважения, чем в Старом Свете. В итоге американские профессионалы пытаются подражать бизнесменам и не формируют отдельный слой общества, в отличие от Европы. То есть выходит, что во всех зажиточных сословиях ничто не заставляет воздерживаться от яростных и кровопролитных схваток за финансовый успех.
Уже сызмальства американские мальчики учатся думать, что это единственное важное условие, и не желают морочить себе головы образованием, которое видится им лишенным практической ценности. Обыкновенно образование рассматривается как развитие способности получать удовольствие (под последним я подразумеваю те более утонченные виды наслаждения, которые недоступны совершенно некультурным людям). В восемнадцатом столетии одним из признаков «джентльмена» считалось умение снисходить до наслаждения литературой, живописью и музыкой. Сегодня мы вряд ли согласимся с таким подходом, однако нельзя отрицать его искренность. Богатый человек нашего времени представляется совсем другим типажом. Он вообще не читает. Если он создает картинную галерею ради увеличения собственной славы, то полагается на экспертов, которые подбирают ему картины; он получает удовольствие не от любования живописью, а от того факта, что помешал другому богачу завладеть этими картинами. Что касается музыки, то, если перед нами еврей, он, возможно, по-настоящему ее ценит[33]; любой другой богач останется в отношении музыки столь же невежественным, как и в отношении прочих видов искусства. В результате он попросту не знает, чему посвящать свой досуг. Становясь все богаче и богаче, он понимает, что делать деньги ему все легче и легче, и вот уже всего пять минут в день приносят ему больше, чем он сумеет потратить. Бедняк же прозябает в нищете из-за успеха богача. Так будет всегда и везде, пока успех видится целью жизни и мерилом счастья. Если человека не научить, как воспринимать успех, когда ты его добился, все достижения неизбежно превратят такого человека в жертву скуки.
Состязательное мышление удивительно легко вторгается в те области, к которым оно, казалось бы, неприменимо. Возьмем, к примеру, чтение. Имеются два побудительных мотива для прочтения книги: во‑первых, нам нравится текст; во‑вторых, можно похвастаться тем, что ты эту книгу читал. В Америке среди дам широко распространилась привычка читать (или притворяться, что читают) определенные книги каждый месяц; кто-то читает целиком, кто-то просматривает первую главу, кто-то довольствуется критическим обзором, но важно, что у всех эти книги должны лежать на столах. Но дамы не читают признанных шедевров. Не припомню, чтобы книжные клубы выбирали книгой месяца «Гамлета» или «Короля Лира», равно как и не припомню, чтобы у читательниц возникала необходимость приступить к освоению Данте. Следовательно, читаются исключительно посредственные современные книги, а вовсе не шедевры литературы. Тут тоже присутствует элемент конкуренции, что, пожалуй, неплохо: ведь эти дамы, если предоставить им полную свободу, наверняка принялись бы читать книги даже хуже тех, которые отбирают для них литературные пастыри и светочи.
Внимание к состязательности в современной жизни объясняется общим упадком цивилизационных норм, вроде того, что, должно быть, постиг Рим после блистательной эпохи Октавиана Августа. По всей вероятности, нынешние мужчины и женщины утратили способность наслаждаться более интеллектуальными удовольствиями. Например, искусство общей беседы, доведенное до совершенства во французских салонах восемнадцатого столетия, оставалось живо каких-то сорок лет назад. Это было чрезвычайно изящное искусство, побуждавшее прибегать к высочайшей утонченности ради совершенно сиюминутных целей. Но кто в наше время интересуется чем-либо столь изысканным? В Китае искусство беседы десять лет назад еще процветало, но, полагаю, миссионерский пыл националистов должен был уничтожить его полностью[34]. Познания в классической литературе, общие для образованных людей пятьдесят лет назад, ныне ограничиваются кругом университетских профессоров. Все, если угодно, тихие удовольствия забыты. Как-то американские студенты позвали меня весной побродить по лесу сразу за кампусом; в лесу росли чудесные дикие цветы, но никто из моих спутников не сумел опознать хотя бы один цветок. Какая польза от такого знания? Оно ведь не способствует увеличению дохода.
Проблема носит отнюдь не индивидуальный характер, и ни один индивид не в состоянии ее избежать в каждом отдельном случае. Проблема проистекает из общепринятой философии жизни, согласно которой жизнь есть состязание, конкуренция, где уважения заслуживает только победитель. Именно это заставляет превозносить волю в ущерб чувствам и интеллекту. Или, возможно, в этом утверждении мы ставим телегу перед лошадью? Пуританские моралисты неустанно подчеркивают сегодня важность воли, хотя исходно ее место занимала вера, которая ценилась превыше всего. Похоже, столетия пуританства породили расу, в которой воля развилась чрезмерно, тогда как чувства и интеллект истощились, и эта раса приняла философию конкуренции в качестве наиболее для себя пригодной. Как бы то ни было, умопомрачительный успех этих современных динозавров, которые, подобно своим доисторическим прототипам, предпочитают власть интеллекту, заставляет проявлять подражательность везде и всюду: они сделались образчиками белого человека, и вполне вероятно, что так все и останется в последующие сто лет. А тем, кто не придерживается моды, придется утешаться мыслью, что динозавры в конечном счете потерпели поражение; они истребили друг друга, и разумные посторонние унаследовали их владения.
Наши современные динозавры тоже взаимоистребляют себя. У них в среднем не найти даже двух детей в браке; они слишком мало наслаждаются жизнью для того, чтобы желать обзавестись детьми. На данный момент та философия усердия, которую они переняли у своих пуританских предков, выглядит неприспособленной к нашему миру. Те, чьи взгляды на жизнь лишают их ощущения счастья настолько, что им не хочется заводить детей, биологически обречены. Очень скоро им на смену придут другие, более веселые и радостные.
Конкуренция как главная составляющая жизни слишком мрачна, слишком утомительна, уделяет слишком много внимания крепости мускулов и проявлениям воли, чтобы составлять основу жизни для более чем одного или двух поколений. По истечении этого промежутка времени она обернется нервной усталостью, различными формами эскапизма, погоней за удовольствиями, столь же упорной, как прежний труд (ведь расслабление стало невозможным); в конце концов порода исчезнет вследствие бесплодия. Отнюдь не один только труд отравлен философией конкуренции; досуг отравлен ничуть не меньше. Тихий досуг, позволяющий восстанавливать душевное здоровье, ныне считается скучным. Требуется постоянное ускорение дел, и естественным итогом здесь видятся медицинские препараты и смерть. Единственное спасение – это признать роль здорового и тихого удовольствия в сбалансированном идеале жизни.
Глава 4
Скука и возбуждение
Скуке как фактору человеческого поведения уделяется, на мой взгляд, меньше внимания, чем она того заслуживает. На всем протяжении истории она выступала важнейшим побудительным мотивом человеческого развития, а в наши дни эта ее черта проявляется особенно ярко. При этом скука кажется сугубо человеческой эмоцией. Да, животные в неволе становятся вялыми, лениво бродят из угла в угол и постоянно зевают, но в естественном состоянии, убежден, они вряд ли испытывают что-либо, подобное человеческой скуке. Большую часть времени они высматривают врагов или ищут еду (зачастую делают то и другое одновременно), иногда спариваются и порой пытаются согреться. Но даже когда животные несчастливы, им, думаю, едва ли бывает скучно. Возможно, человекообразные обезьяны отчасти схожи с нами в этом отношении, как и во многих других, но, поскольку мне не довелось жить с ними бок о бок, у меня не было возможности поставить натурный эксперимент.
Один из главных признаков скуки состоит в контрасте между текущими обстоятельствами и другими, более приятными обстоятельствами, которые неумолимо навязываются нашему воображению. Еще в числе главных признаков скуки надо упомянуть тот, что она охватывает живое существо, когда способности последнего не задействованы полностью. Убегать от врагов, которые хотят тебя прикончить, разумеется, не самое приятное занятие, но и скучным его тоже никак не назовешь. Человек не заскучает, ожидая казни, разве что он наделен поистине сверхчеловеческим мужеством. Аналогично никто не зевает на первой речи новичка в палате лордов, за единственным исключением покойного герцога Девонширского, столь чтимого их парламентскими светлостями[35]. Скука, по сути, есть извращенная жажда деятельности, тоска по событиям, не обязательно приятным – просто по событиям, которые позволят жертве ennui скоротать очередной тоскливый денек. Значит, противоположностью скуки будет не удовольствие, а возбуждение.
Стремление к возбуждению очень глубоко укоренено в человеческих существах, в особенности в мужчинах. Думаю, в эпоху охотничьих сообществ удовлетворить его было легче всего. Погоня захватывала, войны захватывали, даже ухаживание увлекало и возбуждало чрезвычайно. Первобытный воин ухитрялся прелюбодействовать с женщиной, муж которой спал рядом, сознавая, что рискует головой, если тот вдруг проснется. Чем не возбуждающая ситуация?
Но с появлением сельского хозяйства жизнь начала становиться скучнее – если не брать в расчет аристократов, которые задержались на стадии охотников (да и по сей день там пребывают). Мы много слышим об однообразии и скуке машинного производства, но, на мой взгляд, сельское хозяйство с его старомодными методами заставляло скучать ничуть не меньше. Вопреки утверждениям большинства филантропов, я считаю, что эпоха машин радикально уменьшила общее количество скуки в нашем мире. Наемные труженики проводят рабочее время вовсе не в одиночестве, а по вечерам они могут предаваться разнообразным развлечениям, невозможным для жителей деревни.
Обратимся снова к изменениям в жизни нижнего слоя среднего класса. В былые времена после ужина семейство усаживалось в кружок и занималось так называемым «счастливым семейным досугом». Это означало, что отец семейства дремал, его жена вязала, а дочери мечтали умереть и очутиться в Тимбукту[36]. Им запрещалось читать или покидать комнату, поскольку в теории отцу полагалось в это время беседовать с детьми, и все должны были получать удовольствие от такой беседы. При удачном стечении обстоятельств дочери в конце концов выходили замуж – и обретали возможность подарить собственным детям столь же унылое и отвратительное детство. А те, кому не повезло, превращались в старых дев, из которых в итоге получались ветхие блюстительницы нравов – участь, надо признать, не лучше той, на какую обрекали своих жертв дикари.
Обо всем этом применительно к скуке нужно помнить, когда мы рассматриваем мир столетней давности; а если углубиться в прошлое еще дальше, скука неуклонно нарастает. Вообразим однообразие зимы в средневековой деревне. Люди не умели ни читать, ни писать, только свечи освещали дома с наступлением темноты, дым от очага заполнял единственное помещение, где было относительно тепло. Дороги практически исчезали, так что вряд ли удавалось повидать хоть кого-то знакомого из соседней деревни. Именно скука, наряду со всем прочим, породила охоту на ведьм – единственное развлечение, способное скрасить тоскливые зимние вечера.
Мы скучаем меньше наших предков, но больше боимся скуки. Мы усвоили (точнее, поверили), что скука не является естественным человеческим уделом, а потому ее можно и нужно избегать посредством достаточно активного поиска развлечений и иных способов возбуждения. Девушки сегодня сами зарабатывают себе на жизнь, в основном потому, что это позволяет им предаваться вечерним развлечениям и забыть о сомнительных прелестях «счастливого семейного досуга», который приходилось терпеть их бабушкам. Всякий, у кого довольно средств, перебирается в город; в Америке те, кому что-либо мешает это сделать, обзаводятся автомобилем или хотя бы мотоциклом, чтобы ездить смотреть кино. Вдобавок во всех домах есть радио. Молодым мужчинам и женщинам в наши дни встречаться гораздо проще, нежели это было когда-то, и ныне каждая служанка рассчитывает минимум раз в неделю на такую же дозу возбуждения, как та, что доставалась героиням романов Джейн Остин за всю их жизнь.
Чем выше по социальной лестнице, тем насыщеннее погоня за возбуждением. Те, кто может себе это позволить, постоянно перемещаются с места на место ради веселья, танцев и выпивки, но почему-то всегда думают, что в очередном новом заведении будет веселее, чем в других. Те, кому приходится зарабатывать, по необходимости получают свою толику скуки в рабочее время, зато те, у кого хватает денег, чтобы освободиться от потребности в работе, видят идеалом жизнь, совершенно лишенную скуки. Идеал, безусловно, благороден, и не мне его ниспровергать, но боюсь, что этой цели, как и прочих идеалов, достичь значительно труднее, нежели это видят себе идеалисты. В конце концов, по утрам бывает скучно пропорционально вечернему веселью и буйству накануне вечером. Неизбежно наступит средний возраст, а за ним придет и старость. В двадцать люди думают, что жизнь заканчивается в тридцать лет. Мне сейчас пятьдесят восемь, и я уже не приемлю такую точку зрения. Быть может, растрачивать свой жизненный капитал столь же неразумно, как расходовать капитал финансовый. Быть может, некая доля скуки является необходимым элементом человеческой жизни. Стремление избавиться от скуки вполне естественно; действительно, все народы земного шара выказывают это стремление при первой же возможности. Когда дикари стараниями белых людей впервые попробовали спиртное, то наконец-то обрели спасение от извечной скуки, и, за исключением тех случаев, когда вмешивалось правительство, стали напиваться до полусмерти. Войны, погромы и преследования – все можно отнести к способам избавления от скуки; даже ссоры с соседями лучше в этом отношении, чем ничего. Посему скука представляется моралистам насущно важной проблемой, ибо как минимум половина грехов человечества выросла из страха перед нею.
При этом скука не считается безоговорочно порочной. Известны две ее разновидности, одна из которых плодотворна, а другая губительна. Плодотворная скука есть та, которая возникает в отсутствие стимулирующих веществ, а губительная возникает в отсутствие активной жизнедеятельности. Я вовсе не утверждаю, что упомянутые вещества вообще не приносят ни малейшей пользы. Например, бывают моменты, когда опиаты прописывает врач, и, думаю, такое случается чаще, чем предполагают сторонники запрета подобных лекарств. Но желание употреблять эти вещества представляет собой то, что, безусловно, нельзя оставлять на волю ничем не сдерживаемых природных побуждений. Та разновидность скуки, которой подвержен человек, привычный к веществам, кажется мне пороком, от которого спасет только время. Сказанное о стимулирующих веществах вполне применимо, с некоторыми оговорками, и к любому виду возбуждения. Жизнь, изобилующая возбуждением, видится чрезвычайно изнурительной; это жизнь, которой непрерывно требуются все более сильные стимулы, чтобы человек вновь испытал ощущения, сделавшиеся для него неотъемлемой частью удовольствия. Тот, кто привык к избытку возбуждения, похож на человека с нездоровой тягой к перцу: в итоге он перестает чувствовать даже то количество перца, которое заставит закашляться любого другого. Чрезмерное возбуждение не только дурно сказывается на здоровье, но и притупляет вкус к удовольствиям, заменяя глубокие органические радости жизни бледными копиями, подменяя мудрость показной рассудочностью, а красоту – волнительными сюрпризами. Но я не намерен доводить до крайности свои возражения против возбуждения. Определенная доза возбуждения, несомненно, полезна, но, как и почти со всем остальным на свете, дело здесь именно в количестве. Слишком малый объем способен вызвать болезненную тягу, а избыток чреват изнурением. Поэтому для счастливой жизни необходима толика стойкой скуки, и этому непременно следует учить молодых.
