bannerbannerbanner
Дневник войны со свиньями

Адольфо Биой Касарес
Дневник войны со свиньями

Полная версия

25

Когда он возвратился в дом Нестора, там шел разговор о стариках, которых – больше ради забавы, чем со злости, – бросали в костры Святого Петра и Святого Павла. Было известно, что четверо или пятеро стариков из их квартала получили ожоги – несчастным оказали первую помощь в аптеке Гаравенты, кроме одной старухи с ожогами второй степени, которую положили в больницу. Говорили также о похищениях, новом методе в этой войне, – тут, по мнению Видаля, проявлялась прежде всего жажда наживы.

– Если бы только исчезновение Джими было связано с похищением. Сам не знаю, почему мне это первое пришло на ум…

– А теперь ты думаешь, что могло быть что-то похуже? – спросил Аревало.

– С такими скотами…

– Не следует терять спокойствия, – заметил большерукий.

– Спокойствие! Мы вколотим его кулаками! – грозно прорычал Рей. – Вы только выясните местонахождение нашего друга. Клянусь, я его вызволю!

Зашла речь о том, стоит ли заявлять в полицию – будет ли от этого польза, или же это бессмысленно, даже опасно. У Видаля чуть не вырвалось: «Если он похищен, его, вероятно, отпустят», но он сдержался, опасаясь, что это предсказание вызовет нежелательные для него вопросы.

Затем беседа сосредоточилась на друге, у тела которого они сидели, и о близких уже похоронах. Остролицый по поводу отсутствия сына заметил:

– Я считаю это аморальным.

– Молодежь, – проговорил большерукий со свойственной ему снисходительностью, – блюдет свои интересы. Разве не сказано: «Предоставь мертвым погребать…»?

– Растак твою бабушку! – вознегодовал Данте, у него как будто улучшился слух.

– Прежде чем ехать на кладбище, – предложил Рей, – почему бы нам не пройти круг по кварталу, неся фоб на руках? В случае насильственной смерти это делается. Поднимем Нестора повыше и так покажем врагам, что мы не струсили.

Видаль посмотрел на двоих чужаков – сперва на большерукого, затем на остролицего, – ожидая от них возражений. После паузы, во время которой было слышно, как первый из них зашевелился на стуле, садясь поудобнее, высказался Данте:

– Вряд ли нам в нашем положении следует кого-то провоцировать.

– Тем паче с поднятым на плечи гробом, – прибавил Аревало.

Видаль восхитился хитростью обоих чужаков: уверенные в торжестве благоразумия, они, чтобы не испортить дела, не стали первыми выступать в его защиту. Когда же выяснилось, что все, за исключением Рея, оказались сторонниками умеренности, большерукий привел еще один аргумент:

– Кроме того, не проявим ли мы безответственность, если подвергнем опасности парней из похоронного агентства?

– Да, они ведь люди трудящиеся, ни в чем не повинные, – прибавил остролицый.

Это заявление вызвало немедленный отпор, и на миг показалось, что умеренность потерпит поражение. Но обе стороны отвлекло новое событие, а возможно, и спасло, ибо разрушило опасные планы: явился сын Нестора. Парень красноречиво поблагодарил друзей отца за присутствие и сказал, что столь замечательное доказательство преданности – огромное утешение для него, удрученного тем, что он не мог участвовать в бдении у тела отца; полиция, что и говорить, это ветвь неумолимой бюрократии, ей подавай формальности и допросы, до сыновней скорби ей дела нет.

Аревало прошептал как бы про себя:

– Неужто ты плачешь?

– Несчастный парень, жаль его, – признался Видаль.

– Вы думаете, он замешан в убийстве? – спросил Рей.

– Если его до сих пор не тронули, – рассудил Аревало, – его поведение на трибуне наверняка было омерзительным.

26

Видаль едва успел вытереть слезы. Объявили, что пора выезжать на кладбище, – в комнатах и в коридорах началось движение. Видаль боялся снова расплакаться, надо было следить за собой – иногда самый невинный пустяк сотрясает душу. Очень растрогал его вид доньи Рехины – растрепанная, ничего не замечающая, она шла, почти не подымая ног, будто ее волокли. Видаль посмотрел в другую сторону и увидел Данте. С ребяческим возбуждением Данте повторял:

– Глядите, мальчики, не разлучаться. Держимся все вместе, все вместе.

«Слепой и глухой, – подумал Видаль. – Укутанный кожей. Каждый старик превращается в скотину».

– Самое главное, – заметил Аревало и, подражая Джими, подмигнул одним глазом, – это не позволить просочиться нежелательным элементам.

– Кто сядет с сыном Нестора? – спросил Рей. – Мы четверо сядем вместе, – уточнил Данте.

– Это уже известно, – пробормотал или подумал Видаль.

Он в последний раз глянул на опустевшее жилище, рассеянно подошел к автомобилю и, сев, прильнул лицом к окошку, чтобы друзья не заметили волнения, с которым он не мог совладать. И тут он произнес слова, которые его самого удивили:

– Из похоронного автобуса все выглядит по-другому.

– Растак твою бабушку, – возразил Данте, он в это утро слышал так хорошо, будто наконец приобрел слуховой аппарат. – Мы-то еще не едем в похоронном автобусе.

На авениде Освободителя они обогнули памятник Испанцам.

– Я и вправду стар! – заявил Аревало. – Хотите, расскажу вам об одном из моих первых впечатлений? Я смотрю на эту авениду, которая тогда называлась авенидой Альвеара, и мимо проезжают автомобили с открытым верхом и с сиреной в виде бронзовой змеи. Куда подевались эти великолепные «рено», «испано-суизы» и «делоне-бельвили»?

Как бы в тон ему ностальгически отозвался Данте:

– Мне говорили, что на улице Малавия было озеро.

– А другое озеро – перед часовней Святой Девы Гвадалупской, – отозвался Аревало.

Бабье лето давало себя знать. Видаль скинул с плеч пончо и возмутился:

– Какая жара!

– Это влажность, – возразил Данте.

– Слыхали вы что-нибудь, – поинтересовался Рей, – о намечаемом марше стариков? Очень своевременная манифестация и, вероятно, будет иметь большой эффект.

– Брось, – возразил Аревало. – Ты представляешь, что это будет? Они восстановят против себя весь город. Зрелище Дантова Ада.

Видаль подумал, что Джими наверняка сделал бы акцент на прилагательном, чтобы подшутить над Данте, – им всем эта шуточка уже изрядно надоела.

– Зрелище светопреставления, – подтвердил Данте. – Нет, вы все-таки не отдаете себе отчет. Эти бесчинства, все эти чудовищные зверства – разве не возвещают они не что иное, как конец света?

– Каждый старик, – сказал Аревало, – приходит однажды к выводу, что конец света уже близок. Даже у меня терпение на исходе…

– А молодняк! – проворчал Рей. – Неужто мы должны восхищаться этими сопляками с их дурацкими бреднями?

– Во всяком случае, мы-то, старики, уже утомлены жизнью, – сказал Видаль.

– И ты мне будешь говорить, что погоня за модой у женщин – это не последняя стадия безумия? Разве она не указывает на полное разложение и всеобщий конец? – упорствовал Данте.

Они ехали по улице Хуана Б. Хусто, мимо Пасифико. Аревало тоже стоял на своем:

– Стариков даже трудно защитить. Пригодны только сентиментальные доводы: сколько они для нас сделали, у них тоже есть сердце, они страдают и так далее. Будто люди не знают, как избавляются от стариков эскимосы и лапландцы.

– Ты это уже говорил, – напомнил ему Данте.

– Вот видите? – своим астматическим голосом продолжал Аревало. – Мы повторяемся. Нет ничего более похожего на старика, чем другой старик – такое же положение, такой же атеросклероз.

– Такой же – что? – спросил Данте. – Когда говорят с закрытым ртом, я не слышу. Ох, смотрите, смотрите! Когда я был маленький, мы жили в соседнем квартале. Дом этот уже снесли.

Видаль вспомнил дом своих родителей – патио и глицинии, собаку Сторожа, ночной шум трамвая, который на повороте визжал, а потом ускорял ход и грохот его возрастал, пока он не проедет мимо.

– А вот вы не знаете, где был публичный дом! – сказал Аревало. – На улице Монтевидео, не доходя до авениды Альвеара. А за поворотом была конюшня.

– Что-что? – переспросил Данте.

– А помнишь, Рей, – сказал Видаль, – рядом с твоей булочной жила столетняя старуха.

– Да, донья Хуана. Когда я затеял расширение, она еще жила там. Гостеприимная была женщина. За ее столом ваша креольская кухня могла кое-чем похвалиться. Какие похлебки! Какие слоеные пироги! Я обязан ей тем, что она учила меня вашей истории, тогда как раз приезжала инфанта Исабель, я видел ее в»карете, запряженной лошадьми. У доньи Хуаны были две племянницы, одна некрасивая, другая хорошенькая, обе веснушчатые.

– Пилар и Селия, – вспомнил Видаль. – Хорошенькая, Селия, умерла молодой. Я по ней с ума сходил.

– Где те времена, – вздохнул Данте, – когда женщины бегали за нами?

Видаль подумал: «Сказать или не сказать?»

– Они уже не вернутся, – заключил Рей.

– Было бы странно, если бы вернулись, – флегматично заметил Аревало.

– Знаете, сам бы этому не поверил, – сказал Видаль. – Сегодня две женщины вешались мне на шею. Да, мне, как слышите.

– Ну, и что было? – поинтересовался Рей.

– Ничего, че. Слишком они были некрасивые. «Кроме того, – подумал он (но не сказал), – существует Нелида».

– А не в том ли дело, – съязвил Данте, – что это ты слишком стар? Когда мы были молодыми, мы на такие мелочи не обращали внимания.

«Это правда», – подумал Видаль.

Они миновали Вилья-Креспо. После паузы, более долгой, чем прежние, Рей сказал:

– Молчим, молчим. О чем ты думаешь, Аревало?

– Прямо смешно, – признался тот. – У меня было что-то вроде видения.

– Только что?

– Да, только что. Мне померещилась пропасть, это было прошлое, куда проваливались люди, животные, всякие вещи.

– О да, – сказал Видаль. – От этого голова кружится.

– И от будущего тоже голова кружится, – продолжил его мысль Аревало. – Я его представляю себе как бездну наоборот. По ее краям выглядывают новые люди и вещи, и кажется, они-то останутся, но они тоже проваливаются и исчезают в небытии.

 

– Вот видишь! – сказал Данте. – Старики не такие уж тупицы. Бывают даже весьма интеллигентные старики.

– Поэтому нас называют совами, – подытожил Аревало.

– Свиньями, – поправил Рей.

– Свиньями или совами, – ответил Аревало. – Сова – символ философии. Мудрая, но отталкивающая.

Они въехали на кладбище и прошли в часовню. После заупокойной службы опять расселись по машинам; Видаль заметил, что их машина была третьей и последней в процессии. Было жарко. Ехали медленно.

– Что ты там говорил, Видаль, – спросил Аревало, – о хорошенькой девушке, которая умерла молодой?

Видаль не сразу сообразил, о ком речь.

– Да, я по ней с ума сходил. Ее звали Селия. Машина резко затормозила. По лобовому стеклу

расползлось искрящееся белое пятно, стекло растрескалось, стало непрозрачным. Видаль открыл дверцу и вышел посмотреть, что случилось. Его поразила необычайная тишина, словно остановился не только траурный кортеж, но весь мир замер. Из первой машины вышел большерукий и, как бы в патетической пантомиме, поднес к лицу обе свои огромные руки. Позади повозки с цветами толпа – люди смеялись, плясали, судорожно извивались, резко распрямлялись. Видаль разглядел, что лицо большерукого покрыто кровавой пеленой, и лишь тогда понял, что судорожные движения людей в толпе объяснялись тем, что они замахивались и бросали камни.

– Мы очутились в мышеловке! – простонал Данте. Вокруг сыпались камни. Кто-то сдавленным голосом выкрикнул:

– Бегите!

Этого возгласа оказалось вполне достаточно, чтобы Видаль бросился наутек. Когда же дыхание у него пресеклось, он упал наземь, ползком добрался до какой-то тумбы и спрятался за ней. Ползти по траве, по земле было неприятно. Содрогнувшись, он встал на ноги. Но в тот же миг рядом упало несколько камней, и он снова пустился бежать, пока хватило сил, а потом зашагал, думая, что заблудиться он не должен и что кладбищу этому конца нет. Вдруг он ощутил мягкие удары, будто кто-то барабанил пальцами по его спине, затылку. Это были капли. Крупные тяжелые капли. Начался дождь. Видаль подумал: «Нечистый дождь, он смешивается с потом». Торопясь, временами спотыкаясь, он все шел вперед, пока не оказался на улице Хорхе Ньюбери, затем, прихрамывая, выбрался на авениду Коррьентес, по другую сторону парка. «Есть слово, – сказал он себе. – Есть такое слово». Он был чересчур возмущен, чтобы найти это слово, но наконец все же вспомнил: «Мучение. Какое мучение». И еще подумал: «Остановлю первое попавшееся такси». Проехало несколько такси, все мчались мимо, как бы не замечая его поднятой руки. Он зашел в бар и, тяжело облокотившись на стойку, попросил:

– Кружечку очень холодного пива и два куска ветчины.

Хозяин, протирая тряпкой сушилку для посуды, сказал ему:

– Если вам угодно, сеньор, но я бы не советовал. Слишком душно.

Чтобы не показаться упрямым, Видаль поблагодарил и направился к выходу. «Чего от нас ждут, и вполне резонно, – подумал он, – это чтобы мы позволяли себя мучить. Коли ты стар, поделом тебе».

27

Снаружи лило как из ведра, и Видаль вопросительно взглянул на своего советчика за стойкой. Тот, вероятно ожидая этого взгляда, быстрым, резким движением головы указал на улицу. Видаль прошел до авениды Доррего. Держась у стен домов, он лишь чуть-чуть замочил одно плечо. Три-четыре раза махал рукой, подзывая такси, но ни один таксист не остановился. Уже начав спускаться по лестнице в метро, он вдруг подумал, что там кто-нибудь может поддаться искушению столкнуть его под поезд. Огорченный своей усталостью и слабостью, он сказал себе: «И еще очень скверно то, что я далеко от дома». Снова очутившись под дождем, он почувствовал, что одежда от воды и пота промокает и снаружи, и изнутри. «К счастью, я еще не стар, – утешил он себя. – Другой бы от меньшей простуды схватил двустороннее воспаление легких или хронический бронхит», – и он попробовал слегка покашлять. Хотя автобус номер 193 подвозил его почти до дома, Видаль не решился сесть в него – вполне возможно, что среди множества пассажиров окажется какой-нибудь с агрессивным характером. Пока он размышлял о том, что единственный доступный для него вариант – это немыслимое путешествие пешком на огромное расстояние, дождь прекратился. Видаль истолковал этот факт как перст судьбы и пустился в беспримерный поход. Он уже потерял счет часам, которые провел без еды и сна.

Если на него нападут на большой улице, там, пожалуй, могут найтись защитники, но на пустынной улице, где вроде и далеко видно, ему грозит неожиданная опасность… Выйдя на улицу Бонплан, он заметил, что ветер подул с юга и похолодало. «Судьба старого идиота, – подумалось ему. – Избежать стольких опасностей и умереть от простуды». Добравшись до улицы Солер, он увидел вдалеке группу парней – быть может, вполне безобидную, однако, чтобы с ними не встретиться, он сделал большой крюк и пересек трамвайные пути на улице Парагвай по переходу возле винных погребов. Достаточно было одного неровного камня в брусчатке, чтобы он споткнулся и упал. Весь дрожа, в полном изнеможении, он пролежал неподвижно несколько минут. Когда же встал на ноги, ему почудилось, будто он забыл что-то очень важное, что-то такое, о чем вспомнил несколько секунд назад. «Да я просто засыпаю, – промелькнуло у него. – Какой позор!» Он продолжил свой путь, и наконец на площади Гуэмес ему удалось поймать такси, потрепанную машину, и водитель в ней был пожилой. Таксист внимательно выслушал адрес, опустил флажок и сказал:

– Вы правильно поступили, сеньор. В известном возрасте не следует садиться в такси с молодыми водителями.

– Почему? – спросил Видаль.

– А вы не знаете, сеньор? Они ради забавы увозят стариков подальше, а потом где-нибудь выбрасывают.

Видаль на заднем сиденье полулежал. Но тут он выпрямился и, нагнувшись к водителю, возмущенно сказал:

– Пусть не думают нас убедить, будто эту войну ведут по какой-то научно обоснованной необходимости. По сути это просто дурацкая кампания.

– Верно говорите, сеньор. Наш креол – человек компанейский. Парнишки воображают, будто охотятся на дичь, а на самом-то деле охотятся на нас.

– И мы живем, не зная покоя. Постоянно ожидать неприятностей хуже всего.

– О том я и говорю, – согласился водитель. – Предположим, что действительно, имеется никому не нужный, бесполезный старикан. Почему бы не доставить его по-людски в какое-то определенное место и не прикончить современными способами?

– Не окажется ли такое лекарство хуже самой болезни? – спросил Видаль. – Ведь тут возможны злоупотребления.

– Да, вы правы, – признал таксист. – Правительство наше меры не знает. Если не верите, вспомните про плату за телефон.

Видаль расплатился и вышел из машины. Пожалуй, никогда еще он не испытывал такой усталости. Внезапно он вспомнил о друзьях. Хоть бы никто из них не пострадал от града камней, которыми разбили в кровь лицо большерукого. Как же это он забыл про них! Ну конечно, сперва его мысли были заняты бегством, потом – тем, как бы добраться до дому. Да, забыл начистоту, как сказал бы бедняга Нестор. Хватит ли сейчас сил сходить к Данте или в булочную? «Что до Аревало, это уж такой чудак, и, насколько мне известно, никто из наших не бывал у него дома, даже Джими, а он ужасно любопытный». Последнюю мысль Видаль излагал кому-то как бы сквозь сон.

28

Хотя Видаль едва держался на ногах, он не стал сразу решать – то ли ему рухнуть в постель, то ли опять выйти и попытаться узнать, что там с друзьями. Нет, вначале надо подбодрить себя несколькими мате. В ожидании, пока согреется вода, он потихоньку жевал хлеб, как вдруг в комнату вошла Нелида.

– Простите, что я вошла без стука, – сказала девушка, глядя ему в глаза. – Дурная привычка.

– Полноте. Что тут такого?

– Всегда застаю вас в самый интересный момент. Но я хотела вас предупредить.

– О чем предупредить, Нелида?

– Чтобы не доверяли лицемерным особам, которые вам мило улыбаются, а за вашей спиной, если им выгодно, доносят на вас. Ваша подружка, которая любезничает с Больоло, наверняка прекрасно знает, что

его племянник…

– Да, да, я знаю, Нелида. Она и приходила меня предупредить.

– А заодно?… Все они приходят, потому что влюблены в вас по уши.

– Не говорите так, Нелида. Маделон в меня не влюблена, и она не моя подружка.

– Маделон! Если между вами ничего нет, почему Больоло допускает, чтобы его племянник на вас доносил? А знаете почему? Потому что вы, если захотите, можете его оттеснить.

– Нет, Нелида, я не стану никого оттеснять.

– Я только спрашиваю себя, что вы нашли в этой старухе.

– Ничего, Нелида. Вы не рассердитесь, если я вам что-то скажу? Я смертельно хочу спать. Как раз хотел лечь. Собрался раздеться. – Кто же вам мешает?

– Но, Нелида… – запротестовал он и, смирясь с судьбой, погасил керосинку.

– Что еще за «но»?

И он увидел, что она, усевшись на край кровати, спокойно снимает туфли и чулки, и восхитился этим спокойствием и изяществом ее рук, которые стягивали чулки от коленок до пят и бросали их на стул. «Неужели возможно, что мне выпало такое счастье?» – подумал он. Девушка встала и, словно в комнате никого не было, секунду погляделась в зеркало, затем, одним-единственным движением – по крайней мере, так ему показалось – сбросив одежду, обнажилась, и тело ее в полумраке засветилось белизною. Трепеща от волнующего предчувствия, он услышал, что ему шепчут совсем близко: «Глупый, глупый». Его обнимали, ласкали, целовали, пока он слегка не отстранил ее, чтобы получше рассмотреть.

– Знаешь, – сказал он, – я умираю по тебе, да, умираю, и я так глуп, что сам никогда бы не посмел.

Вторым откровением для него были ее раскрытые уста, в жарком поцелуе он упал с Нелидой на кровать и, поскольку не мог говорить, прижал ее к себе – от аромата лаванды голова у него пошла кругом. Потом, когда он от нее оторвался, Нелида влепила ему изрядную пощечину.

– Почему? – жалобно спросила она. – Почему?

– Почему ты меня ударила? – спросил Видаль.

– Я хотел…

– Это мое дело, – отрезала она, но гнев ее быстро прошел.

– Неужели это не сон? – удивился Видаль. – Я сам себе не верю, ведь я все время засыпаю на ходу.

– И это тоже сон? – смеясь, спросила Нелида и погладила его лицо. – Если хочешь, поспим.

– Антония и ее мать не ждут тебя?

– А я же собираюсь переезжать, так они подумают, что я осталась у теток.

– Переезжать?

– Ты не знал? Позавчера умерла моя бедная тетя Паула, та, которая пекла пирожные, помнишь? Я по привычке все говорю «у теток», хотя теперь осталась только одна. Мне посоветовали пойти туда пораньше, чтобы кто-нибудь в дом не забрался.

– Это далеко отсюда? – с тревогой спросил Видаль.

– Нет, на улице Гватемала, ближе к улице Хулиана Альвареса.

– Когда-то я жил в том районе.

– Неужели? Расскажи про себя.

– Я родился на улице Парагвай. Самое красивое в нашем доме – это, конечно, был патио с глициниями. У меня был пес, звали его Сторож. Но я не хочу нагонять на тебя тоску этими пустяками. Антония и ее матушка, верно, будут по тебе скучать.

– Не знаю. Видишь ли, положение там стало невыносимым. Думаю, бедняжке Антонии не очень-то хочется иметь свидетелей, в конце концов это ее мать. А старуха стала просто невозможной. С годами она полностью изменилась, превратилась в страхолюдного мужчину – представляешь, потому ее и прозвали Солдафоном. Меня беспокоит, что будет с девочками. Ох, прости, миленький, я мешаю тебе уснуть.

Глаза у него слипались, однако он не решался прервать беседу… Вероятно, когда-то, давным-давно, ему уже приходилось испытывать подобное блаженство. «Но, – подумал он, – это такая роскошь, к которой я теперь не привык и которую не стану упускать».

Рейтинг@Mail.ru