Блез Паскаль
Мысли
© ИП Сирота Э. Л. Текст и оформление, 2019
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
По мнению Паскаля, самая низкая черта в человеке и в то же время признак его превосходства это:
1. Искание материального благополучия.
2. Неверие.
3. Жажда славы.
4. Гордыня.
___________________
Правильный ответ вы сможете узнать, прочитав эту книгу…
Блез Паскаль. «Только мысль возносит нас, но не пространство и время»
«Человеком великого ума и великого сердца» называл Блеза Паскаля Лев Николаевич Толстой. Наполеон сожалел о том, что Паскаль не был его современником и его уже невозможно сделать сенатором; с «драгоценными камнями» сравнивал произведения французского гения его соотечественник, математик XIX столетия Жозеф Бертран.
Считается, что эпоха Ренессанса-Возрождения с ее преклонением перед наукой, искусством, красотой и мощью человеческого разума завершилась во Франции в первой четверти 1600-х годов, после вступления на престол короля Людовика XIII с его всесильным помощником – кардиналом Ришелье. Но можно смело утверждать, что Блез Паскаль, родившийся в 1623 году и умерший в 1662, – «человек эпохи Возрождения»: он был математиком, механиком, философом, писателем, физиком… Невероятная разносторонность! Паскаль внес свою лепту в создание математического анализа, теории вероятностей, сформулировал основной закон гидростатики, который ныне носит его имя. Кроме того, его имя навсегда вошло в историю религиозной мысли – рассуждениям о вере, Церкви, душе и предназначении посвящено множество страниц в обширном наследии французского ученого.
«Будем же учиться хорошо мыслить!» – призывал Паскаль. Слова, актуальные для всех и во все времена…
19 июня 1623 – Блез Паскаль родился в городе Клермон-Ферран в семье чиновника.
1634 – в возрасте 11 лет мальчик начинает ставить первые физические опыты.
1640 – публикуется первая работа – «Опыт о конических сечениях».
1642 – Блез Паскаль начинает работать над созданием «счетной машины».
1654 – создается «Мемориал», известный также как «Амулет Паскаля».
1656 – начало публикации «Писем к провинциалу».
1657–1658 – с оздаются записи, вошедшие впоследствии в «Мысли о религии и других предметах».
1662 – Блез Паскаль, с детства очень слабый здоровьем, умирает в возрасте 39 лет.
1663 – издается «Трактат о равновесии жидкостей», созданный Паскалем в начале 1650-х годов, и несколько других его работ в области математики и физики.
Предисловие
Нам мало известно о религиозных взглядах Блеза Паскаля в ранний период его научной деятельности. Ко второй половине 1640-х годов относятся первые сомнения ученого в правильности избранного им пути: не отвращает ли его наука от возможности спасения души?
В 1654 году Паскаль пережил мистическое озарение, результатом которого стал текст под названием «Мемориал» – его суть можно передать одной цитатой: «Забвение мира и всего, кроме Бога». Ученый практически забрасывает научную деятельность. А в середине 1650-х годов он пишет серию «Писем к провинциалу», в которых критикует лицемерие многих церковников – в первую очередь иезуитов.
Логическим продолжением духовного поиска стало произведение «Мысли о религии и других предметах», известное также под названием «Мысли», созданное в 1657–1658 годах. Правда, сам Паскаль издать этот труд не успел – это было сделано уже после его смерти на основе многочисленных черновиков. Основная идея книги – защита христианской веры, превознесение ее идеалов. Но нет ли в этом противоречия с предыдущими работами ученого? Наверное, нет – ведь в тех же «Письмах к провинциалу» он критиковал не веру, а нечистоплотность некоторых служителей церкви…
Можно ли примирить науку и религию? – вопрос, который до сих пор не имеет ответа. Мы предлагаем вам ознакомиться с «Мыслями» Паскаля – и, может быть, вы составите на этот счет собственное мнение.
Мысли о религии и других предметах
Статья I. Общее понятие о человеке
(Вот к чему приводят нас естественные познания. Если они не истинны, то совсем нет истины в человеке; если же, напротив, они истинны, то он находит в них великий повод к смирению, будучи принужден принизить себя тем или другим способом. Так как он не может существовать, не веря им, то хотелось бы, чтобы он, прежде чем приступить к самым обширным исследованиям природы, не торопясь и серьезно посмотрел на нее, взглянул бы также на самого себя и рассудил, имеет ли он какую-нибудь соразмерность с нею при сравнении им этих двух предметов.)
1
Пусть же рассмотрит человек всю природу в ее высоком и полном величии; пусть перенесет свой взор с низших окружающих его предметов к тому блестящему светилу, которое подобно вечной лампаде освещает Вселенную. Земля покажется ему тогда точкою в сравнении с необъятным кругом, описываемым этим светилом; пусть он подивится тому, что этот необъятный круг, в свою очередь, не больше как очень мелкая точка в сравнении с путем, который описывают в небесном пространстве звезды. Но когда взор его остановится на этой грани, пусть воображение уходит дальше: скорее утомится оно, чем истощится природа в снабжении его все новою пищей. Весь этот видимый мир есть лишь незаметная черта в обширном лоне природы. Никакая мысль не обнимет ее. Сколько бы мы ни тщеславились нашим проникновением за пределы мыслимых пространств, мы воспроизведем лишь атомы в сравнении с действительным бытием. Это бесконечная сфера, центр коей везде, а окружность нигде. Наконец, самое осязательное свидетельство всемогущества Божия – это то, что наше воображение теряется в этой мысли.
Пусть, пришедши в себя, человек посмотрит, что представляет он в сравнении со всем бытием, пусть представит себя как бы заблудившимся в этом далеком уголке природы и пусть по этой келье – я разумею Вселенную нашу – он научится ценить землю, царства, города и себя самого, в своем истинном значении.
Что такое человек в бесконечном?
Но чтобы увидать другое столь же удивительное чудо, пусть он исследует один из мельчайших известных ему предметов. Пусть в крошечном теле какого-нибудь клеща он рассмотрит еще мельчайшие части, ножки со связками, вены в этих ножках, кровь в этих венах, жидкость в этой крови, капли в этой жидкости, пар в этих каплях; разделяя еще эти последние вещи, пусть он истощит свои силы в этих представлениях, и да будет последний предмет, к которому он придет, предметом нашего разговора. Может быть, он подумает, что это уже самомалейшая малость в природе. Но я покажу ему новую бездну в ней. Я нарисую ему не только видимую Вселенную, но и мыслимую необъятность природы в рамке этого атомистического ракурса. Он увидит бесчисленное множество миров, каждый со своим особым небом, планетами, землею таких же размеров, как и наш видимый мир; на этой земле он увидит животных и, наконец, тех же насекомых, и в них опять то же, что нашел в первом; встречая еще в других существах то же самое, без конца, без остановки, он должен потеряться в этих чудесах, столь же изумительных по своей малости, сколько другие по их громадности. Ибо как не прийти в изумление, что наше тело, дотоле незаметное во Вселенной, которая, в свою очередь, незаметна в недрах всей природы, вдруг стало колоссом, миром, скорее всем в сравнении с недостижимым для воображения ничтожеством? Кто посмотрит на себя с этой точки зрения, испугается за себя самого. Видя себя в природе помещенным как бы между двумя безднами, бесконечностью и ничтожеством, он содрогнется при виде этих чудес. Я полагаю, что его любопытство превратится в изумление и он будет более расположен созерцать эти чудеса в молчании, чем исследовать их с высокомерием.
Да и что же такое, наконец, человек в природе? Ничто в сравнении с бесконечным, всё в сравнении с ничтожеством, средина между ничем и всем.
От него, как бесконечно далекого от постижения крайностей, конец вещей и их начало, бесспорно, скрыты в непроницаемой тайне; он одинаково неспособен видеть и ничтожество, из которого извлечен, и бесконечность, которая его поглощает.
Убедившись в невозможности познать когда-либо начало и конец вещей, он может остановиться только на наружном познании середины между тем и другим. Все сущее, начинаясь в ничтожестве, простирается в бесконечность. Кто может проследить этот изумительный ход? Только виновник этих чудес постигает их; никто другой понять их не может.
Не обратив внимания на эту беспредельность, люди дерзнули исследовать природу, как будто имея некоторую соразмерность с нею.
Странное дело: они захотели познать начало вещей и дойти таким образом до постижения всего – самоуверенность столь же бесконечная, как и самый предмет исследования. Очевидно, что подобное намерение не мыслимо без такой самоуверенности или без способностей, столь же совершенных, как и природа.
Сознавая же беспредельность и недостижимость познания нами природы, мы поймем, что она, отпечатлев свой образ и образ своего Творца во всех вещах, выражает в большинстве их свою двоякую бесконечность. Таким образом, мы убеждаемся, что всякое знание бесконечно по обширности его предмета; ибо кто сомневается, что геометрия, например, может представить неисчислимое множество задач? Они так же бесчисленны, как бесконечны их начала, ибо известно всем, что теоремы, считающиеся последними, не имеют основания в самих себе, а вытекают из других данных, которые в свою очередь опираются на третьи, и так далее без конца.
С последними выводами, представляющимися нашему разуму, мы поступаем как в материальных предметах, где точку, дальше которой не идут наши чувства, мы называем неделимой, хотя по своей природе она делима бесконечно.
Из этой двойной бесконечности знания мы чувствительнее к бесконечности величия; поэтому некоторые возымели уверенность в знании всех вещей. «Я буду говорить обо всем», – сказал Демокрит.
С первого взгляда видно, что уже одна арифметика представляет бесчисленные свойства, не говоря о других науках.
Но бесконечность в малом видима гораздо меньше. Философы хотя и считали, что достигли этого, однако все преткнулись именно на этом. Отсюда-то произошли столь обычные заглавия, как: о начале вещей, о началах философии и другие подобные, хотя и не по внешности, а в действительности одинаково тщеславные с бросающимся в глаза De omni scibili (то есть обо всем познаваемом. – Прим. пер.).
Мы, естественно, считаем себя более способными достигать центра вещей, чем обнимать их окружность. Видимая обширность мира очевидно превосходит нас, но так как малые вещи превосходим мы, то и считаем себя более способными обладать ими; между тем для постижения ничтожества нужно не меньше способности, как и для постижения всего. Бесконечность ее нужна для того и другого, и мне кажется, что постигнувший последние начала вещей мог бы дойти и до познания бесконечного. Одно зависит от другого и одно приводит к другому. Крайности сходятся и соединяются в силу своего удаления и находят друг друга в Боге, и только в Нем одном.
Признаем же предельность нашего существа и наших познаний; мы – нечто, но не все. Уделенная нам частица бытия не дает нам возможности познать первые начала, родящиеся из ничтожества, и обнять нашим взором бесконечное.
Наш разум, в порядке вещей умственных, занимает то же место, что наше тело в пространстве природы.
Всесторонне ограниченное, это состояние, занимающее средину между двумя крайностями, отражается во всех наших способностях.
Наши чувства не выносят никаких крайностей. Слишком сильный шум оглушает нас; слишком яркий свет ослепляет; слишком далекое и слишком близкое расстояние мешает нам видеть; одинаково затемняет себя как чересчур медленная, так и непомерно быстрая речь; слишком много правды нас удивляет: я знаю таких, которые не могут понять, что, отнимая от нуля четыре, получаем нуль. Первые начала имеют для нас слишком много очевидности. Излишнее удовольствие беспокоит нас; чрезмерное созвучие не нравится в музыке, и раздражает слишком щедрое благотворение: нам хочется иметь возможность вернуть долг с излишком: Beneficia eo usque loeta sunt dum videntur exsolvi posse; ubi multum antevenere, pro gratia odium redditur («Благодеяния только тогда принимаются благосклонно, когда за них можно отплатить; если же они слишком велики, то порождают не признательность, а ненависть» [Тацит, Летопись, кн. IV, 18]).
Мы не чувствуем ни крайнего тепла, ни крайнего холода. Чрезмерные обнаружения свойств пагубны, но не чувствительны для нас. Слаб как слишком юный, так и слишком старый ум; вредно и слишком мало, и слишком много учиться. Крайности как бы совсем не существуют для нас, а мы для них: они ускользают от нас, или мы от них.
Таково наше действительное положение, и вот что делает нас неспособными знать наверное и совершенно ничего не знать. Мы как бы носимся по обширной поверхности вод, не зная пути, и постоянно бросаемся из конца в конец. Только что думаем укрепиться на одном основании, оно колеблется и покидает нас; хотим ухватиться за него, а оно, не поддаваясь, нашим усилиям, ускользает из наших рук, обращается в вечное пред нами бегство. Ничто для нас не останавливается. Таково наше естественное положение, как оно ни противно нам: мы горим желанием найти твердую почву, последнее незыблемое основание, чтобы воздвигнуть на нем башню и по ней добраться до бесконечного; но все здание наше рушится, и земля разверзается под нами до самых недр своих.
Перестанем же искать уверенности и прочности. Наш разум вечно обманывается непостоянством кажущегося; ничто не может утвердить конечного между двумя бесконечностями, которые заключают его и от него убегают.
Вполне сознав это, мы, думаю, будем сидеть спокойно, каждый в положении, назначенном ему природою.
Так как это выпавшее на нашу долю срединное положение всегда удалено от крайностей, то что за важность, имеет ли человек несколько большее понятие о вещах или не имеет? Ежели имеет, то смотрит на них несколько свысока. Но не всегда ли неизмеримо далек он от конечного, и продолжительность нашей жизни не удалена ли так же бесконечно от вечности, протечет ли она десять лет более или менее?
С точки зрения бесконечного, все конечные вещи равны между собою; и я не вижу причины, почему один предмет заслуживал бы большего внимания с нашей стороны, чем другой. Нам больно всякое сравнение самих себя с конечным.
Если б человек изучил сперва самого себя, он увидал бы свое бессилие проникать за пределы конечного. Как может часть знать целое? Может быть, впрочем, он будет стремиться познать, по крайней мере, части соизмеримые ему. Но все части мира находятся в таком отношении и сцеплении между собою, что невозможно, думается мне, узнать одну без другой и без целого.
Человек, например, имеет отношение ко всему ему известному. Ему нужно место в пространстве, время для существования, движение для жизни, элементы для создания его тела, тепло и пища для питания, воздух для дыхания. Он видит свет, ощущает тела; все находится с ним в известной связи.
Следовательно, чтобы познать человека, нужно знать, почему необходим, например, для его существования воздух; равно для ознакомления со свойствами и природою воздуха требуется узнать, каким образом он влияет на жизнь человека, и так далее.
Горение без воздуха не происходит, так что для познания одного нам необходимо исследовать другое.
Так как, следовательно, все вещи производятся и производят, пользуются помощью других и сами другим помогают, посредственно и непосредственно, и все взаимно поддерживаются естественною и неуловимою связью, которая соединяет самые отдаленные и различные между собою вещи, то я считаю невозможным познать части без познания целого, равно как и познать целое без подробного ознакомления с частями.
В довершение нашей неспособности к познанию вещей является то обстоятельство, что они сами по себе просты, а мы состоим из двух разнородных и противоположных натур: души и тела. Ведь невозможно же допустить, чтобы рассуждающая часть нашей природы была недуховна. Если бы нам считать себя только телесными, то пришлось бы еще скорее отказать себе в познании вещей, так как немыслимее всего утверждать, будто материя может иметь сознание. Да мы представить себе не можем, каким бы образом она себя сознавала.
Следовательно, если мы только материальны, то совсем не можем познавать что-либо; если же состоим из духа и материи, то не можем вполне познавать простые вещи, то есть исключительно духовные и исключительно материальные.
Поэтому-то почти все философы смешивают понятия о вещах, говоря о чувственных как о духовных и о духовных как о чувственных. Они смело повествуют, что тела стремятся книзу, к своему центру, избегают разрушения, боятся пустоты, имеют наклонности, симпатии, антипатии, то есть такие свойства, которые присущи только духам. Говоря же о духах, они рассматривают их как бы находящимися в пространстве, приписывают им движение с места на место, что свойственно только телам.
Вместо того чтобы воспринимать идеи этих чистых вещей, мы придаем им наши свойства и отпечатлеваем наше сложное существо на всех созерцаемых нами простых вещах.
Ввиду нашей наклонности придавать всем вещам свойства духа и тела, казалось бы естественным предполагать, что для нас весьма постижим способ слияния этих двух начал. На деле же это именно и оказывается для нас всего непостижимее. Человек сам по себе самый дивный предмет природы, так как, не будучи в состоянии познать, что такое тело, он еще менее может постигнуть сущность духа; всего же непостижимее для него, каким образом тело может соединяться с духом. Это самая непреоборимая для него трудность, несмотря на то что в этом сочетании и заключается особенность его природы: Modus quo corporibus adhoeret spiritus comprehendi ab hominibus non potest; et hoc tamen homo est («Способ, каким соединяется тело с духом, не может быть постигнут человеком; хотя это соединение и составляет человека» [Бл. Августин: О духе и душе]).
Вот часть причин недомыслия человека в отношении природы. Она двояко бесконечна, а он конечен и ограничен; она продолжается и существует без перерыва, а он преходящ и смертен; вещи в частности погибают и изменяются ежеминутно, и он видит их только мельком; они имеют свое начало и свой конец, а он не знает ни того ни другого; они просты, а он состоит из двух различных натур. Чтобы исчерпать доказательства нашей слабости, я окончу двумя следующими размышлениями.
2. ДВЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ. СЕРЕДИНА
Мы не можем понимать ни слишком быстрого, ни слишком медленного чтения.
Слишком много и слишком мало вина: не давайте ему вина – он не найдет истины; дайте ему чересчур много – то же самое.
Природа так прекрасно поставила нас в середине, что если мы изменим равновесие в одну сторону, то сейчас же изменим его и в другой. Это заставляет меня предполагать, что в нашей голове есть пружины, которые так расположены, что если тронуть одну, то непременно коснешься и противоположной.
Рассуждается плохо как в слишком юном, так и в слишком зрелом возрасте.
Пристрастие к чему-либо одинаково происходит и от недостаточного, и от слишком частого помышления о предмете.
Если приняться за рассмотрение своего труда тотчас по его окончании, то бываешь слишком предрасположен к нему, а долго спустя – видишь, что стал чужд ему. Так и в отношении картин. Смотреть ли на них слишком близко или слишком издалека – одинаково нехорошо; а ведь должна быть одна неизменная точка, с которой картину видно лучше всего. Другие точки зрения слишком близки, слишком далеки, слишком высоки или чересчур низки. В искусстве живописи перспектива определяет такую точку; но кто возьмется определить ее в вопросах истины или морали?
3
Играя на человеке, думают, что играют на обыкновенном органе; это действительно орган, но орган странный, изменчивый, трубы которого не следуют одна за другой по близлежащим степеням. Умеющие играть только на обыкновенных органах не вызовут на таком органе стройных аккордов.
4
Мы так мало знаем себя, что иногда собираемся умирать, пользуясь полным здоровьем, или кажемся вполне здоровыми незадолго до смерти, не чувствуя, что скоро откроется горячка или образуется какой-нибудь нарыв.
Рассматривая малую продолжительность своей жизни, поглощаемую предшествующей и последующею вечностью, memoria hospitis unius dici proetereuntis («Проходит как память об однодневном госте» [Прем. 5:14]), незначительность занимаемого мною пространства, незаметно исчезающего в глазах моих среди необъятных пространств, невидимых ни мне, ни другим, – я прихожу в ужас и изумление, почему мне нужно быть здесь, а не там, почему теперь, а не тогда! Кто поставил меня здесь? По чьему повелению и назначению определено мне это место и это время?
Почему ограничено мое разумение? Мой рост? Моя жизнь – почему ограничена она сотнею, а не тысячью лет? По какой причине природа дала мне именно такую продолжительность жизни, почему именно это число, а не другое, выбрала она в вечности, перед которою всякие числа теряют свое значение?
