Борис Алексеев
Жизнь как притча
Глава 4
«Обыденный»
Исповеди Агатия неожиданным образом задели Савву за живое, нарушили бесстрастие его ума. Чувствительное сердце старца наполнилось жалостью к огромной стае таких же юнцов, на долю которых выпало несостоявшееся счастье. «Они в беде, – сокрушался Савватий, – беда в государстве Российском!»
Понимая, что до встречи с ангелами ему осталось годков наперечёт, он всё чаще думал о том, как выстроить жизнь в преддверии смерти. Можно ничего не менять, исповедовать, наставлять, сколько хватит сил, и затем мирно почить в Бозе на радость монастырской братии о новом молитвеннике на небесах. А можно… выйти напоследок в мир и сделать то, к чему зовёт душа: попытать у этого мира справедливости. Всего-то – попытать, зная заранее, что диалога не будет. «Ты с ума сошёл! – возражал сам себе Савва. – Сколько лет, положа руку на Евангелие, ты увещевал воспалённые умы, говоря о послушании всякой власти, ибо всякая власть непременно от Бога. Что ж теперь не сидится тебе на собственных словах? Ёрзаешь как на гвоздях! Выходит, забыл ты простую истину: беда человека кроется не в несправедливости к нему, но в духовном нестроении его самого. И лечить человека надо прежде всего Иисусовой молитвой, а не мирскими таблетками счастья. Ишь, народоволец нашёлся!»
Савва не был готов к такому жёсткому диалогу с самим собой. По обыкновению лёгкий и жизнерадостный, он всю зиму прожил в задумчивости, поминутно обращаясь к Богу за советом и вразумлением. Но Господь молчал. Однажды, выходя из храма после воскресной службы, старец задержался на паперти возле незнакомого прежде бездомца. Одет он был плохо, не по-мартовски. Монаха удивили его голубые глаза, похожие на две капли прозрачного мартовского неба.
– Ты голоден? – спросил Савватий.
– Не беспокойся, отец, Господь пошлёт, – ответил нищий.
– И как же Он тебе пошлёт? – удивился старец, озадаченный ответом голодного человека.
– Почём я знаю! – ухмыльнулся тот. – Вот ты караулишь Божью подсказку, а сам, поди, уже всё решил. Тако и я – нынче ж поем с доброй руки, потерплю ещё чуток и поем.
– Почему ты решил, что я караулю Бога? – монах присел рядом с нищим.
– Потому что я тебя знаю. Ты Савва, раб Божий, о тебе ангелы поют, а я их слышу…
– Саввушка, пригласи человека в трапезную и поспешим, братия уж, чай, собралась, – раздался за спиной старца голос отца Игнатия.
Савва обернулся и, ища среди выходящих из храма отца настоятеля, ответил:
– Благодарствую, отче.
Не обнаружив Игнатия, он вновь повернулся к нищему, однако место, где сидел Божий человек, было пусто.
– Да где же он?
Старец поднялся и стал высматривать нищего на дорожке, ведущей к храму. Вдруг он оставил поиск и тихо шепнул: «Ах я неразумный!» Затем трижды перекрестился и, замкнув в улыбке уста, поспешил в трапезную.
* * *
Разглядев на лице старца смущение, Агатий спросил:
– Отче, что с вами?
Тот покосился на келейника и глубоко вдохнул.
– В общем, так, Агаша. Надумал я до президента Российского идти. Потолковать мне с ним надо. Молчи! Знаю, трудная предстоит дорожка…
– До президента?! – вспыхнул Агатий. – Так это ж в Москву надобно. Не-е, отче, вам отлучаться от монастырских стен никак нельзя – пропадёте, ей-богу, пропадёте!
– Ничегошеньки не поделаешь, дружок, видно, надобно мне пострадать. Пора пришла.
Агатий как просветился.
– Отче, тогда и меня с собой возьмите!
Старец посмотрел на пылкого юношу. «Возьму, обязательно возьму», – мелькнуло в его голове.
– Что ты, что ты! Нельзя тебе со мной, никак нельзя.
Агатий вжался в костлявый бочок Саввы и повторил просьбу:
– Отче, не гони!
Глава 5
Начало
Они шли по степной дорожке. Накрапывал дождик. Было свежо, тепло и сыро.
– Грибное состояние бытия! – усмехнулся Савва.
Старец шёл чуть позади Агатия. «Так мне легче», – говорил он, стараясь всякий раз пропустить юношу вперёд. На самом деле причина была проста: его разрушенные колени отзывались на каждый шаг то ноющей, то покалывающей болью. Порой, зацепив ногой дорожный корешок или заступив в ямку, вырытую кротом-доброжелателем, старик вскрикивал и невольно выдавал себя.
– Присядем, – предложил он, располагаясь на выступающей из земли груде валунов, разогретых жарким июльским солнцем.
– А вот и водица!
Меж камней сочилась из земли влага. Кто-то из сельских жителей сделал небольшой приямок, и получилась вполне сносная запруда.
– Есть хочется! – засмеялся юноша, улыбаясь и вытирая губы.
– И то верно, – согласился старец, вслед за Агатием отведав ключевой водицы. – Что там у нас?
Юноша снял со спины рюкзак и достал полбуханки ржаного хлеба, банку рыбных консервов и литровую бутыль с квасом.
– Негусто, – подытожил он, раскладывая угощение.
– А почему мы не собираем грибы? – улыбнулся Савва и указал на защитную посадку метрах в двухстах от дороги. – Сбегай-ка, дружок, вон в тот березнячок. А я хлебец пока нарежу.
Действительно, минут через десять Агатий вернулся, придерживая обеими руками на груди множество крепких длинноногих подберёзовиков.
– Отче, вы прям Христос! Повелели, и я наловил полные сети!
– Ну и сравнения у тебя! – вздохнул старец, принимая у Агатия дары сибирского леса. – Верно говорят: молодость не знает границ, потому что никогда их не видела.
* * *
Шаг за шагом хромоногий клюкарь Савватий и лёгкий как перышко Агатий продвигались по сухой наезженной дороге в сторону посёлка Зелёный Бор. Целью путников была железнодорожная станция. Расположенный в двенадцати километрах от Минусинска посёлок имел прямое железнодорожное сообщение с Красноярском. «А там и до Москвы недалеко!» – шутил старец, продумывая с Агатием маршрут предстоящего путешествия.
Шофёр Виталька убеждал Савву:
– Отче, благословите отвезти вас в Зелёный Бор!
– Нет, Виталий, – отвечал старец, – так пойдём. Не пройдём – вернёмся. Тогда и цена нашей затее – от рубля копейка. А дойдём до Бора, знать, и до Москвы доберёмся.
* * *
Иной читатель удивится: «На каком таком основании Савва покинул монастырь? Уж не самочинно ли?» Спешу успокоить непраздное читательское любопытство: не самочинно. Исходу «на Москву» предшествовал долгий разговор старца с отцом-настоятелем. Дивился Игнатий:
– Отец родной, да как же ты до сего додумался? Помолодел, что ль, на монастырских харчах али бес тебя в ребро копытцем боднул? Ответь, не томи. А я покамест чаёк поставлю. Попьёшь чайку, может, дурь и сойдёт, Саввушка!
– Эка ты меня припечатал! – улыбнулся в ответ старец. – Слушаешь, а услышать не хочешь. Вот я и подумал: может, и мы, Божьи исповедники, выслушиваем мир, но слышим только самих себя? Как думаешь? Верно, прошу твоего благословения на странное дело, и, скорее всего, ничего у меня не получится. Но я должен сказать правду. И не по-монастырски шепотком, а в голос! Сказать не здесь, в благочестивой Дорофейке, и не тем, кто готов заранее нам верить, но в кабинетах. Да-да, в кабинетах, где совершается то, что потом тысячи русских попов отмаливают в исповедальнях. Благослови, брат, а там как рассудит Господь – имеющий уши да услышит.
– Да как тебе в голову такое закралось – президента наставлять! Кто нас в энтом Кремле слушать станет? Тебя ж на порог не пустят, в шею погонят, дурака косматого. Нет, не дело ты, Саввушка, задумал, не по-христиански мыслить стал. Прельстился! Не иначе, бесо́ва работа.
Настоятель разлил чай по чашечкам.
– Вот что послушай, брат Игнатий, – сказал старец, глядя в окошко на монастырский двор. – Дознался я от Агатия о большой беде в Абакыме. Беда случилась в нашем отечестве…
Игнатий слушал Савву, и сердце его плакало от умиления перед подвигом, на который Господь подвиг ум его любимого товарища. Но как сказать: «Не прыгай в пропасть!» – когда тот уже расправил руки, словно крылья, и встал на край собственной жизни? В его-то годы отправляться наугад в Москву, к самому президенту… Нет, из таких путешествий старики не возвращаются. Как на такое благословить?
Настоятель обнял товарища. Монахи стояли друг перед другом подобно двум холмам, поднявшимся над слиянием Енисея и Кривинской протоки, и любовь, как ветер, обвивала их седые вершины. Игнатий расправлял на седой голове старца спутанные космы, поглаживал сопостника по плечу и приговаривал: «Беспокойная ты душа!»
– Отче, не томи! – Савва отстранил руку настоятеля и опустил голову.
Игнатий вздохнул, накрыл старца епитрахилью, перекрестил и, отъяв облачение, благословил на дальнюю дорогу.
Глава 6
В пути
Через три часа неторопливой ходьбы по накатанной лесной дорожке путники вышли на опушку, за которой виднелась вереница аккуратных домишек рабочего посёлка Зелёный Бор. Над ровным двухэтажным посадом высился шпиль Покровской церкви, а за ним, вдалеке, просматривались корпуса вокзального хозяйства.
– Бор! – объявил Савва, радуясь окончанию болезненного перехода.
– Следующая станция – Москва! – рассмеялся в ответ Агатий.
– Э, нет, сначала в Красный Яр, в гости к Андрею Ануфриевичу Дубенскому, – улыбнулся старец.
– Я его помню!
– Ну и память у тебя, – улыбнулся Савва, – с семнадцатого века всё помнишь!
– Да нет, отче, я про памятник!
В тот же день на электричке наши герои прибыли в Красноярск. Лет пять назад Агатий останавливался с матерью в гостеприимной красноярской семье брата по отцу Николая. Дядя Коля оказался заядлым рыболовом. Его старенькие «Жигули» знали все тайные подъезды к Енисею, где не встретишь ни егеря, ни рыбнадзор. А ещё Николай увлекался краеведением. Вечерами он бродил с Агатием по городу, и стремительные формы красноярских улиц обрастали фактами прожитых лет, как морские буи – слоями разноцветных ракушек. Тогда-то и узнал юноша про основателя Красноярска, воеводу Дубенского.
По прибытии путешественники сразу отправились на вокзал.
– Отче, знаете, почему привокзальная улица называется Тридцатого Июля?
– Нет, – улыбнулся Савва, – откуда ж?
Отрицательный ответ старца доставил юноше огромное удовольствие. Он надул грудь и голосом музейного всезнайки заговорил:
– Тридцатого июля 1919 года в Красноярском военном городке началось восстание против власти свирепого Колчака. В нём приняло участие около трёх тысяч человек…
– Хватит, хватит! – засмеялся Савва.
Старец остановился, улыбка спорхнула с его лица. Он взглянул на табличку с числом 30 и задумчиво произнёс:
– Александр Васильевич непростой был человек…
– Какой Александр Васильевич? – удивился Агатий.
– Вот видишь, ты даже этого не знаешь. Вице-адмирал Российского Императорского флота Колчак Александр Васильевич. Полярный исследователь, герой русско-японской войны.
– Тот самый?..
– Да, Агатий, тот самый. Не спеши судить о людях понаслышке, тогда и о тебе, быть может, не пойдут кривотолки.
Они определились с билетами. Выяснилось, что скорый на Москву отходит через полтора часа. Времени хватило лишь на то, чтобы перекусить в привокзальном буфете да в ближайшем магазине купить что-то в дорогу. Осмотр города (к радости хромоножки Саввы) пришлось отложить до следующего приезда.
Кстати, любопытный читатель наверняка спросит автора: «Откуда у них деньги?» Отвечу: благословив старца на подвиг, отец игумен достал из монастырской кубышки заранее приготовленный конверт (о намерении старца пуститься в путешествие Игнатий прознал особым образом). «Здесь хватит, – коротко пояснил он и, улыбнувшись, добавил: – Останется – сдашь по возвращении».
Глава 7
Дорожный разговор
Одолев перронную толчею, Савва и Агатий вошли в вагон скорого поезда Красноярск – Москва. В купе, куда были назначены их билеты, уже сидели два человека. Один был в подряснике, поверх которого посверкивал дорогой наперсный крест. Мо́рок немытого оконного стекла и простенькая тюлевая занавеска производили впечатление бурой раковины, внутри которой переливается тонким перламутровым отливом крохотная жемчужина.
Священник читал книгу. Рядом с ним сидел печального вида мужчина и маленькими глотками отпивал из небольшой пластиковой бутылки жёлтую непрозрачную жидкость, похожую на облепиховый морс. Оба пассажира были средних лет, среднего роста и какой-то безликой не то приветливости, не то отстранённости.
«Мир всем!» – произнёс старец, перекрестился и, поджав ноги, устроился за столиком напротив попутчиков. Никто из них не улыбнулся и не качнул головой в знак приветствия, хотя по движению глаз можно было понять, что они отслеживают происходящие в купе изменения. Агатий забрался на верхнюю полку и, положив под голову полупустой рюкзак, блаженно растянулся на лежаке, едва уместив в стандартную горизонталь свои непомерно длинные ноги. С дороги он тотчас захотел спать, но интерес к личности священника, сидящего напротив старца, не давал покоя.
Тем временем в купе повисла нелепая, не соответствующая романтике железнодорожных передвижений тишина. Священник и его сопровождающий изредка поглядывали на вошедших, но к разговору никто из четверых попутчиков приступать не спешил.
Наконец Савва, приметив на себе очередной скользящий взгляд, обратился к священнику:
– Простите, уважаемый, позвольте полюбопытствовать: где служить изволите?
Священник отложил книгу, приосанился и ответил:
– В церкви Христовой, уважаемый.
– Вот как? – ответствовал Савва. – Значит, в церкви Христовой служите.
Имея некоторый опыт наблюдения за житейскими «повадками» старца и особенно за интонациями, которыми он украшал те или иные свои речи, Агатий понял: Савва замыслил какое-то дознание. Юноша вжался в страховочную перекладину и с любопытством стал наблюдать происходящее. «Монастырь – это одно, – подумал он. – В монастыре Савва – безусловный получеловек-полусвятой. А в миру, где никто старчика не знает, будут ли его слова без “монастырских подпорок” так же убедительны?» Агатий понимал, что мир, общаясь со старцем, прежде чем насладиться беседой с мудрым человеком, попытается опрокинуть и растоптать «заносчивого» собеседника.
– Вас это удивляет? – спросил священник, изобразив на лице нечто, напоминающее снисходительную улыбку.
– Нет, не удивляет. Я давно интересуюсь божественными проблемами и вот так, накоротке, поговорить со священником считаю большой для себя удачей.
– И что же вас конкретно интересует? – ещё раз «улыбнулся» священник.
Савва принял сокрушённый вид и задумчиво произнёс:
– Мне уж помирать пора, а самого главного в жизни я не разумел. И объяснить толком не умею. Говорю сие, святой отец, от обиды, не будь обиды – молчал бы, как рыба безгласная.
Савва как-то по-особенному горестно вздохнул. «Та-ак!..» – отметил про себя Агатий.
– Я всегда старался прикоснуться к знаниям и мудрым наставлениям. Скоро, очень скоро всё бесценное богатство, нажитое из книг и умных разговоров, положат вместе со мной в могилу. Для чего, спрашивается, я жил? Для чего стремился к наукам и мечтал принести пользу? Вместе со мной исчезнет огромная нетварная сокровищница. Не могу осознать умом эту будущую потерю! Вот меня и интересует: отчего из века в век происходит такая нелепица? Хочу это понять и прожить оставшиеся годы как-то более осмысленно. Понимаете?
Священник снял с груди крест, поцеловал и убрал в саквояж.
– В позапрошлом веке был такой святой – Серафим Саровский. Может, вы даже слышали о нём или читали.
– Немного, – ответил Савва.
– Так вот. Преподобный Серафим говорил: «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи». Христос спустился к человеку с небес, чтобы вывести его из пучины греха к свету. Мы празднуем Рождество Христово как доказательство того, что Господь добровольно оставил небесный трон и снизошёл до человека. Заметьте, не человек, неудовлетворённый своим положением, вынужден искать Бога, а сам Бог ищет его, чтобы наставить и спасти.
Священник перевёл дух. Напарник его налил из термоса чай в две походные чашечки. Одну предложил шефу, другую подвинул к себе. Священник отпил глоток, вытер белым батистовым платом губы и продолжил:
– Вас беспокоит вопрос собственной, так сказать, реализации. Но скажите на милость, почему вас вообще интересует то, что лично вас не касается? Единственное, что должно вас интересовать, – это вопрос собственного спасения. Вместо этого вы печалитесь о добрых делах и несостоявшемся жертвенном служении. Это неправильно.
– Святой отец! – вкрадчиво вставил Савва. – То, что вы сейчас сказали, мне представляется, уж простите, духовным эгоизмом. Где-то я читал, что жертвенное служение – дорога к спасению…
– Во-первых, я ещё не святой, – священник перебил Савву, – хотя вы можете называть меня, как вам заблагорассудится, – тень довольства мелькнула на его лице, – а во‑вторых, если разрушить крепость, как защитить от гибели горожан? Не знаю, что за книжки побывали у вас в руках, но предлагаю прислушаться к голосу священника!
– Чудно́! – не унимался Савва. – У католиков, насколько я знаю, действительно главный праздник – Рождество Христово. Западному человеку приятно думать, что Спаситель сам пришёл к нему и ради него пострадал на кресте. А у нас-то в России главный праздник – Пасха. Именно на Пасху мы радуемся Воскресению Христову и намереваемся следовать за Господом и на Голгофу и в рай! Но следовать за Христом – не то что ловить на дороге проезжающую машину. Надо пройти Его крестный путь, надо пострадать за ближнего, короче, поступить так, как поступил бы сам Спаситель. Иначе зачем Он показал нам урок страдания, если люди могут попасть в рай иной, благополучной дорогой?
Человек, сопровождающий священника и сидевший до того безучастно, при последних словах Саввы откинул назад голову и громко расхохотался.
– Отец Демокритос! Везёт же нам на этих русских правдолюбцев!
Священник, имя которого оказалось столь мудрёно, недовольно поморщился. Он явно не ожидал конфуза. «Какой-то старик, у которого и образование, быть может, – пара начальных классов, за пять минут разговора вынудил нас так грубо выдать себя!»
Он злился на своего несдержанного напарника, но более на самого себя: как мог он упустить назидательную нить разговора? Ведь именно это позволило старику задавать свои идиотские вопросы. Демокритосу не пришло в голову, что старик завёл разговор о самореализации неспроста. Ведь вопрос спасения как формы самореализации – это вопрос об отношении к ближнему. Смирение, молитвенные подвиги, милость лишь следствие простой сердечной способности любить. Способность любить не столько самого себя, но прежде всего ближнего – самая надёжная лакмусовая бумажка состояния человеческой души.
Демокритос вышел из купе и долго стоял в проходе, наблюдая проплывающие за окном перекаты бескрайней сибирской вольницы, и, казалось, совсем потерял интерес к разговору с дотошным старичком. Но это не так. Он лихорадочно будил в своей памяти фрагменты занятий по пастырскому богословию, пытаясь не посрамить мундир и ответить на то, о чём так просто и въедливо спрашивал старик. Однако из всех постулатов, прилежно заученных, казалось бы, на все случаи жизни, он не мог составить мало-мальски вразумительный контраргумент утверждению старика о значении личной жертвы в деле спасения.
Мешал сам старик. Он будто стоял за спиной и требовал признать правоту сказанных им слов. «И зачем, – злился Демокритос, – я согласился на ряженый маскарад православного батька? Трудное это занятие – говорить с русскими на их территории!» Он невольно ухмыльнулся, припомнив, как падре Антонио говорил: «Тот, кто не освоит язык русского самоуничижения, будет выглядеть белой вороной. Страсть русских к насмешке над собой малопонятна, поэтому примите эту особенность как факт национального менталитета».
«Прав был падре, – размышлял Демокритос, – на Западе пересмешник – это опасный бунтарь и растлитель умов, типа королевского шута, потому их держат в строгости, а здесь, в России, уничижительное словцо – показатель внутренней правды! Чудно́, ох, чудно́ глядеть на эту духовную распущенность. Да, подзастрял я в России. Говорить тут не с кем, одни романтики или хмурые ортодоксы. Пора, дружок, на свободу! В Ниццу, в Венецию! Давненько не напивался я в винных подвалах Венеты! Подумать только, какой-то нечёсаный старик запросто дискутирует со мной. Со мной! Первым на курсе софистики и красноречия…»
«Отец» Демокритос раздвинул купейную дверь и прямо через ноги попутчика плюхнулся на своё место. Как раз в это время Савва разложил на откидном столике дорожные пакетики с едой и заказал чай.
– Простите, не знаю, как вас зовут, – продолжил разговор Демокритос, – но ваше отрицание интеллектуальных достоинств личности неслыханно! Вы, русские, как это у вас говорят, приватизировали божественную волю и судите о достоинствах человека по собственным понятиям о Боге! Но ведь сказано: не суди, да не судим будешь. Почему вы так уверены, что ангел, а не бес вложил в ваши умы эту странную теорию о том, что восхождение в Лоно сладчайшего Иисуса Христа возможно только через жертвенное служение людям? А как же благоразумный разбойник, первый небожитель из людей, ведь он отличился перед распятым Иисусом вовсе не жертвой, но молитвенным подвигом!
Демокритос нервничал. Он привык отстаивать до хрипоты в горле своё право на религиозное сладострастие и, как всякий экзальтированный католик, представлял Бога как высшее Существо, при одном упоминании о Котором человеку должно становиться сладко и хорошо.
Савва слушал его и молча продолжал раскладывать бутерброды. Он резал ножом стручки репчатого лука и небольшими горстками укладывал нарезанные луковинки на чёрный хлеб поверх сыра и кусковой селёдки. Демокритос продолжал что-то быстро говорить, то лихорадочно листая походную Библию, то раскладывая на свободных участках купейной столешницы какие-то бумажки, пронумерованные красивым каллиграфическим почерком.
Наконец Савва отвлёкся от бутербродов и спросил Демокритоса:
– Вы есть будете?
– Что, что у вас есть?.. – рассеянным голосом переспросил проповедник.
– У нас есть картошечка, а к ней селёдочка с лучком! – рассмеялся Савва, пряча в бороду недолеченные в Минусинске зубы.
Демокритос открыл рот, намереваясь что-то сказать в ответ, но Савва перебил его:
– Знаю, знаю, это не ваша еда, – старец перестал поправлять бутерброды, разложенные на одноразовой пластиковой тарелке, и внимательно посмотрел на собеседника. – Так и слово моё, мил человек, не для вашего ума сказано. Разные мы. Может, слышали русскую басню про лисицу и журавля?
– О, Крылов! Толстый Иван Крылов! – улыбаясь, воскликнул помощник Демокритоса.
– Да, мудрый Иван Андреевич, он самый, – подтвердил Савва, улыбаясь в ответ.
Он вложил бутерброд в протянутую руку Агатия, «захлопнул» его растопыренные пальцы, чтобы тот при «подъёме» не растерял лучок, и, глядя прямо в глаза Демокритосу, продолжил:
– Вы же нормальные ребята. С какой целью, унизив себя неправдой, вы напялили русские одежды и как шуты отправились на ряженый карнавал? Я не синодальный прокурор, и мне не должно быть никакого дела до вашего поступка. Но у нас говорят: «За державу обидно!» Обидно видеть в дорогом для православного сердца облачении священнослужителя ряженую персону. Вы только послушайте, как звучит это слово – «священно-слу-жи-тель». Так вот, наблюдать в этом небесном качестве скомороха, видеть, как он жеманно целует крест, слушать его наставления и вскоре понимать, что слышишь не спасительные речи, а упакованный, так сказать, в православную фольгу инославный рецепт вечной жизни, – русскому человеку, ей-богу, утомительно.
Агатий понимал: всё сказанное лишь прелюдия, и Савва только подступает к «раскрытию темы». Но в этот миг Демокритос, не выдержав натиска, поднялся во весь свой двухметровый рост и больно ударился головой о верхнюю полку. Ойкнув от неожиданности, он рухнул на своё место и с минуту молчал, глядя старцу в глаза. Его внезапный испуг сменился холодным напускным безразличием. Демокритос откинулся к стенке купе и как из подземелья произнёс:
– Кто вы?..
