Борис Александрович Алмазов
Считаю до трех
Этого Алька не знал. С той самой минуты, как он решил больше никогда домой не возвращаться, ему казалось, что всё происходит как будто не с ним, а с каким-то другим мальчишкой, а он, Кусков, смотрит на это в кино или книжку читает. Как жить дальше, он не знал и потому буркнул:
–
Вот заработаю кучу денег – всем покажу!
–
Ну это конечно, – сказал без улыбки Вадим. – Только вот каким образом ты собираешься их заработать?
–
Барменом стану! – выдал вдруг свою сокровенную мечту Алька.
–
Как отец, – сказал Вадим без улыбки. – Это похвально. – Его глаза из-под дымчатых очков смотрели на мальчишку пристально и спокойно. – Это вполне возможно. Глядишь, будет династия барменов Кусковых. А ещё лучше иметь собственный ресторан. Как на Западе. А? И собирались бы мы тёплой дружеской компанией у Кусковых, отца и сына…
–
…и святого духа! – хмыкнул тощий.
Вадим на это ничего не сказал, только снял очки и устало потёр переносицу. Альке показалось, что худущий парень сразу исчез.
–
Итак, ты хочешь заработать кучу денег и не боишься?
–
Чего? – удивился Алька.
–
Да так, в старину говаривали: «От трудов праведных не наживёшь палат каменных».
Мальчишка не понял, но на всякий случай ответил:
–
Ну и что? – Он привык так отвечать на педсоветах, где его ругали, что он, мол, двоечник и ленится.
–
О! – сказал уважительно Вадим. – Ты далеко пойдёшь. Я в твои годы мечтал отыскать клад и вообще был излишне романтичен. Иван! – крикнул он Алькиному отцу, словно тот был далеко-далеко. – Ты мечтал отыскать клад?
–
А как же! – с готовностью откликнулся отец.
Алёшка удивился: «Что это он про клад какой-то говорит?»– и ответил:
–
В наше время в клады только дурачки верят! Их давно нет, этих кладов!
–
Слыхал, Ваня, что твой сынище говорит? Устами младенца глаголет истина…
Альке очень нравился этот человек. И говорил он замечательно, как в иностранном фильме: вроде все слова понятны, а про что говорят, не поймёшь… Штифт называл это «подтекст» – говорят одно, а думают совсем другое. Альке всегда хотелось научиться так говорить.
–
А что шеф? – спросил Вадим.
–
Чей?
–
Мастерских.
«Шеф!»—восхитился Алька.
–
Айвазовский говорит, в Москву поехал.
–
Денег просить, – сказал Вадим, подтверждая какие- то свои мысли.
–
Поджимает время! Поджимает, – сказал худущий, ломая пальцы.
–
Поспешай медленно, – одёрнул его Вадим и, повернувшись к Кускову, спросил: – И куда же отец собирается тебя поместить?
–
Откуда я знаю! – сказал за Алёшку Кусков-старший. – Пусть к матери ворочается.
–
Ворочается! – передразнил его Вадим. – Неужели ты не понимаешь? Раз Альберт с нами в настоящий высокоторжественный момент, то теперь его судьба – наше общее дело. Мы обязаны, как говорится, взять над ним шефство.
–
Нынче год ребёнка! – встрял худущий.
–
Тем более! – согласился Вадим. – «Ворочается»! Не для того он уходил, чтобы «ворочаться». Так?
–
Угу! – согласился Алёшка и подумал с благодарностью, как этот человек всё замечательно понимает.
–
Осенью пускай в ПТУ идёт, – сказал отец. – В кулинарное. У меня там лапа.
–
Ты в каком классе?
–
В седьмой перешёл, – сказал Алька. – Ну, почти уже перешёл. Пять дней ведь учиться осталось.
–
До ПТУ ему ещё далеко. И до осени тоже. Важно, что наш дорогой Альберт будет делать в ближайшие дни.
–
Ну куда мне его девать?! – закричал отец.
–
Об этом раньше нужно было думать, – одёрнул его Вадим. – Раньше. Да, Иван, не выслужишься ты выше бармена. Легкомысленный ты человек. – Вадим потянулся так, что заскрипел кожаный пиджак. – А ты молодец, что ушёл, – сказал он Алёшке. – Я в твои годы тоже уходил… Потому что нет для человека ничего дороже дыхания воли. Она слаще чечевичной похлёбки, за которую ты, Иван, готов на брюхе ползти…
«Вот так тебе!» – злорадно подумал Алька.
–
Ну что, Альберт, пойдёшь со мной? – спросил Вадим.
–
Куда? – остолбенел Кусков-старший.
–
Вот видишь, какой ты человек, Иван! – усмехнулся Вадим. – Заметь, твой сын вопросов не задаёт! Куда? Ну, чтобы не мелочиться, на край света. Согласен со мной идти на край света, Альберт?
–
Да! – как в омут кинулся, выдохнул Алька.
Глава пятая
«ОДИНОКИЙ ПУТНИК, НЕСУЩИЙ СВЕТ…»
Алёшка проснулся ночью и не сразу вспомнил, как он попал в эту огромную комнату, набитую старинной мебелью. Тёмные картины висели на стенах вплотную одна к другой, только золочёные рамы поблёскивали.
Громадный беломраморный камин поднимался как орган до самого потолка. Однажды всем классом они ходили в филармонию, Алёшка там умирал со скуки, но орган его поразил величиной. А здесь, в доме этого удивительного человека, стояла вещь, не уступающая органу, во всяком случае, размерами.
Фарфоровые пастушки и пастушки резвились на каминной полке, свет дрожал на их лукавых улыбающихся лицах. Каждая безделушка казалась Кускову волшебной и безумно дорогой.
Оглядевшись, он вспомнил, как пришёл с Вадимом к нему домой, как поначалу его отправили в ванну и какая-то женщина (волосы у неё были совсем седыми и даже светились в полумраке) подала ему настоящий халат на шёлковой подкладке с драконом на спине. Такой вещи Алёшка никогда не то что не носил, но и не видел.
– Благодарю вас, Мария Александровна, – сказал Вадим. – Теперь, пожалуйста, приготовьте нам чаю и можете быть свободны…
Женщина церемонно поклонилась и вышла.
«Кто это?» – подумал Кусков, но спрашивать, конечно, не решился. Он заикнулся было:
– Вадим, вы – ученый?
Но тот отшутился:
–
Ещё как учёный! Учёный и выученный! – так что Алёшка всё равно не понял, кто же Вадим Алексеевич.
Лёжа на старинном кожаном диване. Кусков вспоминал, как вечером они пили чай из тонких фарфоровых чашечек и заедали его ломтиками бисквита, что лежал на серебряном блюде под белоснежной салфеткой.
Вадим молчал, думая о чём-то своём. Трудно было сказать, сколько ему лет. Лицо молодое, а виски седые, словно их белилами мазнули, а когда он снимал очки, то под глазами виднелись усталые морщины. И всё-таки трудно его было называть как-то иначе, чем Вадим, потому что весь он был такой моложавый, хотя и несколько грузноватый.
–
Ты позволишь? – спросил Вадим и закурил толстую сигару. Это Кускова доконало. Никогда никто не спрашивал у него разрешения ни на что. За него всё решали, все были уверены (и мать, и отчим, и директор в школе, и тренер), что они знают всё за него, знают, как ему будет лучше.
«А он у меня такую мелочь спрашивает!» – благодарно думал Алёшка и, разглядывая Вадима, всё время спрашивал себя: «Почему он меня взял?»
И сейчас, ночью, эта мысль не давала ему уснуть.
«Вдруг я его сын? – думал Кусков. – Свободное дело. Мать меня не любит, отец не любит, наверное, я им не родной. Я – подкидыш. Вот он меня и узнал. А может быть, я похож на его жену, то есть на мою настоящую мать. А может, я его младший брат? Мы растерялись во время войны, а вот теперь нашлись». И хотя Алёшка прекрасно понимал, что никакой войны уже давно не было и родители не теряли своих детей, самые невероятные мысли и предположения роились в его голове.
Светлый сумрак северной белой ночи заливал огромную комнату с лепными потолками, загадочные лица смотрели на мальчишку из золочёных рам. В такой удивительной комнате можно было придумать всё что угодно, и Кусков размечтался.
«Конечно, – думал он, – Вадим не может сразу сказать: «Здравствуй, брат!» Ну и что, что он меня узнал, нужны документы про то, что мы братья или что он мой отец».
Они приехали из бара на машине. И Кускову было легко представить, как он сам на будущий год приедет на машине в школу. И как ребята в перемену выскочат, и обступят её, потому что машина будет обязательно иностранная, с длинным, как у корабля, корпусом и низкой посадкой, и, к удивлению своему, увидят Альку за рулём.
–
А, – скажет он, снимая такие же дымчатые, как у Вадима, очки, – привет! Хотите покататься?
И тогда все они, кто не разговаривал с Алёшкой, лопнут от зависти.
–
А вы всё учитесь? – спросит их Кусков. – Ну-ну… Я тут в Англию на соревнования ездил, вот эту машинку прикупил. Мы с Вадимом ездили…
–
А кто он?
–
Мой брат (или отец).
–
А кем он работает? – спросят Алькины одноклассники.
«Действительно, кем?» – подумал Кусков, разглядывая картины над диваном. Одна из них ему особенно понравилась: на тёмном фоне – человек в широкополой шляпе, в плаще и ботфортах. Он шёл по дороге и освещал себе путь фонарём.
Алёшка встал на диване, чтобы прочитать название на тусклой табличке.
«Одинокий путник, несущий свет» – было выгравировано старинными литерами. Алёшка, глянув в лицо одинокого путника, вздрогнул – это был Вадим.
«Как же так? – подумал Алёшка. – Картина старинная, а нарисован Вадим. А может быть, это его дедушка? Или прапрадедушка?»
Но рядом с этой старинной картиной висел уже совсем ни на что не похожий портрет. Вернее, в том-то и дело было, что он был похож и очень похож на автопортрет художника К. Брюллова, что нарисовал разрушение в Помпее.
Кусков видел этот портрет в Русском музее, куда их водили всем классом. Всё было как на том портрете – и красное кресло, и красивая тонкая рука, но только вместо Брюллова в кресле сидел Вадим. Он был очень похож на Брюллова, но всё-таки это был Вадим, и его легко можно было узнать даже с бородкой и с усами.
–
Вот это да! – только и мог прошептать Кусков. Он ошалело сел на диване. Спать совершенно расхотелось, а захотелось пить.
Графина с водой в комнате не было, и Алешка двинулся на кухню. Но только тяжёлая дверь затворилась за ним и мальчишка очутился в тёмном коридоре, он тут же забыл, куда идти.
Алька постоял в темноте, соображая, в какой же стороне могла быть кухня. В этой большой старинной квартире все комнаты были проходными, кругом были двери, и которая вела в кухню, догадаться было невозможно.
В дальнем конце коридора из-под неплотно прикрытой двери пробивался свет; вытянув руки, Алька двинулся туда и заглянул в щель.
Посреди комнаты торчал мольберт. Вадим стоял около него и занимался странным делом. Он водил по картине, где были нарисованы какие-то тётеньки с крыльями и тёмные деревья, горячим утюгом. Алька смотрел на покрытый испариной лоб Вадима, на его крупные руки.
«Так вот он кто! Он художник! По ночам работает! – с уважением думал мальчишка. – Все спят, а он работает! »
Он тихо прикрыл дверь и вернулся в комнату.
«Удивительный человек! – думал Алька. – Все, наверное, способы, которыми картины пишутся, знает! Вон как он её утюгом, чтобы гладкая была… Наверно, чтобы блестела…»
Всезнающий Штифт научил Кускова колдовать: если чего-нибудь очень хочется, нужно загадать желание, собрать свою волю, сосчитать до трёх, и всё сбудется!
–
Это раньше думали, – говорил Штифт, – что это всё колдовство, а теперь научно доказано – всё дело в сильной воле. Нужно только научиться волю концентрировать!
–
А ты пробовал? —спросил его Алька.
–
Тыщу раз. Но я рассеянный. Отвлекаюсь. Только начну сосредоточиваться… сосредоточиваюсь, сосредоточиваюсь… хлоп, о чём-нибудь другом подумаю, и всё пропало. У меня воля слабая, а вот ты волевой, у тебя должно получиться… Только загадывать нужно на людей! Понял?
–
Как это?
–
Ну не так, что хочу, мол, жвачки, – ну и хоти! Ничего не выйдет, а нужно, чтобы на человека… Хочу, например, чтобы ты мне отдал половину жвачки, которая у тебя есть. Ты моей воле подчиняешься, и мы жуём оба…
Сейчас, вглядываясь в высокий лепной потолок, где надували щёчки смешные амуры, Алька начал концентрировать волю:
«Хочу, чтобы мы с Вадимом никогда не расставались! Хочу, чтобы я оказался его братом или сыном! Считаю до трёх… раз… два… три…» Алька не помнил, успел он досчитать до трёх или нет, потому что проснулся утром следующего дня.
Глава шестая
ВИЗИТЕРЫ
Они явились в тот момент, когда Мария Александровна подала завтрак и Кусков, изо всех сил подражая Вадиму, заправил край крахмальной салфетки с монограммой за ворот рубашки. Художник наверняка их ждал. Алёшка заметил, как он поглядывал на часы.
– Сиди! Ешь! – строго сказал художник, когда Кусков хотел кинуться открывать двери. – Это ко мне.
В прихожей послышалась иностранная речь. Альке захотелось выскочить в коридор и посмотреть на пришедших, но он помнил вчерашний ледяной взгляд Вадима и его слова: «Разве ты не знаешь, мальчик, что подслушивать нехорошо? »—и поэтому сидел как приклеенный к кухонному табурету, хотя и умирал от любопытства.
И вдруг Мария Александровна взяла поднос, поставила длинные хрустальные бокалы, хлопнула пробкой бутылки с шампанским и осторожно, чтобы не расплескать вино, открыла дверь, что была прямо перед Кусковым. Оказывается, это была вторая дверь в мастерскую! И мальчишка увидел двух гостей, которые что-то рокотали по-английски, и мольберт, и вчерашнюю картину на мольберте.
Да! Это была она. Алёшка узнал деревья, узнал богинь с крыльями! Теперь картина находилась прямо перед ним, и он увидел, что она очень старая, тёмная, вся в трещинах.
Иностранцы ахали, смотрели на полотно в кулачок. Один что-то сказал
и с сомнением покачал головой. Вадим махнул рукой, что-то ответил и перевернул холст. На холсте был большой чернильный штамп: «Разрешено для вывоза».
Тут иностранцы стали пожимать художнику руки, говорить «О! О!..», чокаться бокалами, которые звенели как колокольчики. Один достал длинный блокнот, что-то в нём черкнул, вырвал листок и подал Вадиму. Тот небрежно сунул зелёную бумажку в карман. У художника был очень расстроенный вид. Когда он увязывал картину, то даже погладил по раме рукой.
–
Вот гады! – прошептал Алёшка. – Вадим коллекцию продаёт. Денег, наверно, нет. А эти сразу как вороны слетелись! И как это пограничники разрешают вывозить такие старые произведения искусства? Такая ценная картина, а они сразу штамп ба-бах…
Вадим обернулся, увидел Альку и так резко захлопнул дверь, что посуда зазвенела в буфете.
«Психует, что картину продал!» – решил Кусков и не обиделся.
Когда Вадим проводил гостей, он совсем не казался расстроенным и даже напевал, намазывая масло на поджаристые гренки.
–
Сколько эта картина стоила? – спросил как бы между прочим Алёшка.
И опять глянул Вадим на мальчишку тем тяжёлым взглядом, которым смотрел на него тогда, в баре, где Кусков свалился ему на спину.
–
Зачем тебе? – спросил он.
–
Вы не расстраивайтесь! – сказал Алёшка. – Вот я стану барменом, заработаю кучу денег, и мы выкупим эту картину обратно. Вы не расстраивайтесь!
Что-то дрогнуло в твердокаменном лице Вадима. Может, на сотую долю секунды потеплели глаза или разгладилась морщина над переносицей… Он внимательно посмотрел на Алёшку, словно только что увидел, и тут же строго сказал:
–
Выкинь из головы!
–
Что, её нельзя назад купить?
–
Я сказал, забудь, не стоит она того.
«Это он от гордости так говорит, – подумал Алька. – В лепёшку разобьюсь, а постараюсь выкупить её, вот как только её разыскать?»
Это искусствоведы были? Спросил он, пытаясь выведать, куда могла попасть эта картина.
—
Ты что, ненормальный?
–
Но они же на полотно в кулачок смотрели.
–
А… – зло улыбнулся художник. – Должен тебе заметить, что большинство из тех, что на картины в кулачок смотрят, ничего в живописи не смыслят…
«Это он на иностранцев злится, – подумал Алька, – потому что картину жалко».
–
Они вроде тебя – сразу «сколько стоит?», – говорил Вадим. – Но ты – мальчишка, а им непростительно… Сколько стоит? Много стоит! Они думают, чем дороже, тем лучше! Ну что ж – спрос определяет предложение! Так, что ли? Получайте, дорогие ценители, по самой высшей цене! – Художник засмеялся.
Потом резко оборвал смех и стал смотреть прямо перед собой, в стол.
–
Сколько стоит… – сказал он. – Много стоит. На эти деньги проклятые всё обменялось – способности, мечты!
Алёшка не понимал, о чём это он, но слушал внимательно и старался запомнить, чтобы потом понять.
–
Когда настоящее произведение искусства – тогда всё меняется, настоящий художник – человек светлый! Теперь таких и нет, сейчас всё больше мастеровые, а раньше были мастера… Мудрецы. Они не думали, сколько это будет стоить… Был такой художник Рембрандт. Слыхал?
–
Не-а! – сознался Алёшка.
–
Тоже всё собирал, собирал… А потом разорился. И когда пришли описывать его имущество и всё забрали, он не расстраивался: «Забирайте эти золотые вещи, я запомнил их блеск…» Потому что был мастер! А я один раз двести рублей потерял – неделю расстраивался! Поэтому я то, что я есть!
Кусков ничего не понял, но ему стало так жаль Вадима, что скажи сейчас кто-нибудь: Кусков, прыгни в огонь, чтобы этот человек был счастлив, – и Алёшка сиганул бы в любое пламя, не задумываясь.
–
Ладно, – сказал Вадим, вставая, – разговорились! Идём! У нас с тобою сегодня много дел.
Глава седьмая
ДЕЛ РАЗЛИЧНЫХ СУЕТА
Первое дело, которое нужно было выполнить Алёшке, – поговорить с матерью или хотя бы оставить ей записку, если матери не окажется дома. Без разговора с матерью Вадим не желал иметь с Кусковым никакого дела. Он так и сказал:
–
Без этого наши отношения невозможны. Я не хочу, чтобы тебя разыскивала в моей квартире милиция. – И мальчишка волей-неволей отправился к себе домой для серьёзного разговора.
Странно ему было идти по своей улице. Словно это был не он, Алёшка Кусков, а какой-то другой человек, который видел свою улицу издалека…
Он прошёл мимо школы, где последний месяц перед каникулами шли занятия. Он заглянул в окна первого этажа – у третьеклассников было торжественно от белых передников и новеньких красных галстуков, недавно – двадцать второго апреля – их приняли в пионеры.
Алёшке стало неожиданно грустно оттого, что он больше никогда не придёт в эту школу.
Он вспомнил педсоветы, двойки, контрольные и с облегчением сказал себе, что теперь всё это позади. Но настроение почему-то не поправилось.
Он зашёл к Штифту. Штифт варил обед и тренькал на гитаре.
–
Во! – сказал он, пожимая приятелю руку. – Мамаша гитару приволокла, говорит, премию дали. Видал? Я не так гитаре радуюсь, а что не пропила премию-то. Видал?
–
А чего ты не в школе?
–
Я с физкультуры отпросился, мол, живот болит. Охота на гитаре играть. Во, уже получается…
Штифт закатил глаза под лоб и забряцал по всем струнам сразу:
По тундре по железной дороге
Где мчится курьерский Воркута—Ленинград …
–
Вот тут у меня переход не получается…
–
Как там? – спросил Алёшка.
Штифт покраснел.
–
Да! – он махнул рукой. – Мамаша плачет, а этот переехал! Вчера у вас ночевали…
–
Так! – Кускову захотелось что-нибудь разбить или поломать. – Теперь всё ясно. Я дал ей время подумать, а теперь…
–
Да погоди, погоди… – говорил Штифт.
–
Чего годить! Сейчас соберу вещи, и всё!
Кусков выскочил на лестницу, взбежал к себе на пятый этаж. Дверь, к его удивлению, оказалась незапертой. Навстречу ему выскочил мальчишка лет пяти.
–
Ты кто? – спросил он, насупив белёсые, как у Алёшки, брови.
–
А ты кто? Что ты тут делаешь? – опешил Кусков и догадался, что это тот самый сынишка Ивана Ивановича, которому нужна мать.
–
Я – Колька, – сказал мальчишка. – А ты Алёша? – И такая радость и надежда полыхнули в его голубых глазах, что вся Лёшкина злость прошла.
–
Не! – пробормотал он. – Не… Я это… Я из школы. Пришёл узнать, почему он школу мотает.
–
Не Алёша, – поник мальчишка. – А я думал, Алёша.
Он, понурив голову, поплёлся в комнату. Кусков двинулся за ним.
–
Нету Алёши, – с тяжёлым вздохом сказал Колька. – И где он, никто не знает. Папа поехал в милицию заявлять, а мама в морг, где покойники лежат. Она плачет всё время.
Кусков увидел, что в комнате у матери постель не смята, – значит, спать не ложилась, зато здесь на его диване валялась Колькина одежонка.
«Ну вот, – подумал Алёшка. – Не пустует моё место. Нечего мне тут делать». Но странное дело, не было у него злости на этого малыша, да и о матери он думал как-то иначе, чем вчера, так и стояло перед ним её плачущее лицо.
–
В морг поехала! – усмехнулся он.
–
Ага! – кивнул мальчишка. – А меня тут оставили. Если, мол, Алёша жив и придёт, его надо покормить. Вот я сижу, жду, обед грею.
– Спички детям не игрушка!
–
Я всегда сам разогреваю! – сказал Колька. – Я не спичками, а электрозажигалкой. Она как пистолет: ты- дых – и загорелась.
–
Где ж ты научился? – спросил Алёшка, раньше он никогда с такими малявками и не разговаривал.
–
Чему война не научит, – по-стариковски вздохнул Колька.
–
Кто говорит?
–
Не говорит, а говорил, – опустил голову Колька. – Дедушка мой говорил, у него потом осколок стронулся…
–
Куда стронулся? – спросил Алёшка и вспомнил тот чугунок, что бабушка подняла.
–
«Куда»… В сердце, куда же ещё! Тебя как зовут?
–
Иванов, – торопливо ответил Алёшка.
–
Ты есть будешь? Папа целую кастрюлю щей наварил.
–
Он у тебя и щи варить умеет? – зло усмехнулся Алёшка.
–
Он всё умеет, – гордо ответил Колька. – И шить, и стирать, и полы мыть… Он же моряк!
«Какой он моряк!» – чуть было не сказал Алёшка, но глянул на жиденькие плечишки и пушистый Колькин затылок и не сказал.
Мальчишка, натужившись, снял с плиты кастрюлю, перетащил её на стол, поставил тарелку.
Высунув от усердия язык, отрезал большой ломоть хлеба.
–
Садись, ешь, – позвал он Альку.
–
Да я не хочу!
–
Ну вот! Хлеб уже отрезанный, а ты отказываешься, так нельзя, раз хлеб уже отрезали… Я тебе уже всё налил… Садись! Несолёно? – спросил Колька. – Папа всегда посолить забывает. – Он взял щепотью соль и потрусил её над Алёшкиной тарелкой. Кусков подивился, какие у него маленькие пальцы. – Ты не бойся! – перехватил его взгляд Колька. – Я руки мыл.
–
Слушай, – Альке кусок был поперёк горла, – ты всегда такой был?
–
Какой?
«Как старичок», – чуть было не сказал Кусков, но осёкся.
–
А игрушки у тебя есть?
–
Ого! Ещё как есть! – просиял Колька. – Целый чемодан! Мало что чемодан! Мне в детдоме кахей подарили!
–
Что?
–
Кахей! Настольный!
–
Не кахей, а хоккей! – поправил Алёшка. – В каком это детдоме?
–
Ну я же в детдоме жил, когда дедушка умер. Меня же не с кем было оставлять, когда папа работал.
–
Давай сыграем, – предложил Кусков.
–
Ага! – Колька помчался в другую комнату, но тут же вернулся.
–
Там коробка запечатанная, – сказал, потупясь. – Только ты не сердись, Иванов. Она запечатанная.
–
Тебе что, её не открыть? – не понял Кусков.
–
Чего там открывать! Бумажку разорвал, и всё…
–
Ну так открывай!
–
Я хотел с Алёшей! – прошептал Колька.
Кусков положил руку на пуховый Колькин затылок.
И мальчонка вдруг всхлипнул и, обхватив Кускова, прижался к нему.
–
Ты чего? Ты чего это? – растерялся Алёшка.
–
Это он из-за нас ушёл! – поднял к нему мокрый нос Колька. – Это он нас не хочет!
–
Да что ты! – Алька совсем не знал, что ему делать, только гладил Кольку по спине, где острыми бугорками вздрагивали лопатки. – Кто тебе сказал, что он тебя не хочет?
–
Папа! Он ещё сказал вчера, что если так, то, конечно, мы уйдём! Потому что нельзя Алёше жизнь ломать! Насильно мил не будешь. А я уходить не хочу!
–
Ну и живи! Кто тебя гонит? – говорил Алька. – Живи на здоровье! Теперь у тебя всё есть – и мама, и папа… Вот книжки, – он показал на свою библиотеку из двадцати книжек, где в основном были тоненькие «Самбо для всех» или «История дзюдо». – Ты читать умеешь?
–
Не-а!
–
Научишься – прочтёшь. Вот тут стол письменный! Где-то тут фломастеры были – бери, рисуй!
–
Нет! – сказал решительно Колька. – Здесь ничего трогать нельзя. Алёша может обидеться!
–
Да ты что! Он не жадный, ему не жалко!
–
В том-то и дело, – всхлипнул Колька. – Я хочу с Алёшей! И с папой! И с мамой! Чтобы все были вместе – и папа, и мама, и Алёша! Чтобы всех было много – и мам, и пап, и сестрёнок, и братишек, и дедушек, и бабушек…
–
Ну что ты зарядил! Алик теперь занят! У него другая жизнь…
–
Тогда мы уйдём! – упрямо повторил Колька.
–
Никуда ты не уйдёшь! – обозлился Кусков. – «Уйдём»! Никуда вы не уйдёте! Сиди и пользуйся!
–
Иванов! – закричал ему вслед Колька. – Ты чего обиделся? Иванов! Если Алёшу встретишь, пусть домой идёт! Я ему кахей подарю! Пускай скорее идёт, а то мама очень плачет и капли пьёт!
–
Ну, видал? – спросил его Штифт, потупясь, словно он был виноват в том, что Колька теперь жил у Кусковых.– Плачет всю дорогу! Вчера ещё в окно взялся кричать: «Алёша! Алёша!», всю душу вымотал – страдает! А может, слушай, ты это…
–
Что! – закричал Кусков. – Что «это»!
–
Ну это… Назад придёшь? А?
–
Не для того я уходил! Ишь какой! Да у меня сейчас, может быть, только настоящая жизнь и начинается! А этот поплачет – перестанет, от слёз крепче спать будет! Буду я ещё на чьи-то сопли внимание обращать! – кричал Лёшка. – Да если хочешь знать, если бы я на соревнованиях был таким лопухом, как ты, и думал, что делаю кому-то больно, я бы никогда не стал чемпионом!
–
Ну чё ты! Чё ты! – бормотал Штифт.
–
Матери передай, что я уехал.
–
Она спросит – куда?
–
В экспедицию! В трудовые лагеря! В спортивные лагеря! В общем, пусть не ищет! Скажи: ваш бывший сын вам желает счастья!
–
Ну ты даёшь! – покачал головой Штифт.
–
Вот так и передай!
–
Ладно! – буркнул Штифт.
Лёшка остыл на улице и опять вспомнил, что не спросил у Штифта имени.
«Размазня несчастная! – подумал он о своём приятеле. – Нужно пойти к моей матери и сказать: «Не ищите сына, он больше к вам никогда не вернётся! Он вас презирает». А Штифт разведёт турусы на колёсах, вздыхать начнёт да краснеть! И получится, что вроде бы он за то, чтобы меня искали.
Отец! – решил Алька. – Отец – вот кто так отбреет, что всякая охота пропадёт по милициям и моргам бегать».
И он пошёл к отцу в бар.
Глава восьмая
ХОЖДЕНИЕ «В НАРОД»
У отца в баре сидел тот худущий парень в свитере, который был в первый раз с Вадимом. Он был крепко пьян.
–
А, – сказал худущий, – зародыш явился! Из молодых, да ранний!
–
Заткнись, Сява! – одёрнул его отец. – Поговори, моментом отсюда вылетишь.
–
Я не вылечу, я – корова!
–
Вот и будешь летающая корова!
–
Не-не-не, – пьяно протянул парень. – Вам тогда некого доить будет. Никогда вы меня не выгоните. Я вам нужен! Наш милый Вадик не любит чёрной работы! Чёрную работу должен делать Сява!
Алёшке было противно, что этот пьяный говорит так о Вадиме. Рядом с ним и отец выглядел жалко, казался не таким уж красивым и богатым, а этот – в драном свитере, с испитым отёчным лицом.
–
Поговори! Поговори! – сказал отец. – Тебе Вадим покажет, где раки зимуют.
–
Мне? – засмеялся парень. – Мне никто ничего не покажет. А твой Вадим тем более! Интеллигенция тухлая! Он же всех дрейфит… Теперь вот зародыша этого испугался! Боится, что зародыш…
–
Заткнись! – закричал отец и, выскочив из-за стойки, схватил Сяву за шиворот, но почему-то выталкивать из бара не стал, а несколько раз ударил его по лицу. И Сява вдруг пьяно заплакал. Алёшка чуть в обморок не упал. Отец, такой сильный, бил этого противного, но слабого парня по лицу. Тренер всегда говорил, что поднять руку на того, кто слабее тебя, – этому нет названия, а драться можно только защищая другого и если нет иного выхода. В самом крайнем случае.
–
Папа! – закричал Кусков.
–
Чего тебе? – отец отпустил Сяву, и тот как мешок рухнул в кресло у столика.
«Как ты мог!» – чуть не сказал Алёшка. 0тец больше ему не казался таким великолепным, как прежде. У него было хищное лицо, хитрые маленькие глаза и пухлые руки, покрытые рыжей шерстью. «Как это я не замечал, что у него такие отвратительные руки!» – подумал Алёшка.
–
Чего тебе? – повторил отец. Он говорил это совершенно спокойно, словно только что ничего и не произошло. И поэтому Алька сказал другое:
–
Ма… Мать если придёт, скажи, пусть меня не ищет, я в спортивно-трудовые лагеря уехал.
–
Уже прибегала, – отец поправил на руке золотой перстень с печаткой. – Я ей сказал, что нынешнюю ночь ты у меня был. Соку хочешь? —И отец протянул Алёшке стакан с его любимым апельсиновым, но мальчишка глянул на его веснушчатую короткопалую руку и сказал:
–
Нет.
Сява вытирал пьяные слёзы. И Алёшке было противно, что взрослый мужик плачет, и одновременно жалко его.
Крепкая рука отодвинула Альку в сторону.
–
Здравствуй, Ваня! – на стойку облокотился Вадим.
«Ну, сейчас он даст отцу! – подумал Алька. – Сейчас
он ему покажет!»
–
Привет! – ответил отец, и Кусков заметил, как забегали у него глаза.
«Ага! – подумал он злорадно. – Ты только и можешь, что пьяных бить, а вот Вадим тебе сейчас объяснит самому, где раки зимуют».
Но Вадим не обратил внимания на плачущего Сяву и всё тем же угрожающе-ласковым голосом спросил:
–
А скажи мне, Ваня, как ты обошёлся с деньгами, что я тебе дал?
–
За плёнку, что ли? – спросил отец. – Как велел, так и обошёлся.
–
Именно?
–
Мне кусок, ему кусок…
–
Сява, – спросил Вадим, – сколько он тебе дал?
–
Сто колов, – ответил тот.
–
Ну вот! – закричал отец. – Всё по-честному.
–
Тихо! Тихо! – сказал Вадим. – Лопнешь, борец за справедливость! Сява, исчезни.
Худущий Сява поднялся и поплёлся из бара, вытирая глаза рукавом.
–
Звоню это я сегодня Айвазовскому в мастерские и спрашиваю: сколько ты ему передал. Он говорит, двести…
–
Какие двести! – закричал отец. – Врёт! Триста!
Вадим вдруг схватил отца за запястье и пригнул его к самой стойке.
–
Сейчас мы пойдём к нему вместе и спросим, сколько он получил.
Он повернулся, и Алька поразился тому, что у Вадима было такое же лицо, как у отца, когда он бил Сяву, – бледное и злое.
Художник наткнулся на испуганный Алькин взгляд. Вздрогнул и отпустил руку бармена.
–
Совсем с вами человеческий облик потеряешь… – пробормотал он. – В общем так. Идём в мастерские – сам отдашь Айвазовскому что должен.
«А мне что делать?» – хотел спросить Алька, но не решился – ещё скажут под горячую руку: «Катись отсюда!» – и вся замечательная жизнь, которая ещё не успела начаться, сразу кончится.
Поскольку Кусков-старший схватил табличку «Закрыто», Алька вместе со всеми двинулся к выходу.
Всю дорогу они молчали. Правда, идти было совсем недалеко. Вадим шёл, глубоко засунув руки в карманы брюк, отец, как под конвоем, вышагивал впереди, то и дело оглядываясь на художника. Алёшка еле поспевал за ними.
Скоро отец нырнул в щель высоких чёрных ворот, а Вадим и Алька уселись на скамеечке в сквере у памятника Пушкину.
Бронзовый поэт стоял совсем близко, на гранитном пьедестале, и над его головой и за откинутой рукой проплывали маленькие пушистые облачка, словно Александр Сергеевич играл в снежки.
Алька глянул искоса на Вадима. Художник сидел, низко надвинув на лоб спортивную кепочку, и кусал губы.
«Вот он погорячился и теперь ему стыдно!» – решил Кусков. И вдруг совсем некстати ему вспомнился тренер, сенсей – учитель, как на японский манер звали его ребята из команды. «Он бы сразу за Сяву вступился, – подумал Алька. – Но ведь Сява был пьяный и сам приставал! Ну и что! Бить-то зачем? Наверно, Вадим просто ничего не видел! » – успокоил себя Кусков.
