Борис Батыршин
Хранить вечно. Дело № 1
Ко мне следует обращаться «Товарищ руководитель коммуны». – недовольно сказал он. – Или по имени отчеству, но только если не во время общего построения… и вообще не в официальной обстановке. Это понятно?
Я изобразил глубокое раскаяние.
– Да, понятно. Извините, Егор Антонович, я не знал.
– Теперь знаешь. Ну, ступай. И в следующий раз отвечай не «да», а «так точно» и «есть». У нас здесь, знаешь ли, дисциплина!
Я выскочил за дверь и замер, прислонившись к стене коридора. Рубашка на теле буквально плавала от пота. Проходящие мимо двое коммунаров покосились на меня с сочувствием.
…Ну, дела! А папочка-то интересная, надо будет иметь в виду…
III
Сигнал к обеду привёл меня в чувство. На этот раз мне не нужны были провожатые – я оказался в столовой даже раньше, чем прочие члены пятого отряда, которым надо было ещё пересечь широкий двор, а потому некоторое время сидел в одиночестве, дожидаясь остальных. Как выяснилось, напрасно – разговоров, шуточек, оживления сегодня за обедом не было, на заводе имела место некая «запарка», и часть ребят не сумели прийти вовремя, попросив товарищей сберечь их порции. Остальные торопливо проглатывали пищу и убегали, не дожидаясь сигнала тёмкиной трубы. В какой-то момент я даже почувствовал себя неловко: люди, можно сказать, горят на работе, а я сижу, расслабляюсь, и если о чём и беспокоюсь, так это чем занять послеобеденное время.
Но совесть мучила меня недолго, было о чём подумать. Например, о папочке в столе заведующего, которая всё никак не давала мне покоя. Как и о недавнем флэшбэке – если только вид обложки вызвал столь бурный всплеск воспоминаний, то что будет, если заглянуть внутрь? Там спрятан один из ключей к загадке того, что со мной творится, и пока я это не проясню, то дальше, скорее всего, не продвинусь.
А пока – не сходить ли искупнуться? Я уже знал, что за кленовой рощей, что раскинулась на краю стадиона, находится озерко, и коммунары частенько бегают туда окунуться. Олег Копытин вчера вечером даже успел рассказать, как позапрошлым летом они чистили его от ила, как это было весело и трудно, и каким хорошим и твёрдым стало теперь дно возле берега.
Решено, иду! Я заскочил в спальню за полотенцем и вместе с другими коммунарами, покончившими с обедом, покинул главный корпус.
Мне повезло – народу на пляже не было, так что я наслаждался купанием в полном одиночестве. Любопытная деталь: не доходя шагов тридцати до озерка, тропа раздваивалась, и на развилке красовался крашеный белой краской столбик с двумя фанерными стрелками – «М» и «Ж». Пляж для ребят и девчонок, всё ясно, и наверное, здесь принято купаться голышом. Я тоже решил последовать этой практике – шаровары, выданные мне с прочими повседневными шмотками, я взять с собой не догадался, а возвращаться назад в мокрых трусах не хотелось ужасно.
Купание не затянулось – вода всё-таки была холодной, видимо, тёплые деньки наступили не так давно. Я выбрался на песчаный пляж, поскакал на одной ноге, вытряхивая воду из уха, тщательно, до красноты, растёрся жёстким вафельным полотенцем, оделся и, насвистывая, направился в сторону стадиона. И, проходя мимо столба-указателя, услыхал девичий смех.
Девочки шли они как раз с той стороны, куда показывала стрелка с буквой «Ж». Они тоже успели окунуться – волосы у всех трёх были влажные. На меня они глянули, как мне показалось, с некоторым подозрением. Любопытно, мелькнула игривая мысль, а у мальчишек тут заведено подглядывать за девочками? Я бы на их месте, да в свои пионерские годы, нипочём удержался бы – тем более, что девочек меньшей мере у одной просто наметились женственные округлости, а достигли достаточно соблазнительных размеров. Да и фигурки у всех трёх очень даже ничего, видимо, сказывается здоровый образ жизни. Или дело просто во всепобеждающем обаянии юности?
Насчёт подозрений я, похоже, ошибся. Верно всё же сказано: каждый судит в меру своей испорченности, а уж чего-чего, а цинизма я за свои неполные шесть десятков накопил предостаточно. Вот и одна из девочек, та, что шла в середине, задорно мне улыбнулась – без всякой задней мысли.
– А, новичок? Ну как, привыкаешь?
Да ведь мы уже встречались, с опозданием сообразил я. Вчера, когда я дожидался перед главным корпусом на скамейке, она как раз проходила мимо с волейбольным мячом под мышкой…
– Так, помаленьку. – ответил я. Девочка (пожалуй, девушка, на вид ей не меньше пятнадцати) была симпатичной – немного похожа на актрису Наталью Варлей, только моложе и с копной выгоревших до соломенного цвета волос.
– Помаленьку – это никуда не годится. – она тряхнула головой, отчего мокрые волосы рассыпались по загорелым плечам.
– У нас тут так не принято, придётся пошевелиться!
– Да я уж понял. – буркнул я и добавил: – Меня кстати Лёха зовут… в смысле, Алёша.
Она протянула мне руку. Ладошка оказалась прохладная и неожиданно крепкая.
– Я – Таня. А это Оля и Маруся, мы из восьмого отряда.
Я уже знал, что седьмой и восьмой отряды в коммуне сплошь состоят из девочек.
– А я в пятом. Наши все сейчас на работе, а мне только завтра.
– А сегодня, значит, ходишь один, бездельничаешь? – Таня сощурилась. На этот раз в её голосе прозвучало что-то вроде вызова, и я только тут увидел на блузке эмалево-красный флажок, на котором вместо привычного профиля Ленина красовался круг с пятиконечной звездой и буквами КИМ.
…ещё и комсомолка! Впрочем, чему тут удивляться?..
Я что-то пробормотал про то, что решил, пока есть время, познакомиться с коммуной, но меня перебила Оля, маленькая смешливая, с толстой русой косой, обладательница тех самых женственных форм. У Оли КИМовского значка не было, как и у третьей девушки.
– Ваш отряд сегодня пойдёт в кино? – спросила она. – Новый фильм привезли. Карась говорит, про китайских революционеров.
– Карась? – удивился я.
– Митя Карась, помощник киномеханика. – заторопилась Оля.
– Он из второго отряда, работает помощником киномеханика. Он бы и киномехаником мог, только ему не позволяют, потому что шестнадцать ещё не исполнилось, и документа не дают. А так – и фильмы крутит, и в город ездит за новыми. Говорит – вот исполнится семнадцать, поеду в Москву учиться на этого… ну, которые кино снимают?
– На кинорежиссёра. – машинально ответил я. – А можно ещё и кинооператором, это который с камерой…
Похоже, у симпатичной Оли свой интерес к будущей звезде советского кинематографа с такой запоминающейся фамилией.
Её подружки при этом содержательном диалоге то и дело прыскали в кулачки.
– Наша Олька дружит с Карасём! – подтвердила мою догадку Маруся. Она была совсем маленького роста, с русыми, выгоревшими добела волосами и миловидным личиком в форме сердечка. – Ждёт, когда он станет в Москве знаменитостью, чтобы поехать к нему! И очень-то она будет ему нужна, в столице, небось, своих красавиц хватает!
– И ничего подобного! – вспыхнула Оля, и стрельнула в подругу гневным взглядом. – Всё ты, Маруська выдумываешь, язык без костей!
Маруся толкнула рукой Таню. Та досадливо поморщилась.
– Ну, растрещались, сороки… – Похоже, подумал я, она задаёт в этой прелестной троице тон. – А в кино приходи. Найдёшь нас там, ещё поговорим. А сейчас прости, пора!
И, весело щебеча, унеслись по тропке, оставив меня стоять в одиночестве возле столба с указующими стрелками.
До сигнала к ужину оставалось больше двух часов, и это время я провёл в библиотеке. Я ловко уклонился от предложения вступить в библиотечный кружок, которым меня огорошила дежурная – строгая девица лет шестнадцати, в очках и вечно собранными в «куриную гузку» губками. Карточку читателя я тоже заводить не стал – сейчас меня интересовали только и исключительно подшивки газет, разложенные в свободном доступе на столах. В них-то я и погрузился с головой, и это был самый верный ход за прошедшие сутки. Память восстанавливалась с необычайной скоростью – стоило увидеть заголовок, посвящённый какому-нибудь значимому или не очень, событию, географическому пункту, как на меня обрушивалась лавина ассоциаций, и оставалось только сортировать их, укладывать по полочкам, находить для каждой подходящее место.
И ведь речь шла не только об «общей», не относящейся к моему личному жизненному опыту памяти – например, названия некоторых городов, местностей, даже стран вызывали у меня в памяти картины прежней жизни, с этими местами так или иначе связанные. Дальше-больше, как учит нас марксистско-ленинская диалектика: случился ожидаемый переход количества в качество, и у меня словно пелена с глаз спала. Прожитая жизнь, начиная со школьных воспоминаний, потом юность, институт, работа, бури, бушевавшие в стране и мире, попытки найти себе место в стремительно меняющейся действительности – всё это уверенно соткалось в единую картину, какая есть у всякого прожившего достаточно долгую жизнь человека. С воспоминаниями о личной жизни тоже было всё в порядке – оказывается, в своё время я неплохо погулял: дважды был женат, имел сына, однако на пороге шестидесятилетия остался в одиночестве. Что ж, и так бывает, причём нередко…
Я откинулся на спинку стула и медленно обвёл взглядом библиотеку. Теперь-то я точно знал, где и, главное, когда нахожусь. В той, прошлой жизни я плотно интересовался историей, и именно первая половина двадцатого века всегда была у меня в списке приоритетов – и теперь с лёгкостью вспоминал всё, что относится к году от Рождества Христова тысяча девятьсот двадцать девятому, от Октябрьского переворота (он же Великая Октябрьская Социалистическая Революция) – двенадцатому.
Итак, что мы имеем?
В стране идёт коллективизация. Формально она началась меньше года назад, в августе двадцать восьмого, после известного постановления ЦИК и СНК СССР от 1 августа 1928 г. «Об организации крупных зерновых хозяйств». Заявленная цель – преодоление последствий неурожаев и голода предыдущих лет, а так же поддержка темпов намечающейся в стране индустриализации. Последняя широко стартовала после принятия в апреле прошлого года первого пятилетнего плана, и сейчас по всей стране кипят грандиозные стройки – вовсю работает Днепрострой, вот-вот будут заложены Магнитка, Харьковский Тракторный, Уралмаш и много чего ещё. Формальный глава государства на данный момент председатель Совета Народных Комиссаров Алексей Иванович Рыков. И тут ситуация далеко не радужная – последние несколько лет высшее руководства страны сотрясают страсти и интриги поистине византийские, что неизбежно вплёскивается и наружу. Борьба с левым уклоном, потом с правым – причём в число правых уклонистов попали те, кто совсем недавно увлечённо громил леваков. Отгремело «Шахтинское дело»; правый уклон Бухарина, Томского и самого предсовнаркома разоблачён, разгромлен и предан анафеме на состоявшемся всего месяц назад пленуме ЦК и ЦКК.
Лейба Бронштейн, он же Лев Давидович Троцкий, проигравший Сталину во внутрипартийной борьбе, выслан сначала и Алма-Ату, а протом и прочь из страны – если память мне не изменяет (а она может, особенно сейчас), сейчас кукует где-то в Турции. Сам Иосиф Виссарионович занимает должности Генерального секретаря ЦК ВКП(б) И, хотя о наступлении «Года Великого Перелома» будет объявлено только через пять месяцев, к годовщине Октября – всем уже ясно, кто в доме хозяин, а кто досиживает последние деньки с не слишком радужными перспективами. Да вот, взять хоть хотя бы Рыкова, или товарища Ягоду, именем которого названа наша коммуна. У Генриха Григорьевича времени, правда, побольше – но финал всё тот же, в одной из расстрельных ям спещтолигона НКВД «Коммунарка»…
Мир за пределами нашей страны тоже потихоньку закипает. В Китае партия Гоминьдан объявила «период опеки», а заодно, чтобы уж два раза не вставать, разом отменила все гражданские свободы. В апреле в Италии на выборах победила партия фашистов во главе с Муссолини. А Берлине коммунисты дерутся на улицах с полицией, и за этим наблюдает из окна рейхстага председатель небольшой, не слишком влиятельной партии, известной по аббревиатуре НСДАП.
Что ещё? В 29-м году СССР будет запущен в серию первый из туполевских цельнометаллических бомбовозов АНТ-4, он же ТБ-1. В августе две такие машины совершат рекордный перелёт по маршруту Москва – Хабаровск – Петропавловск-Камчатский – Сиэтл – Сан-Франциско – Нью-Йорк. Ах да, как же я мог забыть: в феврале в Чикаго на день Святого Валентина гангстеры Аль Капоне, переодетые в полицейских, расстреляли семь человек из конкурирующей банды Морана. Интересно, доживу ли я здесь до того, чтобы увидеть на экране соответствующий эпизод из «В джазе только девушки»? Ох, сомнительно – картина выйдет в прокат в пятьдесят девятом, а в Союзе появится лишь в шестьдесят шестом…
В общем, времена грядут интересные, бурные – и тем обиднее, что в моей стремительно восстанавливающейся памяти по-прежнему сохраняется очень, очень большая лакуна.
…Как всё же я сюда попал?..
Тревожная фортепианная музыка. Рельсы убегают под вагоны, мелькающие шпалы сменяются лихорадочно стучащим телеграфным ключом и надписью, белые буквы на чёрном фоне: «Задержать! Задержать! Задержать!» Снова рельсы, клубы пара и дыма, сквозь которые пролетает поезд – и новая надпись: «Но разве можно задержать революцию?»
Новый план: внутренности роскошного купейного вагона, путешественницы европейского облика в диковатого вида чепцах и ночных рубашках с кружевами заламывают руки – их крики иллюстрируются мелькающими на экране надписями: «Как они смеют?» и «Что с нами будет?» Потом узкий вагонный коридор, замершие в нерешительности китайские солдаты в фуражках, с винтовками в руках – изгиб штыков вызывает в памяти полузнакомое название «Арисака». Напротив солдат замерла толпа суровых, одетых в рабочие блузы и ватные фуфайки людей, вооружённых винтовками и револьверами. Передний что-то каркает, взмахивая рукой, и солдаты, испуганно переглядываясь, складывают оружие на пол.
Опять клубы дыма с проносящимися чёрными вагонами, плоские тарелки буферов, какие-то цепи, тормозные шланги. И снова внутренности вагона – но на этот раз, похоже, вагона-ресторана. Роскошный интерьер разгромлен, столы, стулья, барная стойка навалена баррикадой, и из-за неё мерзкого вида типы с косыми чёлками и маленькими усиками на одутловатых европейских лицах, хищно щурясь, палят из браунингов. И снова – вагоны, вагоны, чёрный силуэт железнодорожника с флажками. Широкоскулая физиономия искажена воплем: «Остановить! Уничтожить!» И снова белое по чёрному: «…но разве можно уничтожить революцию?»
Железнодорожная стрелка с фонарём на рычаге, возле неё размахивают руками китайцы, один в форменной фуражке и френче, другой в спецовке с чёрным от угольной пыли лицом.
«Там бандиты, убийцы!»
«Нет!..»
Китаец в фуражке перекидывает стрелку, собеседник вцепляется ему в горло. А мимо несутся вагоны, и из распахнутых дверей сыплются под откос, теряя свои браунинги, европейцы с характерными чёлками и усиками. Колёса, колёса, стучащие на рельсовых стыках, потом без перехода – мужественное лицо китайского рабочего, размахивающего над головой флажком: «Путь свободен… Вперёд, товарищи!..» И снова пролетающие вагоны, и солнце, белый на дымном фоне диск.
Чёрный экран, надпись «Конец», музыка обрывается победным аккордом – завклубом со смешной фамилией Тяпко (тот самый, что руководил репетицией театрального кружка) отлично справился с обязанностями тапёра. Демонстрация новой кинокартины «Голубой экспресс» закончена.
– Я-то думала, фильм будет звуковой… – Голос Маруси полон разочарования. – А он вовсе даже немой, старьё!
– Как ты можешь так говорить? – возмутилась Оля. – Фильм только в этом году снят. Карась говорил – режиссёр какой-то знаменитый, из Москвы…
– Илья Тауберг. – подсказываю. «Голубого экспресса» я в той, прошлой жизни не видел, но имя режиссёра, снявшего трилогию о Максиме» и «Новый Вавилон», конечно, помнил.
– Да ну… – Маруся наморщила носик. – Я вот слышала, что в Харькове фильмы показывают, заграничные, так там актёры прямо на экране говорят!
– Зато как интересно! – оборвала подруг Татьяна. – Поезд задерживают из-за англичанина, который едет договариваться с угнетателями китайского народа против восставших рабочих. Но не тут-то было: запертые в тюремном вагоне арестованные революционеры поднимают бунт, освобождаются, завладевают оружием тюремщиков – и вместе с пассажирами третьего класса, такими же, как они, рабочими и крестьянами, захватывают экспресс! Англичанин и его приспешники сопротивляются, но ничего не могут сделать – и поезд летит вперёд, к победе революции! Вот бы и мне туда, помогать китайским товарищам бороться с угнетателями! Уж я бы…
Я отворачиваюсь, пряча усмешку. Показать истинные чувства, которые вызвал у меня шедевр Тауберга, и, главное, реакция на него моей спутницы, нельзя ни в коем случае. Не поймёт меня комсомолка Таня. И остальные не поймут.
Коммунары уже вставали и, шумно переговариваясь, тянулись к выходу. Я поймал на себе недовольный взгляд Олейника – он, как положено комотряда, сидел с коллективом. А я вот оторвался, несмотря на разумный совет, полученный от завкоммуны, товарища Погожаева – да и просто вопреки здравому смыслу, настойчиво твердившему, что давно пора налаживать отношения с товарищами по отряду. Тем не менее, серые глаза комсомолки Тани и весёлый щебет её подруг, которых я встретил у входа в зал, уверенно одержали верх, и в итоге фильму мы смотрели вчетвером. А теперь вот приходится ловить на себе недовольные, а то и откровенно завистливые взгляды.
А, пропадай моя голова! Вряд ли проявленный сегодня индивидуализм и нетоварищеское отношение к культмассовым мероприятиям грозят мне «тёмной» в спальне, после отбоя, а всё прочее я как-нибудь переживу.
Раз уж напросился на прогулку с девушками, изволь развлекать их, как можешь – эту простую истину подсказывал мне весь мой жизненный опыт. Даже если одна из них правоверная комсомолка, а другая по уши влюблена в местного кустаря-одиночку с киноаппаратом. Я и старался вовсю: начал с обсуждения просмотренного фильма, прошёлся по недавним событиям китайской истории, припомнил войну с Японией (не ту, что должна разразиться здесь лет через восемь, а другую, с маньчжурской империей Цин, случившуюся в середине девяностых годов прошлого, девятнадцатого века. Потом заговорил о восстании ихэтуаней, именуемом здесь боксёрским – после чего плавно перешёл к монастырю Шаолинь. Замысел мой был достаточно коварный: мало поразить спутниц своей политграмотностью и эрудицией, надо ещё и заинтересовать их легендами о таинственных китайских мастерах, чьё искусство позволяет (при некотором усердии, разумеется) достичь духовного и телесного совершенства. И не прогадал: девушки немедленно загорелись, заахали – «ой, хорошо бы и нам попробовать!..» – чего мне, собственно, и требовалось. В своё время я немного занимался у-шу (в сугубо оздоровительные целях, не подумайте чего лишнего!), и предложил при случае продемонстрировать кое-что на практике. И, конечно, на волю случая мы полагаться не стали, а назначили встречу на завтра, на стадионе, после ужина, когда народу будет поменьше, и наши упражнения не привлекут ненужного внимания.
Та часть меня, которая управлялась юношескими гормонами, возликовала, представив в красках, как будет показывать симпатичной Тане базовые движения и связки, поддерживая ладонями её стройные ножки и талию. Другая, пятидесятивосьмилетняя, брюзжала что-то на тему нездоровой тяги к малолеткам и пустой траты времени, но тёплый майский вечер, прелесть романтической прогулки в сочетании с упомянутыми уже гормонами не оставляли голосу разума ни малейшего шанса быть услышанным.
Вдали, со стороны главного корпуса, пропела серебряным переливом труба.
– Пора. – сказала Оля. – Погуляли, и довольно. Пошли назад?
Я уже запомнил, что вечером подавались два сигнала – один предварительный, за полчаса до отбоя, по которому следовало заканчивать текущие дела и торопиться в умывальню. И основной, ко сну, в двадцать два ноль-ноль, по которому следовало погасить свет в спальнях и прекратить любой шум. К услугам же тех, кому не спалось, был так называемый «вечерний клуб» – большая комната в конце левого коридора второго этажа с тянущимися вдоль стен мягкими диванчиками, – как раз по соседству с кабинетом завкоммуны. В «Вечернем клубе» можно было поиграть, сгонять партию в шахматы, просто посидеть и побеседовать, не производя, разумеется, при этом шума и не дольше, чем до полуночи, после чего следовало отправляться по спальням.
Мы послушно повернули и направились по дорожке назад. Разговор как-то сам собой иссяк; мои спутницы шли молча, и я, от нечего делать, снова стал озираться по сторонам. Вот уходит вправо широкая дорожка, ведущая к «заводу» – там темно, лишь мелькают кое-где редкие огоньки, да светится лампочка в будке сторожа. А это что такое?
Позади и немного левее производственных зданий виднеется ещё одно, приземистое, широкое, обнесённое высоким глухим забором. Из-за этого забора я его и заметил – по его верху с интервалом в десяток метров висели фонари, а поверх них тянулись в электрическом свете горизонтальные нитки.
Я чуть не споткнулся. Колючая проволока? Ну да, она самая и есть, и как бы не под током – на изогнутых кронштейнах угадываются белые грибки изоляторов. Вот уж чего не ожидал здесь увидеть…
Может, склад готовой продукции? Олейник, рассказывая вчера о производстве, рассказывал, что-то завод работает по заказам Красной Армии. Но нет, вздор – что могут такого доверить изготавливать подросткам, что стоило бы хранить с такими строгостями? Это же не война, когда двенадцатилетние точили на станках корпуса для снарядов и собирали на дурно обструганных верстаках ППШ. Нет, тут что-то другое, неожиданное, особое…
…Что ж, если появились вопросы – почему бы не задать их, благо есть кому?…
– Что это у вас там? – шепнул я Тане, указывая на таинственную постройку. – Какой-нибудь склад?
– Лабораторный корпус. – отозвалась она. – Особый. Мы туда не ходим. И вообще, пошли скорее, время же!..
Мне показалось, или лицо новой знакомой сразу сделалось напряжённым? Нет, не показалось – Тане явно не хотелось развивать тему «особого» лабораторного корпуса.
…всё чудесатее и чудесатее, как говорила девочка Алиса. Понять бы ещё, где тут начинается Зазеркалье?
Хотя, я, если подумать уже там, в самом, что ни на есть, Зазеркалье. Или, по крайней мере, в Стране Чудес. С косточками, с усами, с какашками – как, помнится, говаривал Змей Горыныч из читаной давным-давно сказочки[2].
– Ты с Танькой, что ли, гулял после кино? – поинтересовался Копытин. Я ополоснул лицо ледяной водой – излишества вроде горячего водоснабжения до коммуны ещё не добрались, – и фыркнул.
– Это которая? Их трое было, как кого звали – не помню. Мы насчёт кино говорили, обсуждали. Как оно тебе, кстати?…
– Беленькая такая, из восьмого отряда. – пояснил собеседник, проигнорировав мои культурные запросы. В глазах его мелькнуло нечто, похожее на зависть. Как же, новичок – и уже гуляет в обществе сразу трёх «внутрирайонных гениев чистой красоты» – так, кажется, у Визбора?
Я сделал вид, что ничего не заметил. Примитивная уловка – вернуться в спальню за несколько минут до сигнала ко сну, и тут же торопливо скрыться в умывальне – вроде сработала, но не до конца. Копытин, терзаемый любопытством, увязался за мной следом – и вот, учинил, пользуясь отсутствием других коммунаров, форменный допрос. И неймётся же человеку…
– Имей в виду, по ней Гоменюк сохнет, из первого отряда. Обещал, если кого с Танькой увидит, голову оторвёт!
Гоменюка я помнил – крупный малый лет семнадцати, с тяжёлой угрюмой физиономией, не отягощённой интеллектом, и руками, способными дать пару очков вперёд совковой лопате. Сегодня он был дежурным командиром и принимал отрядную поверку.
– А она что?
– Танька-то? – Копытин ухмыльнулся. – А ничего. Не обращает внимания, а когда её спрашивают про Гоменюка – смеётся. Она после школы собирается на рабфак. Говорит: некогда глупостями заниматься, надо готовиться к экзаменам.
…готовиться, значит? Что-то я не заметил в новой знакомой особого усердия к учёбе. Хотя – должен же человек иногда отдыхать?..
А Гоменюк-то может стать проблемой. Здоровенный недалёкий тип – такие в припадке ревности способны наломать дров. Но, если подумать, то куда ему против циничного гостя из двадцать первого века, повидавшего за свои неполных шесть десятков и не такие коллизии? Как пел не родившийся ещё здесь поэт и артист – как «школьнику драться с отборной шпаной…»…что-то часто мне приходят в голову песни из моего времени. Не дай бог двинуться по неверному пути книжных попаданцев, всякий раз с унылым упорством старающихся перепеть Высоцкого…
Тем не менее, бланш под глазом (их здесь, кажется, называют фингалами?) мне ну совершенно ни к чему. А значит, надо держать ухо востро. Таня, конечно, очень милая девушка, но сейчас есть вещи и поважнее.
Сигнал «Ко сну!» пробился через выложенные кафелем стены умывальни и через журчание льющейся из край раковины воды. Ну, наконец-то: теперь можно сослаться на усталость и залечь на кровать. Накрыться с головой тощим ватным одеялом и, не торопясь, вспомнить все события прошедшего дня.
А лучше – просто заснуть и спать без сновидений. Завтрашний день обещал стать полным событиями.
IV
Заснуть снова не получилось, несмотря на усталость, тяжко ощущавшуюся в каждой клеточке тела. Тоже загадка: вроде, особо и не напрягался, не носился туда-сюда, не впахивал, как соседи по спальне на «заводе»… Всех-то затрат энергии – пятиминутное купание да прогулка с девушками после кино. Однако, поди ж ты, устал, вымотался, да ещё как! Видимо, сыграло роль нешуточное эмоциональное напряжение, да и флэшбэки неизменно отбирали свою порцию энергии у моего пятнадцатилетнего организма.
Я поворочался с боку на бок, потом смирился – лежал, привычно закинув руки за голову, смотрел на луну и думал. Благо, информации к размышлению хватало с избытком.
Итак, я (кто именно «я» – это вопрос особый, не о том сейчас речь) оказался в детской трудовой коммуне. Восстановившаяся если не в полном, то в приемлемом объёме память услужливо подкидывает мне образец, с которого, похоже, и скопировано это заведение. Коммуна имени Дзержинского, любимое детище Антона Семёновича Макаренко, ну разумеется! Та самая, где был налажен выпуск фотоаппаратов «ФЭД» (кстати, у меня в детстве быт такой, ранее принадлежавший отцу), та, что послужила прототипом колонии «Имени Первого Мая» из книги, а потом и фильма «Флаги на башнях. И, между прочим, та, что встала костью поперёк горла у товарищей с украинского педагогического Олимпа. Я никогда специально не занимался историей педагогики, но всё же знал что примерно в нынешнее время, то есть в двадцать восьмом – двадцать девятом году, Наркомат просвещения УССР объявил методы Макаренко «несоветскими», непроверенными и вообще сомнительными. Его «Педагогическую поэму» отказались издавать сначала на Украине, а потом и в Москве – причём решающую роль сыграл как раз негативный отзыв, данный бонзами социалистической педагогики из украинского Наркомпроса, в котором книга была названа «дискуссионной». Большой грех, что и говорить – в своё время он чуть не стоил Макаренко карьеры, а то и чего похуже.
Но бог с ними, с книгами, тем более, что я их уже читал. Куда важнее то, что появление ещё одной коммуны по типу «Дзержинской» на подведомственной упомянутому почтенному ведомству территории представлялось крайне маловероятной. Разве что…
Коммуна носит имя товарища Ягоды, нынешнего заместителя председателя ОГПУ СССР Вячеслава Менжинского, а по сути, за крайней болезненностью последнего – фактического руководителя главной советской спецслужбы, объединившей в себе и внешнюю разведку, и контрразведку и тайную полицию. И это, конечно, неспроста – если чекисты не просто шефствуют над нашим заведением (как это было с коммуной имени Дзержинского) а создали её для каких-то своих целей, то дело выглядит совсем иначе. Республиканский Наркомпрос в этом случае не более, чем вывеска, крыша, не имеющая права голоса.
Надо сказать, что то немногое, что я успел узнать за эти неполные двое суток, тоже наводили на некоторые мысли. И в первую очередь, принятые в коммуне порядки. Попади в настоящую коммуну имени Дзержинского – чёрта с два мне позволили бы уже вторые сутки кряду околачиваться по территории без дел, заниматься чем придёт в голову, знакомиться с девушками… Всё, что я знал до сих пор о порядках, царивших в созданном Макаренко коллективе, ясно подсказывало: новичок должен сразу, с первых же шагов, с первой минуты попасть в ежовые рукавицы дисциплины и коммунарских традиций, не имея свободной минутки на всякие глупости. В том числе, и на не относящиеся к делу размышления, вроде тех, каким предаюсь я прямо сейчас. Нет, он должен бегать как подсоленный, а если и думать о чём – то лишь о том, как бы не накосячить, не нарушить правила, не взбрыкнуть, памятуя о прошлой вольной жизни малолетнего правонарушителя или беспризорника. И не оказаться в итоге в местном чистилище – в центре общего круга, под люстрой, где придётся объяснять всему коллективу (настроенному по отношению к новичку, как правило, с недоверием и иронией) чего это он, этот самый новичок, вздумал откалываться от коллектива? Видал я подобные «разборы полётов», и не на экране, и вживую, в студенческой своей молодости, когда мне случалось иметь дело со сторонниками неформальной педагогики, тоже именовавшими себя коммунарами. Конечно, тогда, в середине восьмидесятых всё было другим, но кое-что общее угадывалось достаточно уверенно.
Но нет, ничего подобного пока не замечено. Неспроста? Ох, неспроста, и играют тут, похоже, совсем в другие игры…
И есть ещё папочка в левой тумбе стола завкоммуной товарища Погожаева. Интуиция (она же чуйка, она же шестое чувство) прямо-таки вопила о том, что именно в этих картонных корочках прячутся ответы на все мои вопросы, как и ключик к тем затемнённым участкам памяти, куда я до сих пор тщетно стараюсь заглянуть.
А ещё ведь был флэшбэк, в котором фигурировала амбарная книга. И никуда не денешься от таинственного «особого лабораторного корпуса» – он ведь, к гадалке не ходи, тоже имеет отношение к известной конторе…
Нет, друзья мои, во всём этом ещё разбираться и разбираться, долго, упорно распутывать накрученные неизвестно кем узлы. И кончик ниточки, за которую предстоит потянуть – та самая папка.
С этой мыслью я, наверное, и заснул – словно в чёрный бездонный омут провалился.
– Здесь у нас располагается сборочный цех – объяснял Олейник. – Самый крупный на всём производстве, из нашего отряда все тут работают. По большей части на монтаже, но и есть и другие участки – покраски, сушки, упаковки готовой продукции, столярка. И везде нужны рабочие руки!
