Борис Батыршин
Игра в четыре руки
Приближающиеся шаги за дверью – легкие, торопливые.
Вот, сейчас…
Получилось. Не представляю, что было бы, поведи я себя иначе. Только это решение (забиться в дальний уголок сознания своего альтер эго, сжаться, закуклиться в позе виртуального зародыша, не выпуская наружу ничего лишнего, и самому стараясь воспринимать как можно меньше) и спасло ситуацию. Потому что… мама.
В начале нулевых у нас приключилась трагедия. Мать затеяла очередную генеральную уборку – избавляла дом от накопившегося хлама, наполняя им большие пластиковые пакеты, заранее выставленные в прихожую. А я, заехав навестить под вечер, выволок их на помойку – в мусоропровод они не влезали. А через несколько месяцев мама собралась заглянуть в старые семейные фотографии – и не нашла ни одной! Тогда-то и выяснилось, что во время той самой большой приборки она случайно выставила пакет с уложенными в него альбомами в коридор, а я, ничтоже сумняшеся… Из всех семейных архивов уцелел только мой выпускной школьный альбом, да и то потому, что я за несколько лет до этого грустного события отвез его к себе на квартиру.
К чему я это? А к тому, что из пропавших фоток я особо запомнил одну: мама, совсем молодая, лет двадцати, рядом с таким же молодым отцом и его другом дядей Володей стоят на фоне недавно достроенного ГЗ МГУ. Черно-белая фотография с обрезанными фигурными зубчиками краями. Мама в широченной колоколом юбке – веселая, юная, звенящая… Красивая!
Так вот, она была почти такая же. Подумаешь, пятнадцать лет! Вместо последнего писка моды начала шестидесятых на ней был домашний атласный халатик, но… Какая разница? Когда она потрепала Женьку по голове, я чуть не сорвался – захотелось обнять, уткнуться, зареветь по-детски…
Положение спас мой юный «сокамерник» по общему телу. Он вывернулся из-под маминой ладони (Как же, несолидно! Вот-вот стукнет пятнадцать, мы теперь взрослые!) и удрал на кухню ужинать. Дав тем самым мне минутную передышку, столь необходимую, чтобы собрать в кучку встрепанные чувства. Сосиски с макарошками… чай… пожалуй, обойдусь без традиционных для «попаданцев» восхвалений «той самой» кухни. В юности, да еще и после насыщенного дня, вкусно все.
Покончив с ужином, мы (мы с Женькой, разумеется) заглянули к себе в комнату. Все совершенно так, как я и помнил! Я ходил по своей узкой, как пенал, комнатенке, как по музею. Каждая мелочь, любая давно забытая деталь отзывалась в душе щемящей нежностью, от которой предательски щипало в глазах. Вот гардероб в углу, с него свисает колючий аспарагус – ему предстоит выдержать переезд в следующем году, а вот очередной «трансфер», уже в недоброй памяти девяносто третьем, его добьет. Письменный стол перед окном, с обеих сторон – самодельные, отцовской работы, полки, на них – Вальтер Скотт, Жюль Верн, Марк Твен…
Настольная лампа с прямоугольным зеленым абажуром. С одной стороны пластик оплыл, покоробился – ввернули стоваттную лампочку, вот он и не выдержал…
За стеной забормотал телевизор. Женька скинул школьную форму, не удосужившись повесить ее в гардероб (аж на душе потеплело – понадобится армейская служба, чтобы приучить этого раздолбая к порядку), натянул хлопчатобумажные треники, футболку и двинул в большую, родительскую комнату. А я на ходу губкой впитывал каждую, до боли родную мелочь.
Вот сервант из венгерского гарнитура на тонких ножках. Книжный шкаф из того же комплекта – у меня в комнате, напротив дивана. Висят на дальней от окна стене в шахматном порядке полки. Они и через сорок лет будут стоять в моей квартире – правда, без стекол, побитых при трех переездах. На средней полке, сверху – модельки кораблей из серого полистирола. «Аврора» и «Потемкин», продукция московского «Огонька». Тогда я не знал, что стендовые модели положено шпаклевать, красить и доводить до ума. Напротив родительской тахты – «Темп» на длинных ножках-ходулях, задняя крышка снята и стоит у стены, лампы покрыты слоем пыли. Если экран пойдет рябью, одну из ламп надо слегка вытащить из гнезда, а потом воткнуть поглубже. Интересно, вспомню сейчас, какую именно?
Проверить это мне не удалось. Мама щелкнула круглой ручкой переключения каналов, ища что-нибудь интересное – до программы «Время», за которой в обязательном порядке следовал какой-нибудь художественный фильм, оставалось около часа. Ну-ка, ну-ка, что там сегодня готовит Центральное телевидение Страны Советов?
Альтер эго словно уловил мою мысль – шустро сгреб с тумбочки «Правду» и зашуршал страницами в поисках телепрограммы. Ого, «Вечный зов», восьмая серия! Отлично помню, как мы всей семьей собирались у экрана и следили за перипетиями жизни сибирской глубинки в огне революции и Гражданской войны… Старенький «Темп» не мог воспроизводить цветную картинку, а потому герои Александра Иванова так навсегда и остались для меня черно-белыми…
Сегодня семейного просмотра не будет. Отец уже месяц как в командировке. Это случалось довольно часто и называлось «во Владимировку», на крупнейший в Союзе полигон по боевому применению авиации. Борис Харитонович Абашин работал ведущим конструктором по летным испытаниям на МиГе. И когда не отлучался в приволжские степи, ежедневно ездил в подмосковный Жуковский в ЛИИ имени Чкалова. И вернется он совсем скоро, о чем с таинственной улыбкой сообщила мама: «К твоему дню рождения!»
Ели-метели, а я и забыл! У меня же через три дня юбилей, пятнадцать лет. А что, вполне себе дата… И – совершенно детская мысль, непонятно, моя или Женькина: «А что подарят?..»
…но ведь правда интересно! Недаром отец, отправляясь в командировку, отпускал неясные намеки насчет «настоящего мужского подарка». В прошлый раз он привез гильзу от снаряда авиационной пушки и горсть разнокалиберных пуль от тяжелых пулеметов – 12,7 и 14,5 мм. Вон они, занимают почетное место на письменном столе, между лампой и проволочной подставкой для книг. А сейчас?..
Смотреть «Вечный зов» расхотелось. Зато снова – сначала в коридоре, а потом и в комнате, и перед телеком – раз за разом подступало непонятное нечто, от которого щемило в груди и предательски намокали глаза. Матери Женька сразу решил ничего не говорить – оно ему надо, бегать по поликлиникам перед самым днем рождения? А потому свалил к себе, отговорившись усталостью после тренировки.
Откинул диван, извлек одеяло, простыню с подушкой, застелил и улегся, поставив настольную лампу рядом с собой, на стул. Спать не хотелось совершенно. Он свесился вбок, пошарил под диваном и извлек оттуда книгу. Ее он читал уже третий вечер, часик-полтора перед сном. Серая, в меру потрепанная обложка с тисненой рамкой «Библиотеки приключений и научной фантастики». В рамке – картинка, человек в скафандре и с болтающимся на поясе коротким мечом вытаскивает из распахнутого настежь люка другого, тоже в скафандре и в круг лом космическом шлеме. Кир Булычев, «Последняя война».
Женька открыл заломленную страницу (сколько ни бились родители, но так и не отучили чадо загибать уголки), невесело вздохнул – непрочитанными осталось всего ничего, каких-то пара десятков страниц – и, как в темную воду, с разбегу нырнул в текст.
«…Антипин отодрал от себя ослабевшие руки генерала, оттолкнул его ногой подальше от пульта и нажал зеленую кнопку под второй красной. Логика механика не обманула его. Каменная крышка медленно вернулась на свое место.
– Ну, что будем делать, генерал? – спросил Антипин и подумал: „Черт возьми, опять кровь из щеки идет. Еще шрам останется“. И добавил вслух почти весело: – Я обид не помню.
Вапрас приподнялся с пола, оперся о пульт, достаточно далеко от Антипина, так что тот не заподозрил ничего неладного.
– Мы будем еще воевать, – сказал генерал и нажал красную кнопку на дальнем конце пульта. Кнопку, которая должна была детонировать атомные бомбы.
И вспыхнул ответ…»
Книга выскользнула из расслабленных рук и мягко шлепнулась на ковер. Но укутавшийся в одеяло подросток никак на это не отреагировал – он, а вернее сказать, двое, разделивших, согласно чьему-то изощренному замыслу, этот растущий организм, уже пребывали в крепком сне. Женька Абашин, пятнадцатилетний московский школьник, законный владелец этой изрядно вымотанной событиями прошедшего дня плоти. И другой «он» – Евгений Борисович Абашин, шестидесяти лет от роду.
Попаданец.
«…прорыв в районе города Бендеры ликвидирован, – вещала симпатичная блондинка с экрана странного плоского телевизора. Телевизор этот устроился на изрядно захламленном письменном столе по соседству с маленькой плоской же клавиатурой. – После нанесения удара двумя дивизионами тяжелых огнеметных систем „Солнцепек“ угрожаемый участок подвергся полной стерилизации не менее чем на три километра в глубину. Боевые корабли и авиа ция Черноморского флота готовы поддержать сухопутные войска путем нанесения ударов крылатыми ракетами с ядерными боеголовками средней и малой мощности. Стратегические ракетоносцы Ту-160М и ТУ-95МСМ, взлетевшие с аэродрома близ города Эн гельса…»
Вместо дикторши на экране появилось изображение тяжелой, явно бронированной машины необычного вида: плоский танковый корпус на широких гусеницах, вместо башни – огромный параллелепипед, торцы которого усеяны рядами черных отверстий. Вот параллелепипед поднимается примерно на сорок пять градусов, из отверстий в тыльной части вырываются дымно-огненные струи. С задранного к тревожному темному небу торца установки одна за другой срываются длинные огненные стрелы и уносятся куда-то вдаль. Изображение снова сменилось: городские пригороды, застроенные невысокими частными домиками, на улицах люди, много, много людей. Внезапно поперек картинки ширкнуло что-то, тянущее за собой огненный хвост, и прямо в гуще домиков стали вспухать огненные пузыри – вспухать, затягиваться бурыми клубами, сливаться в сплошную дымную стену, полыхающую изнутри багровым пламенем.
А девушка на экране снова вещала, то и дело бросая взгляд на серебристую тонкую пластинку, с надкусанным яблоком на тыльной, обращенной к зрителям, стороне:
«…подводные атомные крейсеры „Пермь“, „Владивосток“ и „Северодвинск“ проекта „Ясень“ нанесли множественные удары крылатыми ракетами в термоядерном оснащении по разведанным целям на восточном побережье Мексики и Флориды. Среди прочих целей уничтожены: космодром на мысе Кеннеди и объекты космического наблюдения ВВС США AFSSS, также известная как space fence „космический забор“, в том числе – центр управления AFSSS в Дальгрене, штат Вирджиния. На всех этапах этой операции нашим подводникам оказывала поддержку атомная подводная лодка „Мичиган“, тип „Огайо“ – последняя уцелевшая к настоящему моменту ядерная субмарина ВМС США…»
Изображение снова сменилось. На этот раз камера, расположенная где-то над океаном, показывала предрассветное побережье, над которым один за другим вспухали атомные грибы. Их шляпки расползались, соединяясь где-то в стратосфере, и черные облака выбросов подсвечивались с поверхности земли сплошными пожарами. И это зрелище настолько притягивало глаз своей невозможной жутью, что мозг не успевал ухватить содержание бегущей вдоль нижней кромки экрана полосы текста.
«…и завершаем новостной выпуск традиционным призывом обращать внимание на любые странности в поведении окружающих вас людей, – снова заговорила дикторша. – Помните, что при полной или частичной потери памяти, а также в случаях резкого, немотивированного изменения поведения человека следует немедленно сообщить…»
Женька вскочил как встрепанный, сел на диване. Ночь, свет полной луны льется в окно, и хорошо виден циферблат будильника, стоящего на подоконнике. 11.58. Почти полночь. Он помотал головой, гоня прочь отголоски жуткого сновидения. Ну и сон! Яркий, правдоподобный, он едва не поверил, что это все взаправду. Подводные крейсера, атомные взрывы… А солнцепек-то тут при чем?
Взгляд упал на лежащую возле дивана книжку. «Меньше надо на ночь читать про ядерную войну», – решил он, положил книжку на стул, рядом с лампой, и улегся, накрывшись с головой тонким одеялом.
Я лежал ни жив, ни мертв – если, конечно, можно сказать такое о сознании, притаившемся в уголке чужого мозга. Что за дичь? Это не просто сон, нет, я отлично узнал свой письменный стол, монитор, клаву, как и логотип популярного телеканала в правом верхнем углу картинки. А вот само содержание новостного выпуска…
Наши лодки громят Восточное побережье совместно с американскими подводниками? Прорыв – какой еще прорыв, кто прорвался? – где-то в Молдавии купируется ударами термобарических боеголовок по густонаселенным кварталам, да еще и флот готов подбросить до кучи своих нуклеаров? И что за терминология такая дикая – «стерилизация»?..
А самое непонятное – дата, «октябрь 2023 года», мелькнувшая в бегущей информационной полосе. А ведь последнее воспоминание, на котором мне удалось хоть немного сосредоточиться, относится в лучшем случае к середине 2021 года…
Если ко мне постепенно, в манере неоднократно описанных многими авторами флешбэков, возвращается память, что за ужасы творятся в 2023-м? «Большой бадабум» наконец состоялся, и остатки цивилизации догорают в ядерном пламени? Но почему в таком случае в новостном выпуске не было ни единого намека на ответные удары неведомого врага? Разве что счесть за таковой обмолвку насчет последней американской подводной лодки… И что характерно: ни слова о человеческих жертвах, хотя они при таких раскладах должны исчисляться миллионами. Вот и Интернет работает, а это уже совсем ни в какие ворота. А он работает, точно – картинка-то была на мониторе…
Создается впечатление, что идет какая-то дурная игра в одни ворота, союзниками в которой выступают Россия и Штаты, а противник находится не только в Мексике с Флоридой, но и в соседней Молдавии. Или все не так страшно, и напугавший нас с Женькой репортаж – лишь ночной кошмар, шуточки моей амнезии?
Кстати, об амнезии. Что там говорила дикторша насчет изменений в поведении и потери памяти? Как-то это не очень монтируется с глобальной ядерной войной… Совпадение? Ох, сомнительно…
Все, спать, спать! И желательно без снов, а то ведь можно проснуться с утра буйным психом. Даже в некотором смысле двумя буйными психами, поскольку мое безумие уж точно затронет Женьку – и по самой что ни на есть полной программе. Мама такого точно не заслужила.
Вторник, 5 сентября 1978 г.
Ул. Онежская.
Утро. Вроде бы доброе
Проснулся Женька совершенно разбитым. После полуночного кошмара он долго ворочался, борясь с накатывающими приступами глухого беспокойства. Казалось, стоит заснуть – и жуткая картинка повторится. Кое-как забыться удалось только под утро, и на тебе, мать уже треплет за плечо:
– Вставай, засоня, в школу пора!
Он нехотя поднялся, натянул треники и поплелся в ванную, потом – на кухню. Завтрак уже дымил на столе: глубокая тарелка, полная желтоватых хлопьев с лужицами растаявшего масла.
– Овсянка, сэр! – вырвалось само собой.
Вчерашнее повторяется? Он же не собирался этого говорить!..
– Конечно, овсянка! – Мама положила рядом с тарелкой ложку – его персональную, десертную, серебряную, согласно семейной легенде, купленную в день его появления на свет. – «Геркулес». Он, чтоб ты знал, очень полезный, только есть надо каждое утро. Садись, сейчас чаю налью. Тебе сколько сахара?
Женька сел, уныло поковырял ложкой в клейкой массе. Есть не хотелось совершенно. Он с надеждой посмотрел на мать.
– Две ложки. Мам, мне что-то нехорошо. Может, простыл вчера после тренировки?
Она вытерла руки полотенцем и положила ладонь сыну на лоб.
– Не горячий, просто не выспался. Читать меньше надо и ложиться вовремя, тогда и будет «важно». Давай, ешь и не устраивай тут мне театр драмы и комедии! Сполоснешь потом лицо холодной водой.
– …вы слушали «Пионерскую зорьку»! – жизнерадостно сообщил радиодинамик «Москва».
Мама бросила взгляд на будильник, стоящий на хлебнице.
– Десять минут осталось! Ты хоть тетрадки вчера собрал?
Женька виновато помотал головой.
– Я так и думала. – Мама всплеснула руками. – Доедай скорее и беги, горе луковое! Опоздаешь!
«Что, парень, не вышло откосить? – злорадно подумал я. – Мамы, они такие. Все наши ухищрения видят насквозь, и неважно, сколько нам лет – пять, пятнадцать или сорок пять…»
В отличие от альтер эго, я после пробуждения чувствовал себя превосходно. Первое открытие: оказывается, я могу спать независимо от Женьки. Мало того, высыпаться! Вот и сейчас Женька старательно изображает из себя сосуд мировой скорби, а я бодр, сконцентрирован, уверен в себе. Футуршок, качественно придавивший меня вчера, отпустил – похоже, с самим фактом попаданства, как и с любой серьезной жизненной неприятностью, следует переспать ночь. И это второе открытие: внимание больше не раздергивается на узнавание тысячи окружающих меня мелочей. Мир снова стал цельным, слившись со своим двойником, что существовал отдельно, в моем восприятии.
Третья хорошая новость: теперь я могу осторожно заглядывать в Женькину память, не тревожа его самого. Пока еще мельком, урывками, но получается же! Или это всплывают в моей собственной памяти надежно похороненные там детские воспоминания? Нет, скорее все-таки первый вариант. Мозг-то у нас теперь общий, вот я и получаю постепенно доступ к новым разделам, хе-хе-хе, жесткого диска…
И на закуску – четвертая новость. Пожалуй, самая важная. Удалось выработать своего рода способ мягкого взаимодействия с моим соседом по телу. Делается это просто: я концентрируюсь на какой-то мысли и аккуратно, исподволь подсовываю ее Женьке. А когда замечаю, что она его зацепила, даю второй импульс в том же направлении.
Известный трюк: чтобы сбить человека с ног, надо дважды, с малым интервалом сильно толкнуть его ладонью в плечо. Тут то же самое, только ментально. Важно выбрать правильно момент, и тогда все получается как надо: мысль (побуждение, действие) проскальзывает в череду его собственных, как намыленное, а он и не замечает, что сделал что-то «не свое». Вот как вышло с этим дурацким «Овсянка, сэр!». Женька никак не мог знать этого мема, ведь фильм с Ливановым выйдет только через три года, в восемьдесят первом.
Что ж, дело полезное, конечно, но только это не выход. Надо как-то налаживать двухстороннюю связь. Без этого я далеко не продвинусь. А пока – ждать, наблюдать и потихоньку, исподволь подталкивать альтер эго в правильном направлении. В конце концов, я ведь старше, верно? А значит, мне и виднее, какое правильное…
Потихоньку и исподволь не вышло. Хорошо, что в этот момент я выходил из подъезда – успел схватиться за столбик, подпирающий козырек, и не проехался носом по асфальту. Это случилось вдруг, сразу, когда очередное мое «проталкивание» совпало с легким беспокойством, накатившим на «реципиента». Забыл ли он что-то положить в сумку и встревожился по этому поводу, я так и не уловил.
Сознания, мое и Женькино, с громким щелчком переключились, поменялись местами, и я осознал себя главным. Главным, понимаете? Стоило только справиться с секундным помутнением, из-за которого я чуть не заработал асфальтовую болезнь, как все стало на свои места. Руки – мои руки! Как и ноги, и все пятнадцатилетнее тело. Теперь не надо осторожно готовить, проталкивать, подсовывать – каждый мускул охотно подчиняется, энергия бурлит в каждой клеточке тела, которое я ощущаю безусловно своим…
Позвольте, а где же Женька? Сознание подкинуло ответ: да на моем месте, сжался в комок в специально отведенном для этого уголке мозга и паникует по поводу случившегося. Вот, кстати, и пятый вывод: зная о своем статусе «попаданца», я имею над ним преимущество. Осознать свое положение – значит, в определенном смысле контролировать его. А этого-то мой юный двойник и лишен.
Попробовать перещелкнуться назад? Нет, не стоит: на этот раз Женька точно запаникует и кинется за помощью к маме. А уж та не ограничится ощупыванием лба.
Так что извини, друг ситный, а придется тебе немного побыть в моей шкуре. Пассивным наблюдателем. Кстати, попробуй-ка заглянуть в мою память – глядишь, это поможет тебе принять то, что случилось с нами обоими.
Не поверите, но мне показалось, что он услышал. И даже обозначил что-то вроде неохотного согласия. Выходит, связь налаживается? Ладно, это все потом. А сейчас надо торопиться. Я с удивлением обнаружил, что за попытками разобраться с приоритетом в собственном теле я изрядно отклонился от привычного маршрута. Взгляд на запястье, где красуется подарок на прошлый день рождения, часы «Секунда»: е-мое, да я уже опоздал, звонок прозвенит через две минуты, а до школы не меньше пяти, и то если бегом. Какой там первый урок, история? И ведет ее директор школы собственной пер соной.
Итак, «а тро марш»! Что по-французски означает: «На рысях, вперед». Как же здорово, когда ноги сами несут мальчишеское тело, знать не знающее об одышке, радикулите и болях в коленях…
Вторник, 4 сентября 1978 г.
Ул. Фестивальная, школа № 159.
День, новый день!
До школы я добежал минуты за три, установив новый личный рекорд в забегах по пересеченной местности. Оставляю слева детский сад (два плоских здания из красного кирпича), миную новенькую нарядную семнадцатиэтажную свечку-«лебедь». С разбегу перемахиваю через низкий бетонный заборчик, порадовавшись, что сегодня никто не озаботился выставить «караул» из дежурных старшеклассников, разворачивавших всех, желающих срезать маршрут, в обход, через ворота. А может, и озаботился, только караульщиков сняли сразу после звонка на первый урок? Да какая разница…
Короткий косогор позади, мухой взлетаю на широкое крыльцо. Внешняя дверь, предбанник, собранный из мутно-зеленых стеклоблоков, еще дверь… Ну, здравствуй, родимая школа номер 159! Давненько я тебя не навещал. Лет пятнадцать, пожалуй?
Кабинетов истории у нас два, это я помню и без Женьки. Причем оба – в левом крыле третьего этажа. На лестнице чуть не налетаю на какую-то женщину, но, к счастью, вовремя торможу.
Какую-то? Поздравляю, Шарик, ты балбес!..
– Здрасьте, Марь Владимирна! – Уф-ф, кажется, не напутал – спасибо утренним вылазкам в Женькину память. Или все же вспомнил сам? Пофиг, потом.
Наш завуч, низенькая, полноватая тетка за сорок. Одета в строгий темный костюм – юбка и пиджак или как это называется? – сиреневую блузку с кружевами на воротничке. Жиденькие русые волосы собраны на затылке в луковицу. И смотрит на меня оч-чень даже неодобрительно.
– Абашин, восьмой «А»? Почему не на уроке?
Взгляд профессионально-пронзительный, строгий – недаром ее боятся больше других учителей. А вот я сейчас ничего не боюсь, наглец эдакий. Нет, серьезно, мне просто весело и хорошо. Так хорошо, как не было уже очень-очень давно.
Собеседница замечает мою улыбку и хмурится. Все верно: по ее понятиям я должен стоять по стойке «смирно» и всячески демонстрировать раскаяние.
Ну, хорошо, будет вам раскаяние. Мне что, трудно?
– Простите ради бога, Марь Владимирна, проспа… э-э-э… тарелку с «Геркулесом» опрокинул, – зачастил я, просительно складывая руки на груди. – Мама уже ушла на работу, кот, скотина такая, овсянку не жрет. Пока пол вытер… – И как вам такая отмазка?..
А никак. Я не успеваю договорить, а на лице завучихи уже проступило тяжкое недоумение.
Идиот! Нет, не так: «адиет»! Какое, нафиг, «ради бога»? Я советский пионер или где? А еще галстух нацепил…
– Так я побегу? У нас история, может, Геш… может, Геннадий Васильич сжалится и пустит?
А что, может не пустить? Память (Моя или Женькина? Снова этот вопрос…) услужливо подсказывает: «Еще как может». Директор – мужик справедливый и отходчивый, но под горячую руку ему лучше не попадаться.
И, прежде чем опешившая от моей наглости Мария Владимировна успевает ответить, огибаю ее и, на скорости миновав еще два лестничных пролета, оказываюсь на третьем этаже.
Что-то крутовато я начинаю, а?..
Геша сжалился. Сердито насупился, выслушал сбивчивые извинения (байку насчет «Геркулеса» и скотины-кота я решил пока придержать) и кивнул: проходи, мол. И я прошел.
Рядом с Астом – он сидит на дальней парте у окна – есть свободное место, и он уже машет рукой. Но я, не доходя две парты, внезапно торможу и усаживаюсь рядом с Миладой Авксентьевой.
– Можно? – произношу одними губами.
Недоуменный взгляд из-под каштановой челки, доброжелательный кивок.
– Садись. Чего опоздал?
Вот, теперь в самый раз про кота! Миладка фыркает в кулачок. Разумеется, ей и в голову не придет счесть хоть слово из всего этого правдой. Да и знает она, что у меня нет кота, бывала в гостях.
Кстати, о гостях…
– У меня девятого бездник, – шепчу. – Будешь?
– Бездник? – Брови недоуменно сошлись, а у меня в груди что-то екает. – Это что за зверь?
Ели-метели, это уж точно Женькино! Дело в том, что я был влюблен в Милку класса эдак с шестого – ну, или думал, что влюблен. И дико по этому поводу комплексовал. Звонил и бросал трубку, на уроках садился так, чтобы видеть ее, несколько раз даже решился проводить до дому и поднести портфель. А у него это все, значит, сейчас…
Что ж, тут остается только посочувствовать. В начале девятого класса Милада прочно вошла в небольшую компанию, сложившуюся вокруг нас с Серегой. А спустя всего три месяца объявила, что родители внезапно уезжают из Москвы – и она, разумеется, едет с ними. То ли в Сибирь, то ли на Дальний Восток, уже не помню. Мы пришли ее провожать: стояли у подъезда, говорили, вздыхали, смотрели, как Милкина мама мечется по тротуару – вызванное такси опаздывало. А Милада, покусав нервно губы, отозвала нас в сторону и шепотом сообщила поразительную вещь: оказывается, ни в какую в Сибирь они не едут. Семья уезжает в Австрию, в Вену. Уезжает из Союза. Насовсем. Тогда я толком не понимал, что это означает.
– Бездник – это день рождения, – торопливо шепотом пояснил я, делая еще одну отметку: полегче со сленгом, который кажется мне молодежным. Можно и не угадать. – Так придешь?
– Приду, – кивает. – Ты учебник-то открой, Геша смотрит…
Геша – это директор, он ведет у нас историю, но уничижительное прозвище никак не отражает наше отношение к нему. Геннадия Васильевича уважают – за грозную внешность, за признанную всеми справедливость. А еще за биографию: во время войны он был танкистом.
Был в школе дурацкий обычай: так непочтительно сокращать имена учителей. Мариша, Клавдиша, Зинуля… Мало кого из наших наставников миновала чаша сия. Трудовик, сухопарый, круглоголовый, плешивый и отчаянно лопоухий Александр Иванович, вечно расхаживающий по школе в засаленном синем халате, именовался Сан Ваныч. Военрука Георгия Палыча звали Жорой, а Алла Дмитриевна, миловидная, кукольной внешности, «англичанка», удостоилась ласкового прозвища Аллочка.
– У нас сейчас что, «СССР»? – спрашиваю, копаясь в сумке. А Женька тоже хорош – положил зачем-то оба учебника, и «Историю СССР», и «Новую историю». Мне что, монетку кидать?
– Ага, – кивок и лукавый взгляд. – Ты что, не проснулся еще? «Новая» будет во второй половине года.
Ловлю на себе неодобрительный директорский взор. Плохо дело, походу, Геша начинает терять терпение…
А вот мне не страшно – от слова «совсем»…
– «И тут, ребята, началось страшное…» уже было?
Есть у историка такая любимая присказка, когда он повествует о массовых побоищах, сражениях, казнях и прочих исторических ужасах.
Милка снова фыркает.
– Еще нет. Он только домашку спрашивал.
– Значит, будет, – уверенно заявляю я. Чуть громче, чем следует, потому на этом Гешино терпение заканчивается.
– Абашин, ты, надо полагать, хочешь высказаться? – грозно вопрошает он, постепенно закипая.
Я пожимаю плечами. В самом деле, откуда мне знать, к чему надо быть готовым? И явственно ощущаю, как внутри моего сознания заходится в панике альтер эго:
«Вы… ты чего? Офонарел? Сейчас вызовет, а это банан, ты же не учил!»
Банан – это двойка. Тут мне подсказка не нужна.
– Так мы ждем, Абашин!
Директор воинственно вскинул подбородок. Прямоугольное, словно вырубленное топором лицо раскраснелось, как всегда в минуты раздражения.
Я вздохнул, встал и пошел к доске.
«Я дерусь, потому что я дерусь», – так ответил Портос. А Наполеон, подумав, добавил: «Главное – ввязаться в бой, а там видно будет…»
Или он не так говорил? Не суть.
– Так что вы, Абашин, подготовили?
Раз перешел на вы, значит, на грани. И пусть…
– А что надо было? – включаю я дурака.
И вижу, как у сидящего на первой парте Андрея Куклина медленно отвисает челюсть. У Ленки Афанасьевой, его соседки по парте, губы изображают заглавную «О». Аст со своей галерки крутит пальцем у виска. Остальные тоже не отстают.
Пробрало, ребятки? Это называется «слом шаблона». Не сделавшему домашнее задание разгильдяю полагается выкручиваться, мямлить о трудностях дома, врать, что перепутал уроки…
Гешу, кажется, тоже зацепило. Вместо того чтобы без разговоров влепить наглецу тот самый банан, он повелительно тычет указкой в ближайшую парту.
– Куклин, что я задавал?
Андрюха вскочил весь встрепанный. «Лучший в классе по истории», – услужливо подсказывает память, но я на нее цыкаю.
– Подготовить устное сообщение по периоду перед Отечественной войной тысяча восемьсот двенадцатого года! – бойко отвечает он. – Тильзитский мир, завоевание Финляндии, военные поселения, война с Ираном…
– Еще реформы государственного управления и просвещения, – добавляет Геша. – Не все в истории, Куклин, сводится к войнам. Садись, молодец. А мы пока… – Он разворачивается ко мне, и я отмечаю, что роковой багрянец немного рассеялся. – …а мы пока послушаем Абашина. Итак?..
Я ухмыльнулся. Помнится, бродила в Сети история безымянного автора, посвященная малоизвестному эпизоду как раз нужного периода. Стиль изложения там, такой… своеобразный. Настолько, что я запомнил его почти слово в слово.
– Регламент? – деловито осведомляюсь я. – В смысле сколько у меня времени?
Ну если Геша и сейчас не выставит меня из класса – значит, я что-то насчет него не понимаю.
О стенки черепушки бьется в истерике Женькино сознание. Бедняга, такой стресс…
– Пяти минут хватит? – отвечает вопросом на вопрос директор.
Киваю. Вы хочете песен? Их есть у меня!
– Итак, война с Ираном, – бодро начинаю голосом блогера, записывающего очередной ролик. – В смысле – с Персией, он тогда назывался именно так. В тысяча восемьсот пятом году Россия воевала с Францией в составе Третьей коалиции. Но у французов был Наполеон, а у нас – австрийцы, так что успехов на горизонте не просматривалось. Тем временем на юге у персидского Баба-хана, с мурлыканием читавшего сводки с европейских фронтов, возникла идея. Баба-хан перестал мурлыкать и пошел вой ной на Россию, рассчитывая расплатиться за поражения тысяча восемьсот четвертого года. Момент был выбран удачно: из-за очередной постановки спектакля «Толпа криворуких союзников и Россия, которая пытается всех спасти» Петербург не мог прислать ни одного солдата – на весь Кавказ было от силы тысяч десять штыков!
