Борис Сударушкин
Секрет опричника; Преступление в слободе
Секрет опричника
Часть первая. Засада за иконостасом
Рано или поздно, под старость или в расцвете сил, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватываясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся. Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты? Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня… Случалось неоднократно, что мои встречи, мои положения звучали как обманчивое начало мелодии, которую так свойственно человеку желать выслушать, прежде чем он закроет глаза. Города, страны время от времени приближали к моим зрачкам уже начинающий восхищать свет едва намеченного огнями, странного, далекого транспорта, но все это развивалось в ничто. Несбывшееся, которому я протянул руку, могло восстать только само, иначе я не узнал бы его и, действуя по примерному образцу, рисковал наверняка создать бездушные декорации. В другом роде, но совершенно точно, можно видеть это на искусственных парках, по сравнению с случайными лесными видениями, как бы бережно вынутыми солнцем из драгоценного ящика. Таким образом я понял свое Несбывшееся и покорился ему.
А. Грин. Бегущая по волнам
Глава первая. Странный попутчик
События, о которых пойдет речь, начались с неприятности: я не достал билет на вечерний поезд Москва – Ярославль и решил ехать с пересадкой – на пригородной электричке до Александрова, а оттуда добираться до дома на местной, ярославской электричке.
Расположившись у окна, я раскрыл купленный в привокзальном киоске журнал и до того зачитался, что не сразу заметил, как вагон заполнился пассажирами и электричка без остановок миновала несколько дачных поселков.
«Кто и когда основал Москву?» – так назывался журнальный очерк, обративший на себя мое внимание. Поскольку в последующих событиях он сыграет определенную роль, я вынужден хотя бы вкратце передать его содержание, процитировав несколько отрывков.
Наверное, не только для меня, но для многих, кто еще со школьной скамьи твердо запомнил, что Москву основал князь Юрий Долгорукий, заголовок очерка звучал примерно так же, как «Впадает ли Волга в Каспийское море?» или «Действительно ли Земля вращается вокруг Солнца?». Однако автор очерка был на этот счет другого мнения:
«Мы уже привыкли отмерять возраст древних русских городов, используя первые туманные свидетельства о них в летописях. Так, опираясь на сообщение Ипатьевской летописи, мы уверовали, что Москва основана владимиро-суздальским князем Георгием, нареченным позднее Юрием Долгоруким, в 1147 году, когда он позвал к себе в гости черниговского князя Святослава: „Приди ко мне, брате, в Москов“ – и устроил ему „обед силен“.
В своей „Истории государства Российского“ это событие так прокомментировал Карамзин: „Сие угощение достопамятно… По крайней мере знаем, что Москва существовала в 1147 году, марта 28, и можем верить новейшим летописцам в том, что сей князь, приехав на берег Москвы-реки, в села зажиточного боярина Кучки, Степана Ивановича, велел умертвить его за какую-то дерзость и, плененный красотою места, основал там город; а сына своего, Андрея, княжившего в суздальском Владимире, женил на прелестной дочери казненного боярина“.
В данном случае уважаемому историку явно изменило присущее ему чувство добросовестности: в летописном свидетельстве ни слова не сказано о том, что именно в этот год великий князь основал Москву. Больше того, если отнестись к летописному свидетельству более требовательно, то получается, что подлинным основателем Москвы был вовсе не Юрий Долгорукий, а ростовский боярин Степан (в других источниках – Стефан) Кучка, на земли и села которого великий князь, как говорится, „глаз положил“.
Эта версия многим может показаться неожиданной, но сам же Карамзин ее невольно и подкрепляет, заметив, что Москва „долгое время именовалась Кучковом“. Нет нужды лишний раз повторять, что образование названий населенных пунктов по имени их основателей – традиция, уходящая в глубь веков.
Кстати, Карамзин явно не жалует Юрия Долгорукого, заметив, что „он не имел добродетелей великого отца: не прославил себя в летописях ни одним подвигом великодушия, ни одним действием добросердечия, свойственного Мономаховому племени“. Характеристика, прямо скажем, уничижительная, ни в малейшей степени не соответствующая героическому образу бронзового князя-основателя в центре Москвы и нашему школьному представлению о нем.
Вместе с тем в пользу причастности ростовского боярина к основанию Москвы имеются и другие свидетельства. Например, в книге „Топонимия Москвы“ сказано: „Ряд ученых считает, что именно в районе Сретенки находилась в древности усадьба одного из первых „москвичей“ – богатого боярина Стефана Ивановича Кучки. Долгое время память о роде Кучковичей сохранялась в названии старого московского урочища – Кучково поле“.
Это сообщение еще раз подкрепляет версию, что богатый ростовский боярин не просто владел Кучковом, но и основал это селение, из которого позднее, как из зерна, выросла Москва…»
Здесь я привел только отрывки из этого пространного очерка, опустив целый ряд доказательств автора в пользу своей версии, а также несколько сделанных им исторических отступлений, которые тоже были весьма спорными, но любопытными.
Вероятно, именно поэтому я не слышал, с чего начался разговор пассажиров, расположившихся рядом со мною, и, может, целиком пропустил бы его мимо ушей, если бы не фраза, задевшая мое сознание в тот момент, когда я перелистывал очередную журнальную страницу:
– В Александровой слободе произошло не случайное убийство, а умышленное преступление…
Поверх развернутого журнала я посмотрел на пассажира, сидящего напротив меня.
Бледное, вытянутое лицо, глубокие, сосредоточенные глаза с темными подглазинами, черная борода с редкой проседью.
Брюки заправлены в высокие сапоги, куртка с блестящими металлическими пуговицами подпоясана кожаным ремнем, на голове серая широкополая шляпа.
Для пассажира московской электрички одет он был несколько необычно. Сначала я подумал, что это охотник, но ружья при нем не было. Рядом, на крючке, покачивалась импортная спортивная сумка с красочным названием какой-то фирмы.
Сказанная чернобородым фраза удивила не только меня, но и его собеседника – тщедушного старика с маленьким сморщенным лицом, будто старик все время хотел чихнуть, но никак не получалось.
Возле чернобородого выглядел он неказисто: мешковатый, поношенный костюм, изрядно стоптанные ботинки, на коленях портфель с обмотанной изолентой ручкой, которому не нашлось места среди раздутых покупками сумок и чемоданов на верхней полке.
Поправив роговые, тяжелые очки, чудом державшиеся на самом кончике острого носа, старик переспросил, продолжая разговор, начало которого я прослушал:
– Умышленное преступление?
– А почему бы и нет? – снисходительно, одними губами, улыбнулся чернобородый.
Старик, словно по клавишам рояля, возбужденно постучал пальцами по портфелю:
– Вы располагаете какими-то конкретными фактами?
– Известны слова ливонского пастора Павла Одерборна: «Долго московитяне терпели малодушное бездействие Иоанна в войне литовской, наконец собрались во Владимире и прямо заявили царю, требуя старшего сына в предводители».
– И какой вывод вы делаете из этого?
Иван Грозный увидел в царевиче если не явного, то потенциального врага и убил его. Если вам недостаточно Одерборна, вот свидетельство Джерома Горсея: «Царь опасался за свою власть, полагая, что народ слишком хорошего мнения о его сыне».
Я уже догадался, что мои попутчики разговаривают об убийстве Грозным своего старшего сына – царевича Ивана. Вспомнилась известная картина Ренина в Третьяковской галерее – обезумевший от горя царь одной рукой судорожно зажимает кровавую рану на голове сына, а другой старается приподнять его с ковра. Рядом лежит злосчастный посох, которым царь смертельно ранил наследника.
Пожалуй, эта картина – одна из самых мрачных и зловещих во всей русской живописи. Когда долго смотришь на нее, начинает казаться, что рана царевича все еще кровоточит. Изображенная художником сцена убийства так подействовала на одного из посетителей галереи, что в нервном припадке он порезал картину, и реставраторам стоило большого труда восстановить ее.
Но вернемся к разговору в вагоне московской электрички, который так заинтересовал меня, что я забыл о только что прочитанном журнальном очерке, по какому-то странному совпадению тоже посвященном исторической загадке.
– Вы приводите не факты, а высказывания иностранцев, – возразил чернобородому старик с портфелем. – Многие из них слабо разбирались в русских делах, о событиях судили понаслышке, зачастую перевирая их так, как им было выгодней. Нет, за редким исключением сообщения иностранцев – очень ненадежный источник.
– Зря вы так пренебрежительно отзываетесь об иностранцах, – опять скривил губы чернобородый. – Не в пример большинству русских, даже из высших кругов, это были люди образованные: купцы, дипломаты, путешественники. Их сведениями о состоянии дел в Московии пользовались римский папа, правители европейских государств.
В этот момент в разговор вступил пассажир в бежевом костюме, сидящий сбоку от меня, – представительный мужчина с умным, интеллигентным лицом, на котором словно бы застыла ироническая улыбка.
– Вы хотите сказать, что иностранные купцы и путешественники занимались у нас, помимо прочего, сбором разведывательных данных, если выражаться современным языком? Я правильно вас понял? – насмешливо спросил он чернобородого.
Тот ответил уязвленно, как бы приняв это обвинение в шпионаже на свой счет:
– Думайте, как хотите, но сведения иностранцев в некоторых отношениях более надежный источник, чем, например, официальная летопись, которую тот же Иван Грозный кроил и перекраивал по своему усмотрению, при этом нимало не заботясь ни об исторической истине, ни об элементарной объективности.
– Значит, вы считаете, что в Александровой слободе произошло не случайное убийство, а умышленное преступление? – повторил мой сосед слова чернобородого. – Так неужели убийца – царь Иван Васильевич Грозный – не представлял себе всех последствий этого преступления? Ведь убив царевича, он лишил себя единственного наследника, который мог достойно продолжить его царствование, слабовольный Федор явно не годился для трона.
Старик с портфелем указательным пальцем суетливо подтолкнул очки к переносице и добавил от себя:
– Очень своевременное замечание. Тем более что доподлинно известно, как тяжело Иван Грозный переживал смерть сына. Даже собирался отречься от престола и уйти в монастырь.
– Раскаяние могло прийти и после совершения убийства, – моментально нашелся чернобородый. – И опытный преступник не может предвидеть всех последствий.
Наверное, все-таки прав был папский легат Антонио Поссевино, утверждавший, что в Александровой слободе имела место трагическая случайность на почве бытовой ссоры. Это больше похоже на истину, – сказал представительный мужчина.
Чернобородый резко возразил ему:
– Антонио Поссевино прибыл в Московию спустя три месяца после гибели царевича Ивана и вряд ли мог знать подлинные причины убийства, совершенного в царском дворце.
– Простите, а что конкретно писал Поссевино? – не удержался я от вопроса: мои попутчики разговаривали о событиях четырехсотлетней давности с такой непосредственностью, словно были их свидетелями.
Мне обстоятельно ответил мой представительный сосед:
– По словам Поссевино, убийство произошло из-за жены царевича Ивана – Елены Шереметевой. Якобы царь утром встретил ее во дворце в одной рубашке, простоволосую, и в гневе ударил ее по щеке. Царевич вступился за жену – и Грозный жезлом смертельно ранил сына. Через три дня, когда звонили к заутрени, царевич скончался.
– Царевич умирал, а царь молил Бога в соседней палате, перед иконами. «Да будет милость Твоя ко мне, окаянному. Не отнимай у меня чадо мое возлюбленное, единокровное, не отнимай», – желчно произнес чернобородый.
Недобрая интонация, с которой были произнесены эти слова, задела меня за живое.
– Страшась смерти сына, царь переживал, мучился, значит, об умышленном преступлении не может быть и речи. Таким образом, ваше предположение лишено всяких оснований, – одним духом выпалил я, обратившись к чернобородому.
– Предположение? – мрачно повторил он, с вызовом посмотрев на меня. – Грозному не откажешь в актерских способностях, своей игрой он и опытных европейских дипломатов вводил в заблуждение. Я не предполагаю, а точно знаю, почему был убит царевич Иван.
– В таком случае – ближе к делу, – бесцеремонно поторопил я чернобородого.
Он выдержал паузу и многозначительно, словно зачитывая решение суда, произнес, чеканя каждое слово:
– Царевич Иван погиб в результате неудачного заговора против Грозного, в котором он принимал участие.
Вероятно, чернобородый рассчитывал, что его слова произведут на собеседников сильное впечатление, однако этого не случилось.
– Оригинальная, но не очень убедительная легенда, – разочарованно сказал представительный мужчина. – Иван Грозный, скорее всего, был душевнобольным человеком – вот и все объяснение этому бессмысленному убийству.
Старик с портфелем недоверчиво покрутил головой, и непонятно было, в чем он сомневается: или в версии о заговоре против Грозного, или в душевной болезни царя, или в том и другом сразу.
Я посмотрел на чернобородого и успел уловить на его замкнутом лице выражение досады. Однако больше он ничем не выдал себя и назидательным тоном проговорил:
– Иван Грозный не был душевнобольным человеком. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать его переписку с Андреем Курбским. Куда уж душевнобольному писать такие искусные, велеречивые послания.
– Американский ученый Эдвард Кинан привел весьма убедительные доказательства, что переписки между Грозным и Курбским не было, что это всего лишь литературная мистификация более позднего происхождения, – заметил мой сосед.
– Переписка была.
– Послушайте! – в голосе представительного мужчины прозвучало раздражение. – В конце концов, на чем вы основываете столь категорические утверждения?
– Не надо горячиться, – небрежно урезонил его чернобородый. – Мне своими глазами довелось видеть документ шестнадцатого века, в котором прямо сказано о заговоре, раскрытом Грозным в самый последний момент. Заговорщики ставили целью возвести на престол царевича Ивана, за что Грозный и убил его в порыве гнева.
– Вы по образованию историк? – поинтересовался старик с портфелем, вероятно, подумал я, только для того, чтобы сгладить накал вспыхнувшего спора.
– Скорее, по необходимости, – с загадочной неопределенностью ответил чернобородый.
Старик недоуменно заглянул ему в лицо, привычным жестом опять подтолкнул очки к переносице.
– Историк по необходимости? Странное сочетание понятий. Что вы имеете в виду?
– Долго объяснять, да и не о том речь, – ответил, как отрезал, чернобородый, видимо, уже сожалея о сказанном. – Главное, есть документ, в котором прямо сообщается о заговоре против Грозного и об участии в нем царевича Ивана.
– Историки подобными документами не располагают, – бесстрастно произнес мой сосед. – Да и вряд ли они существуют, иначе давно были бы изучены и опубликованы, время счастливых археографических находок, к сожалению, практически закончилось.
Другого мнения на этот счет был старик с портфелем, не спускающий с чернобородого взволнованных глаз:
– Если вы действительно видели какие-то материалы о заговоре против Грозного, то немедленно должны сообщить о них! Ведь это – настоящая сенсация! Как вы не понимаете?!
– Это меня не касается, – равнодушно произнес чернобородый и, давая понять, что продолжать разговор дальше не намерен, демонстративно отвернулся к окну.
От возмущения старик не нашел больше слов, растерянно посмотрел на представительного мужчину, вероятно, надеясь, что он поддержит его.
Однако тот рассудительно успокоил старика, как бы тоже потеряв интерес к разговору:
– Не волнуйтесь по пустякам. Сомнительным версиям не место в истории. Как правило, подобные сенсационные материалы на поверку оказываются мыльными пузырями.
Чернобородый невозмутимо промолчал, и мне почему-то подумалось, что главный козырь в этом споре он по какой-то причине не выложил, оставил его при себе.
Но тут другое отвлекло мое внимание – в вагон вразвалку вошел высокий, нескладный парень в оранжевой нейлоновой куртке. Рыжие, давно нечесанные волосы, лицо плоское, невыразительное, и только глаза цепкие и острые, как колючки. Случайно я успел заметить, как на мгновение они задержались на чернобородом и сразу метнулись в сторону.
Пройдя весь вагон, парень скрылся в хвостовом тамбуре. Спустя несколько секунд, перекинув через плечо сумку, вслед за ним, даже не кивнув нам на прощание, подчеркнуто неторопливо ушел чернобородый.
Выдержав паузу, я оглянулся. В тамбуре уже никого не было, видимо, парень в куртке и наш попутчик прошли в следующий вагон. Что скрывалось за этой сценой?
Рядом дремали, переговаривались и шелестели газетами уставшие пассажиры – картина привычная, будничная. Может, чернобородый просто сбежал от надоевшего ему разговора и парень в куртке здесь ни при чем? – спросил я себя.
Но все-таки было жаль, что прервался такой интересный разговор. Почему-то я был уверен в искренности чернобородого, когда он упомянул документ, проливающий свет на убийство царевича Ивана.
Свое мнение о чернобородом я благоразумно оставил при себе – побоялся, как бы мои попутчики, судя по всему, люди серьезные и благоразумные, не подняли меня на смех.
Но тут неожиданно выяснилось, что сообщение чернобородого одинаково со мною воспринял и старик. После ухода нашего странного попутчика он поставил свой потертый, видавший виды портфель на освободившееся место, – может, устав держать его на коленях, а может, надеясь на возвращение соседа, – и сказал, покачав головой:
– Удивительно осведомленный человек. Историк по необходимости – что бы это значило?
– Я вижу, он произвел на вас сильное впечатление, – язвительно произнес представительный мужчина.
– А вы что думаете о нем? – видимо, не уловив этой интонации, простодушно спросил старик.
– Нахватал из отечественной истории кое-каких сведений и козыряет ими, а копнуть поглубже – окажется, что и школьный учебник как следует не освоил.
– Вы так считаете? – растерянно протянул старик. – А у меня сложилось о нем другое мнение.
Набравшись терпения, представительный мужчина попытался переубедить доверчивого старика:
– Сейчас таких «знатоков» много развелось. Для них Бермудский треугольник, снежный человек или летающие тарелки нечто вроде интеллектуальной жвачки, которую, особо не напрягая умственные способности, можно жевать до бесконечности. А этот в историю ударился. Как правило, из таких эрудитов, разбирающихся во всем и во вся, получаются плохие специалисты в своей области. Другое дело – убийство, происшедшее четыре столетия назад. Тут они, как им кажется, любого академика за пояс заткнут.
– Я неплохо знаю русскую историю, но этот человек ориентируется в ней очень уж свободно, – выслушав попутчика, все равно никак не мог успокоиться старик. – Интересно, о каких письменных источниках он говорил?
– Никаких не известных исторической науке материалов у него нет и быть не может. Он потому и ушел, что ему больше нечего сказать, – заявил мужчина, как бы поставив в этом разговоре точку.
Хотя старик согласно кивал головой, я видел, что его мнение о чернобородом, как, впрочем, и мое собственное, не изменилось, – было в этом человеке нечто странное, непонятное. А тут еще – его подозрительно поспешный уход из вагона за парнем в нейлоновой куртке. Мне стоило большого труда не ввязаться в спор с рассудительным пассажиром.
– Вероятно, вы тоже имеете какое-то отношение к истории? – спустя время обратился к нему старик.
– Самое непосредственное – я преподаю в Ярославском педагогическом институте отечественную историю.
Этот обстоятельный ответ почему-то очень заинтриговал старика, он живо спросил фамилию попутчика.
– Окладин, – ответил тот с некоторым недоумением на лице.
– Михаил Николаевич?
– Да, – растерялся мужчина. – Вроде бы раньше мы с вами не встречались. Или я запамятовал?
– Моя фамилия Пташников. Пташников Иван Алексеевич. Мы с вами знакомы, так сказать, заочно – вы рецензировали мою рукопись «Записки краеведа». Помните?
– Как не помнить, очень интересная рукопись.
– Рецензия тоже была… весьма интересная, – с заминкой проговорил Пташников.
– Правда, в своей рецензии я указал, что недостающие исторические сведения вы иногда восполняете беспочвенными предположениями, – добавил Окладин, тоже испытывая неловкость.
Краевед удрученно кивнул:
– Было такое замечание.
В голосе Окладина проскользнула досада:
– Вы все еще сердитесь на меня?
– Сейчас уже перегорело, – махнул рукой Пташников. – Книга все равно вышла, только на год позднее. Некоторые ваши замечания я учел.
– Значит, моя рецензия в какой-то степени помогла вам?
– В целом книга мало отличается от рукописи. Я по-прежнему считаю, что гипотезы в истории и краеведении не только допустимы, но порой и необходимы. Как, впрочем, и в любой другой науке. – Пташников заносчиво посмотрел собеседнику в глаза.
– А я, с вашего позволения, когда речь касается истории, по-прежнему предпочитаю оперировать только фактами.
– Воля ваша, – покорно вздохнул краевед.
Помолчав, Окладин осторожно спросил, вероятно, уже догадываясь, каков будет ответ краеведа:
– Скажите откровенно, Иван Алексеевич: вы разделяете мнение нашего загадочного попутчика, что существовал заговор против Грозного и царевич погиб в результате этого заговора?
– По правде говоря, я не могу избавиться от ощущения, что он и впрямь располагает какими-то неизвестными материалами.
В глубине души я был целиком согласен с краеведом в оценке чернобородого, но и на этот раз оставил свое мнение при себе. Однако наблюдательный Окладин, видимо, угадал мои мысли и, взглянув на меня, не удержался от саркастического замечания:
– Может, нам попался новый Агасфер?
– Кто? – не сразу понял краевед.
Окладин пояснил:
– Агасфер, осужденный Богом на вечные скитания за то, что не помог Иисусу Христу, когда тот с крестом шел на Голгофу. Может, наш странный попутчик видел Ивана Грозного своими глазами, присутствовал при гибели царевича? Только так можно объяснить эту удивительную, как вы считаете, осведомленность в событиях того времени.
Краевед даже не улыбнулся, сообщение чернобородого и сейчас не давало ему покоя.
Непонятно по какой причине, но интерес Пташникова к нашему чернобородому спутнику все больше не нравился Окладину, с виду человеку сдержанному и рассудительному. Пряча усмешку в уголках тонких губ, он сказал Пташникову:
– Заодно надо было спросить у этого новоявленного Агасфера о сыне Соломонии Сабуровой. Помнится, в своих краеведческих записках вы утверждали, что в Покровском монастыре Суздаля, куда сослал княгиню ее муж Василий Третий, у нее родился сын – брат Ивана Грозного.
– А вы в своей рецензии не смогли достаточно убедительно опровергнуть эту версию! – запальчиво проговорил краевед. – Как, впрочем, и многие другие версии, которые были изложены мною в рукописи.
И только тут до меня дошло, что фамилия краеведа мне знакома. Раскрыв журнал с заинтересовавшим меня очерком «Кто и когда основал Москву?», я прочитал под ним фамилию автора – «И. Пташников». Показал ее краеведу:
– Случайно, не однофамилец?
– Нет, это моя работа, – заглянув в журнал, ответил Пташников. Перепечатали из той самой книги «Записки краеведа», которую уважаемый Михаил Николаевич подверг столь резкой критике. Кстати сказать, этому очерку об основании Москвы в той рецензии тоже досталось с лихвой. Однако серьезный исторический журнал, как видите, его перепечатал, не побоялся критики.
– Я и сейчас считаю, что в вашем очерке домыслов больше, чем фактов, – неуступчиво произнес Окладин.
– А мне он показался довольно-таки убедительным, – признался я.
– Спасибо, молодой человек, за поддержку. – Пташников церемонно поклонился в мою сторону. – К сожалению, консервативность мышления – профессиональное заболевание очень многих ученых-историков.
Окладин только улыбнулся, давая понять, что замечание краеведа никак к нему не относится.
– Что же конкретно кажется вам сомнительным в этом очерке? – поспешно спросил я, чтобы продлить заинтересовавший меня разговор.
– Та легкость, с которой Иван Алексеевич выкинул из истории Москвы Юрия Долгорукого, получившего это прозвание в том числе и за свою неутомимую деятельность на поприще созидания новых городов, о чем есть четкие летописные свидетельства.
– Но вы согласны, что летописную запись о приглашении в Москву черниговского князя Святослава, на которую ссылается Карамзин, никак нельзя рассматривать как четкое свидетельство об основании Москвы именно в 1147 году?
– Надо же от какой-то даты отталкиваться. Я считаю, что первое упоминание в летописи, когда нет других источников, вполне оправданная точка отсчета возраста наших древних городов.
– А я с этим категорически не согласен! – моментально завелся Пташников. – При таком слепом доверии к летописям вся наша история становится куцей, урезанной. Нужны доказательства? Пожалуйста. Принято считать, что летописные погодные записи начинаются в Повести временных лет с 6360 гола от сотворения мира, то есть с 852 года от Рождества Христова. Летописец это объяснил так: «В лето 6360, когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом. Вот почему с той поры почнем и числа положим».
– У вас очень хорошая память, Иван Алексеевич, не допустили ни единого отклонения от летописного текста, – не удержался от комплимента Окладин, хотя выражение его лица по-прежнему было скептическим.
– На память пока не жалуюсь, – мимоходом проронил краевед и продолжил изложение своих доказательств: – Опираясь на эту дату, летописец определил даже год образования Руси, что вообще невозможно принять всерьез; назвал другие начальные события, в частности, под 862 годом, мифическое призвание варягов. Кстати, в той же записи, как давно существующий город, впервые упомянут Ростов. Однако соответствуют ли все эти даты истине?
Окладин промолчал, но, как я видел, внимательно следил за ходом рассуждений краеведа.
– Действительно, византийские хроники зафиксировали поход Руси на Константинополь при императоре Михаиле Третьем, но точную дату этого события не называют. Чтобы вывести ее, русский летописец не поленился провести расчет от Адама до вышеупомянутого Михаила и получил в результате 6360 год. Однако если провести этот расчет более тщательно, то получим 6314 – ошибка в 46 лет! Выходит, на столько же лет надо отодвигать все начальные даты русской истории, в том числе и первое упоминание Ростова Великого, который оказался почти на полвека старше даже того условного, «омоложенного» возраста, к которому его искусственно привязали. Как же можно доверять Повести временных лет, если в ней обнаруживаются такие вопиющие ошибки? – возмущенно обратился краевед к Окладину.
– Согласен, возраст Ростова Великого действительно занижен. Но эта ошибка летописца никак не сказалась на дате первого упоминания Москвы.
– Но ведь летописец так и не назвал ее основателем Юрия Долгорукого! За него это сделал Карамзин.
– А вот здесь вы, Иван Алексеевич, сами допустили серьезный просчет – в Тверском летописце шестнадцатого века в записи за 1156 год такое свидетельство имеется: «Князь великий Юрий Володимерович заложи Москву на устий же Нейшны выше реки Аузы», – тоже на память процитировал Окладин.
– Это сообщение я как-то пропустил, – расстроился краевед, но тут же, пренебрежительно махнув рукой, решительно добавил: – Впрочем, оно ничего не меняет – здесь явно идет речь о закладке в селе Кучкове первой военной крепости, как таковое село уже существовало. Отталкиваясь от 1147 года, мы, как ни парадоксально, отмечаем не очередной юбилей столицы, а годовщину банкета, устроенного Юрием Долгоруким по случаю приезда дружественного ему князя Святослава. Произошел этот «силен обед», выражаясь по-современному, – на «зеленой», где градом Москвой еще и не пахло: какой же это город – без крепости?
Рассуждение краеведа и на этот раз показалось мне убедительным, но Окладин заметил:
– Хорошо, будем считать, что основание Москвы произошло в 1152 году, ошибка небольшая. Однако никуда не денешься от того факта, что основал ее все-таки князь Юрий Долгорукий, а не какой-то мифический ростовский боярин.
– О том, что Степан Кучка – реальное историческое лицо, свидетельствует летописный рассказ о гибели Андрея Боголюбского, в котором упоминаются Кучковичи и жена князя Улита Кучковна. Позднее, во второй половине семнадцатого века, этот рассказ был использован автором так называемой «Повести о начале царствующего града Москвы».
На мой вопрос, что представляет собой эта повесть, Пташников начал излагать ответ с явным удовольствием, из чего я заключил, что она каким-то образом подкрепляет его версию:
– Создав причудливую смесь из реальных лиц и вымышленных событий, автор повести связал основание Москвы аж с именем князя Даниила – сына Александра Невского! Есть в этом историко-фантастическом повествовании и коварная жена Улита, и погубившие князя братья-злодеи Кучковичи, и сам Степан Кучка, владевший будущей Москвой. Нет только Юрия Долгорукого, что само по себе показательно: ни в народной молве, ни в письменных источниках, кроме вышеупомянутого банкета в Ипатьевской летописи и записи в Тверском летописце, которая, вероятней всего, была внесена задним числом, нет сведений, что Юрий Долгорукий – основатель Москвы. Вряд ли это молчание случайно – народ и летописцы обязательно откликнулись бы на столь важное деяние. Легенда об «основателе» Москвы Юрии Долгоруком появилась позднее и явно по заказу…
Пташников прервал себя на слове, вздохнул и расстроенно произнес:
– Жаль, из этого очерка об основании Москвы, послушавшись редактора, я исключил еще одно предположение. Чем дольше над ним думаю, тем больше оно кажется мне правомочным. Вспомните зафиксированную летописцем фразу, с которой Юрий Долгорукий обратился к князю Святославу: «Приди ко мне, брате, в Москов». Во-первых, этот необычный мужской род названия Москвы, что само по себе странно. Во-вторых, тот же Карамзин отмечал, что Москва долгое время именовалась Кучковом, новое название прививалось с трудом. Однако Юрий Долгорукий приглашает Святослава «ко мне в Москов» таким тоном, словно черниговский князь прекрасно знает, о каком месте идет речь. Вот и напрашивается предположение, что первоначально в летописи был указан город, хорошо известный Святославу, и только позднее, вероятней всего – по политическим соображениям, кто-то вписал вместо него Москву.
