Брайан Каплан
Миф о рациональном избирателе. Почему демократии выбирают плохую политику

Полная версия

Предпочтения по поводу взглядов

Растущую озабоченность наиболее развитых стран своей международной конкурентоспособностью следует рассматривать не как обоснованное беспокойство, а как мнение, которого придерживаются вопреки неопровержимым свидетельствам об обратном.

И тем не менее очевидно, что людям нравится иметь такое мнение: стремление в это верить выражается в удивительной склонности сторонников доктрины конкурентоспособности обосновывать свою точку зрения недобросовестной и глубоко ошибочной арифметикой.

Paul Krugman, Pop Internationalism^[52]

Против моего тезиса чаще всего высказывается возражение теоретического характера: он‐де полностью противоречит характерному для современной социальной науки подходу с точки зрения «рационального выбора». Мой коллега Робин Хансон емко называет модели рационального выбора «историями без дураков». Я же основное внимание уделяю глупости (folly), или, в технических терминах, «иррациональности».

Кто‐то может сказать: «Если теория рационального выбора не соответствует фактам, то тем хуже для теории!» Но такая реакция была бы преждевременной, поскольку существует подходящий способ примирить эту теорию со здравым смыслом. Первым шагом на этом пути стал бы отказ от сомнительных аналогий между рынком и политикой и между совершением покупок и голосованием. Благоразумное общественное мнение является общественным благом^[53]. Когда потребитель покупает не то, что он думает, что покупает, все риски ложатся на него. Но когда избиратель имеет ошибочные взгляды на государственную политику, издержки несет все население страны.

Отказ от ложных аналогий между совершением покупок и голосованием возвращает нам необходимую интеллектуальную гибкость, делая менее бросающимся в глаза противоречие между теорией и здравым смыслом. Но как можно разрешить это противоречие? Для этого нам не нужно отворачиваться от экономической теории. Необходимо только лишь расширить ее понимание человеческой мотивации и познавательной деятельности.

Экономисты обычно исходят из того, что взгляды (beliefs) являются средством для достижения некой цели, а не целью сами по себе. Но в действительности мы часто лелеем взгляды, которые ценим как таковые. Цитируя Шермера, «многие люди не видят себя в этом мире и не чувствуют себя комфортно без некой системы взглядов»^[54]. Выражаясь экономическими терминами, люди имеют предпочтения относительно взглядов. Простой способ удовлетворения таких предпочтений – позволить эмоциям и идеологии затмить свой разум^[55]. Вместо объективной оценки всех точек зрения можно предпочесть свои любимые взгляды. Айн Рэнд называла это «добровольным отключением своего сознания, отказом думать – не слепотой, а отказом видеть, не невежеством, а отказом знать»^[56].

За пределами экономики идея о том, что людям одни взгляды нравятся больше других, имеет долгую историю. В книге Джона Локка «Опыт о человеческом разумении» содержится критика «исступления, отключающего разум»^[57]. Быть энтузиастом означает принимать сомнительные идеи по эмоциональным причинам: «Так как очевидность истинности всякого положения (помимо положений самоочевидных) покоится исключительно на имеющихся у человека доказательствах его, какова бы ни была степень даваемого им согласия сверх этой очевидности, ясно, что всякая излишняя уверенность коренится в каком‐нибудь другом чувстве, а не в любви к истине»^[58].

Обратите внимание на два компонента этого рассуждения. Первый – «излишняя уверенность». Локк отмечает, что люди считают, что вероятность правильности их верований выше, чем следует из имеющихся доказательств. Второй компонент – «другие чувства». Причиной излишней уверенности, согласно Локку, служит конфликт мотивов. Каждому хочется верить, что он ценит истину ради нее самой, но существуют противоположные побуждения: «самомнение», «лень», «тщеславие», «утомительная и не всегда успешная работа точного рассуждения» и «опасение, что беспристрастное исследование окажется неблагоприятным для взглядов, всего более соответствующих их предрассудкам, образу жизни и намерениям»^[59].

Мыслители, которые рассматривают предпочтения относительно верований, почти неизменно поднимают вопрос религии. Локк не был исключением: «…во все века люди, в которых меланхолия соединялась с набожностью или же самомнение порождало убеждение в большей их близости к богу и в большем его расположении к ним, нежели это дано другим, часто обольщали себя уверенностью в непосредственном общении с божеством и частых сношениях с божественным духом»^[60].

Как и большинство свойств, энтузиазм присутствует у разных людей в различной степени. Многие из тех, кто не стремится убедить в своих взглядах других, оскорбятся, если вы будете вежливо утверждать, что их религия ошибочна. Мало кто бесстрастно рассматривает свое религиозное учение в качестве «превалирующей в данный момент гипотезы». Достаточно вспомнить эпитеты, используемые при изучении религии: пламенный, догматичный, фанатичный. Люди хотят, чтобы ответы, которые дает их религия, были истинными. Они зачастую хотят этого настолько сильно, что игнорируют любые свидетельства об обратном и отказываются думать о том, указывают ли имеющиеся доказательства на истинность этих ответов. Как едко отметил Ницше, «вера означает нежелание знать, в чем состоит истина»^[61].

Если мы признаём, что предпочтения по поводу взглядов имеют отношение к религии, нам сложно ограничить этот вывод рамками религии. Как отмечает Густав Лебон в книге «Психология масс», есть много общего между буквальной религиозной верой и страстной («религиозной») приверженностью любой доктрине: «Нетерпимость и фанатизм составляют необходимую принадлежность каждого религиозного чувства… Якобинцы времен террора были так же глубоко религиозны, как и католики времен инквизиции, и их свирепая пылкость вытекала из одного и того же источника»^[62]. Хорошо известен более подробный анализ этого вопроса Эриком Хоффером в небольшой классической книге «The True Believer», где автор заявляет, что «все массовые движения легко могут перетекать одно в другое [interchangeable]»: «Религиозное движение может вырасти в социальную революцию или националистическое движение; социальная революция – в агрессивный национализм или религиозное движение, а националистическое движение – в социальную революцию или религиозное движение»^[63].

Тот факт, что оба заменителя религии, которые приводит Хоффер, – национализм и социальная революция – имеют политическую природу, не случаен. Религиями современности являются политические/экономические идеологии. Как и последователи традиционных религий, многие люди получают удовольствие от своего политического мировоззрения и враждебно воспринимают критические замечания^[64]. Вместо крестовых походов и инквизиции, ХХ век принес с собой печально известные тоталитарные движения^[65]. Как пишет Хоффер, «религиозный характер большевистской и нацистской революций общепризнан». «Серп и молот и свастика стоят в одном ряду с крестом. Церемониал их парадов – это церемониал религиозных процессий. У них есть догматы веры, святые, мученики и священные гробницы»^[66]. Луис Фишер признает, что «подобно тому, как религиозная убежденность неуязвима перед логическими аргументами и в действительности не является результатом логического рассуждения, приверженность национализму или личная привязанность также игнорируют массу фактов, поэтому мои просоветские взгляды никак не были связаны с тем, что каждый день происходило на практике»^[67]. В романе «1984 год» Джордж Оруэлл, высмеивая квазирелигиозную природу тоталитарных идеологий, придумал новый словарь «новояза», включавший в себя такие слова, как «двоемыслие» и «мыслепреступление»^[68]. Хорошие современные примеры читатель может найти на нацистских и коммунистических веб‐сайтах.

Как и религии, экстремистские идеологии лежат на конце континуума. Политические взгляды конкретного человека могут выигрышно смотреться на фоне взглядов единственного члена отколовшейся маоистской фракции, но тем не менее не быть полностью рациональными^[69]. Например, многие люди получают удовольствие и испытывают гордость, обвиняя иностранцев во внутренних проблемах своей страны. Они не обязательно декларируют свои протекционистские взгляды каждый день и могут признавать, что в определенных условиях торговля с другими странами может быть благотворной. Но они тем не менее продолжат сопротивляться тем, кто будет стараться их переубедить, апеллируя к теории сравнительных преимуществ, и более того – будут испытывать к ним неприязнь.

Представителям естественных наук давно известно, что большинство людей не доверяют некоторым их выводам, поскольку они противоречат религии^[70]. Ученые в области социальных наук должны осознать, что большинство людей не доверяют некоторым их выводам, поскольку они противоречат квазирелигии.

Рациональная иррациональность

Мы постоянно повторяем: каждый человек на практике превосходный экономист, производящий или обменивающий, смотря по тому, что выгоднее – обмен или производство.

Фредерик Бастиа, Экономические софизмы^[71]

Концепция предпочтений по поводу взглядов является той самой идеей, которая разрешает противоречие между теорией рационального выбора и фактической иррациональностью избирателей. Но как? Предположим, что люди ценят как материальное благополучие, так и свое мировоззрение. Выражаясь экономическими терминами, можно сказать, что их функция полезности включает в себя два аргумента: личное богатство и приверженность своей политической идеологии. Что происходит, когда люди регулярно ищут компромисс между этими ценностями?

В любом анализе в рамках теории рационального выбора путеводной звездой служат цены. Если вы любите и мясо, и картофель, вам нужно знать, от какого количества мяса вам придется отказаться, чтобы получить больше картофеля. Но было бы ошибкой сосредоточиться только на содержании ценников в продуктовом магазине. Часть цены нездоровой диеты состоит в сокращении продолжительности жизни, но ценники ничего об этом не скажут. Экономисты называют общую цену какого‐то выбора (как явную, так и неявную) «полной ценой» выбора. Хотя эта цена не столь очевидна, как та, что указана на ценнике, именно она имеет наибольшее значение.

Чем менее соответствуют действительности ваши взгляды, тем менее будут ваши действия соответствовать реальности^[72]. Какова полная цена идеологической лояльности? Это та часть материального богатства, от которой вам придется отказаться, чтобы продолжить хранить верность своим взглядам. Предположим, что идеология Робинзона Крузо говорит ему, что коренные островитяне вроде Пятницы, не способны обрабатывать землю. Робинзон тешит себя тем, что только европейцы могут разобраться в земледелии. Если взгляды Робинзона соответствуют действительности, для него правильным решением будет сосредоточиться не сельском хозяйстве и переложить на Пятницу оставшуюся работу. Но если взгляды Робинзона не более чем слепой предрассудок, решение о недопуске Пятницы к сельхозработам сократит общий объем производства и сделает обоих людей беднее. Для Робинзона полной ценой выбора в пользу идеологии будет разница между потенциальным и реальным уровнем жизни.

На острове со всего двумя жителями материальные издержки идеолога, цепляющегося за свои ложные взгляды, могут быть значительными. Однако в условиях демократии вероятность того, что один голос – каким бы ошибочным он ни был – сможет резко изменить проводимую политику, сокращается по мере роста количества избирателей. Чтобы повлиять на итог голосования, голос должен стать решающим. Чем больше голосов, тем меньше будет ситуаций, в которых все решает один голос. Представим себе, что тысяче робинзонов пришлось бы решать, допускать ли пятниц к работе. Робинзоны предпочитают считать, что пятницы неспособны к земледелию, но факты свидетельствуют об обратном. Каковы ожидаемые потери в материальном благосостоянии для робинзона, который решит следовать своим предпочтениям? Он теряет не всю сумму потерь на душу населения, а сумму потерь на душу населения, умноженную на вероятность того, что его голос решит исход голосования. Если сумма потерь на душу населения от недопуска пятниц к земледелию составляет 1000 долл., а вероятность того, что голос робинзона станет решающим, равна 0,1 %, то робинзон, который голосует против допуска пятниц к земледелию, платит 1 долл. за приверженность ценному для него заблуждению.

Этот пример призван продемонстрировать одно из часто повторяющихся в этой книге утверждений: в реальных политических условиях цена приверженности идеологии стремится к нулю^[73]. Поэтому можно ожидать, что люди будут «удовлетворять» свой спрос на политические заблуждения, т. е. считать верным то, что им хочется считать таковым. Ведь они ничего не теряют. Фанатичный протекционист, голосующий за закрытие границ, практически ничем не рискует, поскольку эта же политика будет проводиться независимо от того, как он проголосует. Либо границы останутся открытыми, и протекционист скажет вам: «Я вас предупреждал»; либо границы закроют, и протекционист удовлетворенно заметит: «Представьте себе, как было бы плохо, если бы мы не закрыли границы!»

Разрыв между частными и социальными издержками идеологической лояльности вполне может быть существенным. Вспомним, что ожидаемые материальные издержки ошибки для одного робинзона равнялись 1 долл. Если большинство робинзонов сочтут эту цену привлекательной, каждый робинзон потеряет по 1000 долл. Голосование в пользу недопуска пятниц к земледелию приносит в жертву 1 000 000 долл. общественного богатства в обмен на 501 долл. выгоды для идеологических упрямцев.

Часто выдвигаемое возражение против этих тревожных рассуждений состоит в том, что именно по причине опасности ошибочных политических идей у избирателей имеются сильные стимулы к получению информации. Это возражение столь же нелепо, сколь и аргумент, согласно которому у людей есть сильный стимул меньше ездить, поскольку автомобильными выхлопами неприятно дышать. Никто не сталкивается с выбором между тем, чтобы «намного меньше ездить или заработать рак легких» или между тем, чтобы «переосмыслить свои экономические взгляды или скатиться в бедность». Как при езде на автомобиле, так и при демократии отрицательные внешние эффекты, не относящиеся к индивидуальному поведению, в совокупности складываются в крупные неприятности для общества.

Ландшафт политической иррациональности

Демократия – это теория, согласно которой простые люди знают, чего хотят, и заслуживают получить это в полном объеме.

Г. Л. Менкен^[74]

Обыкновенные циники – и большинство экономистов – сравнивают избирателей с потребителями, которые мудро «голосуют своими кошельками». В действительности подобное поведение нетипично. Согласно имеющимся эмпирическим данным, голосование слабо связано с материальными интересами. В противоположность популярным стереотипам о богатых республиканцах и бедных демократах, уровень доходов и партийная принадлежность мало связаны между собой. Например, по сравнению с остальным населением, пожилые люди чуть в меньшей степени поддерживают систему социального страхования и «Медикер». Мужчины в большей степени, чем женщины, выступают за право на аборт^[75].

Если соображения личной выгоды не объясняют политические взгляды граждан, то что же? Избиратели обычно отдают предпочтение политике, которая, с их точки зрения, соответствует общему интересу их страны. Но это не должно быть поводом для оптимистичного отношения к демократии. Ключевыми являются слова «с их точки зрения». Избиратели почти никогда не делают следующего шага, а именно не задаются вопросом: «Является ли моя любимая политика эффективным средством для продвижения общего интереса?» Как и в религии, в политике взгляды основываются на вере.

Какие последствия это имеет для демократии? Стандартная теория рационального выбора делает правильный акцент на том, что политики склоняют избирателей на свою сторону, удовлетворяя их предпочтения. Но это будет иметь одни последствия, если избиратели являются практичными потребителями мер экономической политики, и по сути противоположные, если, как я утверждаю, избиратели подобны адептам религии. Во втором случае у политиков есть серьезный стимул принимать популярные меры, но мало делать для достижения результатов. Алан Блайндер уничижительно отзывается о «послушном конгрессе, с неприятием относящемся к логике, но с уважением – к опросам общественного мнения»^[76]. Если какой‐то политик не выполнит пожеланий избирателей, это сделает его конкурент. Лебон выражает ту же мысль в более резких выражениях: «Толпа никогда не стремится к правде; она отворачивается от не нравящейся ей очевидности, предпочитая поклоняться заблуждению, если только заблуждение это ее прельщает. Кто умеет вводить толпу в заблуждение, тот легко становится ее повелителем; кто же стремится образумить ее, тот всегда бывает ее жертвой»^[77].

Поэтому можно сказать, что избиратели подобны адептам религии не в смысле практического влияния, а по образу мышления. В условиях отделения церкви от государства современная религия слабо влияет на неверующих. Научный прогресс продолжается вне зависимости от религиозного одобрения. Политические/экономические заблуждения же оказывают драматического воздействия на всех, к кому применяется основанная на них политика, даже на тех, кто отдает себе отчет в том, что эти заблуждения являются таковыми. Если большинство избирателей будут считать, что протекционизм – это хорошая идея, протекционистская политика будет процветать; если большинство будет считать, что нерегулируемые рынки труда работают плохо, рынки труда будут жестко зарегулированы.

Обычно в адрес политиков слышатся упреки в «увиливании» («shirking»), т. е. в невыполнении воли избирателей^[78]. Я же утверждаю, что вместо «увиливания» следует сконцентрироваться на «демагогии». «Merriam‐Webster’s Collegiate Dictionary» определяет демагога как «лидера, который с целью добиться власти пользуется популярными предрассудками и ошибочными утверждениями и дает лживые обещания»^[79]. Грубо говоря, правление демагогов не является аномалией. Это естественное состояние демократии. До тех пор пока электорат голосует исходя из предрассудков и остается доверчивым, демагогия будет выигрышной стратегией. Более того, хотя слово «демагог» обычно предполагает неискренность, последняя едва ли обязательна. «Религиозные» избиратели не только побуждают политиков подстраивать свое поведение под популярные предрассудки, но и способствуют появлению на политической арене политиков, искренне разделяющих их предрассудки^[80].

Хотя увиливание не стоит считать главной проблемой, его не стоит и недооценивать. Выборы – крайне несовершенное средство дисциплинирования^[81]. Некоторое отклонение от пожеланий избирателей неизбежно. Но насколько существенным оно будет? Насколько перспектива выборов ограничивает поведение политиков? На мой взгляд, это зависит от избирателей. Если их по‐настоящему интересует какой‐то вопрос, например публичные расистские высказывания, политикам придется вести себя соответственно. Одно неверное слово может стоить для них победы на выборах. С другой стороны, если тот или иной вопрос (например, банковское регулирование) кажется избирателям скучным и если у них отсутствует основанная на эмоциях или идеологии позиция по такому вопросу, их так называемые представители будут иметь большое пространство для маневра.

Пространство для маневра открывает большие возможности для того, чтобы группы интересов, как частных, так и публичных, а также лоббисты и бюрократы могли добиваться своего.

Однако, на мой взгляд, вероятность того, что группы интересов могут напрямую «уводить на ложный путь» демократический процесс, невелика. Политики редко хватаются за непопулярную политику только потому, что ее проведение лоббирует какая‐то группа интересов или какая‐то группа интересов платит им за ее реализацию. На кону стоит их карьера, поэтому овчинка не стоит выделки. Вместо этого группы интересов движутся по внешней границе безразличия публики^[82]. Если последнюю не заботит то, каким образом лучше снизить степень зависимости от иностранной нефти, производители этанола могут выбить себе налоговые вычеты. Но им не удалось бы добиться запрета бензина, как бы они его ни лоббировали.

И наконец, сколько бы власти ни приписывали СМИ, их поведение на самом деле определяется вкусами потребителей.

Конкуренция побуждает их передавать такие новости, которые интересны зрителям. С точки зрения стандартной теории рационального выбора это снижает издержки по поиску политической информации и тем самым способствует работе демократии. Но я не уверен в том, что зрители получают от СМИ так уж много информации. На самом деле, как и политики, СМИ показывают зрителям то, что те хотят видеть, и говорят им то, что они хотят услышать^[83].

Конечно, у СМИ, как и у политиков, имеется пространство для маневра. Но они точно так же дрейфуют по границам зон безразличия избирателей. Если история о шокирующей катастрофе с некоторым либеральным^[84] акцентом подачи хорошо воспринимается мэйнстримовой аудиторией, то в основном продемократические СМИ могут подсунуть в материал немного левых комментариев. Но если конкретное СМИ слишком далеко отклонится от мнения типичного зрителя или просто будет слишком педантично, аудитория от него отвернется. Поэтому, хотя согласно общепринятой точке зрения СМИ оказывают значительное влияние на избирателей (поскольку частное благо развлечения подменяет собой общественное благо информирования), было бы еще более ошибочным считать СМИ источником распространенных заблуждений. Как мы увидим ниже, заблуждения существовали задолго до СМИ и продолжают цвести пышным цветом, поскольку аудитория предрасположена к тому, чтобы принимать их на веру.

Повторюсь, что моя теория исходит из ключевой роли избирателей. У избирателей есть взгляды (которые могут быть обоснованными или необоснованными) о том, как устроен этот мир. Они склонны поддерживать политиков, которые выступают за проведение политики, которая, с точки зрения избирателей, благотворна для общества. Политики, в свою очередь, нуждаются в поддержке избирателей для того, чтобы получить и сохранить за собой должности. Хотя немногие из них воздерживаются от выражения притворного согласия с популярными взглядами, это редко когда необходимо: успешные кандидаты обычно искренне разделяют мировоззрение избирателей. Стараясь убедить политиков в своей правоте, группы интересов соответствующим образом формулируют свои требования. Они просят об уступках в тех вопросах, по которым общественное мнение никак не сформулировано, и не выходят за их пределы. И наконец, СМИ делают все, чтобы развлечь публику. Поскольку публику развлекает скандальное поведение политиков и групп интересов, СМИ его поджидают, как сторожевые псы поджидают взломщика. Но, как и все сторожевые псы, СМИ играют подчиненную роль. Каким бы адекватным ни было их освещение событий, если оно не соответствует базовым взглядам их зрителей, последние переключат канал.