Бринн Уивер
Палач и Дрозд
Эпоха кубизма
Роуэн
Слоан, почти скрывшись в темноте, бежит по склону холма к старому дому, крыша которого крутыми пиками устремляется к луне. Из окон льются клинья желтого света; они падают на сад и вьющуюся в нем тропинку, оттого я прекрасно вижу свою добычу.
Оскалившись, я прибавляю шаг, со всей силы налетаю на девушку и сбиваю ее с ног, будто в регби. В прыжке переворачиваюсь и всю тяжесть нашего падения принимаю на себя. Тут же рывком перекатываюсь и придавливаю Слоан к земле. Трава и гравий колют мне предплечья.
Она тяжело дышит, забивая ноздри ароматами имбиря и ванили. Сдувает волосы с глаз и смотрит на меня, потом начинает вырываться.
– Пусти, придурок. Он мой!
– Не дождешься, персик.
– Назовешь меня так еще раз – и клянусь богом, я тебя на ремни порежу!
– Как скажешь.
Я с ухмылкой целую Слоан в щеку, мысленно отметив, какая она мягкая и упругая.
– До встречи.
Рывком поднимаюсь и бегу, слыша за спиной протестующие вопли – самую прекрасную мелодию на свете.
Сердце колотится, ноги горят. Я по-спринтерски взбегаю на крутой холм, почти добравшись до низкой кованой ограды вокруг дома, как вдруг ночь прорезает рев двигателя.
Фрэнсис вздумал скрыться?
Меняю направление и бегу вдоль забора к асфальтированной площадке, залитой светом от фар стоящей в гараже машины. Хватаю с земли камень – и в этот самый момент ворота распахиваются, и из них выезжает автомобиль.
Выбора у меня нет, и я, как и любой здравомыслящий человек на моем месте, с разбегу прыгаю на капот.
Слоан кричит. Визжат шины. Я перехватываю взгляд водителя. Тот явно в панике, я же преисполнен решимости.
Распластавшись на машине, я одной рукой держусь за край капота, а другой колочу камнем по лобовому стеклу. Автомобиль набирает скорость и принимается вилять, плохо слушаясь водителя. Я наношу удар за ударом. Стекло крошится, вгрызается в костяшки пальцев и впивается в кожу. Наконец я пробиваю его насквозь и, отбросив камень, хватаюсь за руль.
Сквозь шум слышится панический вопль:
– Роуэн, дерево!
Я разжимаю пальцы, соскальзываю с машины и падаю на бок, болезненно застонав. Мой вскрик тонет в грохоте металла: бампер встречается с дубом.
Через мгновение я вскакиваю на ноги. Дышать тяжело. На глаза красной пеленой наползает ярость. Внутри дымящейся груды железа вяло копошится оглушенный человек.
– Твою мать, Роуэн, ты что творишь…
Слоан замолкает: я бросаюсь к ней и, вцепившись в горло липкой рукой, тесню ее назад. У нее в глазах испуг и упрямство, она хватается за мою ладонь обеими руками, но не сопротивляется. Я оттаскиваю ее от машины в густую тень под деревьями, однако не отпускаю и там.
Позади раздается ударная дробь, но она заглушается грохотом моего сердца. Я смотрю в остекленевшие глаза девушки. Хрупкое горло дергается под моими пальцами, измазанными кровью.
– Роуэн, – шепчет она.
– Не отдам…
Ее глаза в лунном свете блестят.
– Хорошо. – Слоан кивает. – Он твой.
Я притягиваю ее ближе, вглядываясь в черную бездну страха и решимости. Теплое дыхание волнами расходится по моему лицу. Порезы на предплечье саднят: ее грудь с каждым вздохом задевает израненную плоть.
– Слоан…
Стуки позади сменяются лязгом металла и чередой проклятий.
– Жди здесь, – велю я и палец за пальцем разжимаю хватку на ее горле.
Бросив на Слоан последний взгляд – моя кровь блестящими пятнами темнеет у нее на шее, – я разворачиваюсь и ухожу.
Увидев, что добыча выбралась из машины и хромает прочь, я ускоряю шаг. Фрэнсис не может наступить на ногу; сломанную руку он прижимает к груди. Услышав мое приближение, этот ублюдок оборачивается и в испуге таращит глаза.
– Ох, как это будет приятно! – говорю я, зло оскалившись.
Фрэнсис принимается молить о пощаде. Я хватаю его за мерзкий розовый галстук, собираясь придушить для острастки, но тот легко соскальзывает с шеи, оставшись у меня в руке.
Я недоуменно гляжу на полоску ткани. Перевожу взгляд на Фрэнсиса. Снова смотрю на галстук.
– На застежке? Ты что, подросток?
– П-пожалуйста, д-дружище, н-не т-т-трогай меня, – хнычет тот.
Из глаз у него катятся крупные слезы. Я швыряю галстук на дорогу и хватаю парня за шкирку обеими руками.
От ярости жжет горло. Я сглатываю густую желчь.
– Рассказывай, что делал за стенкой!
Фрэнсис испуганно озирается – возможно, ищет Слоан в надежде, что та заступится за него.
– Я-я не хотел ее т-трогать, – бормочет он, уставившись на меня. – Т-только см-мотрел.
Его страх как наркотик: пропитывает каждую клеточку моего тела и сладко течет по венам. Губы сами собой складываются в ухмылку. Фрэнсис дергается. Я перехватываю парня удобнее и сдавливаю ему горло.
– Два момента. Во-первых, я ни хрена тебе не верю. Я думаю, ты подсматривал за ней, а потом собирался убить. Как и других до нее. Так ведь?
– Н-нет, что ты…
– А во‑вторых… и это самое важное, так что слушай меня, сука, внимательно. – Я поднимаю трясущегося Фрэнсиса с асфальта, чтобы его ухо оказалось наравне с моими губами. – Женщина, за которой ты подсматривал…
Я сильнее сдавливаю пальцы на горле. Фрэнсис отчаянно кивает.
– Она МОЯ.
Кажется, он о чем-то умоляет, но я не слышу. Никакие слова его не спасут.
Я швыряю Фрэнсиса на землю и, точно обезумев, начинаю избивать.
Первый удар приходится в челюсть. Следующий – в висок. Я мерно работаю кулаками. Челюсть. Висок. Челюсть. Висок. Один раз промахиваюсь и попадаю по носу, тот приятно хрустит. Парень истошно воет. Кровь из ноздрей брызжет мне на костяшки. Следом с треском ломается челюсть. Осколки зубов кусками фарфора вылетают на дорогу. В памяти всплывают нехорошие воспоминания. Я отгоняю их, стискиваю зубы и бью сильнее.
Пахнет кровью, мочой и асфальтом. Булькают сдавленные вдохи. Кулаки скользят по разодранной плоти. В голове плавают мысли о том, что этот тип подсматривал за Слоан. За моей Слоан.
Я колочу изо всех сил, не замечая, что он бьется в конвульсиях.
Что он захлебывается собственной кровью.
Что он умирает.
Я молочу по куску изувеченной плоти, пока есть силы. Наконец, шумно переведя дыхание, упираюсь рукой в теплый асфальт и смотрю на разбитые костяшки, где с каждым ударом сердца пульсирует боль. Приятное ощущение. Не потому что я ее заслуживаю, а потому что воздал грешнику по заслугам. Убил его голыми руками. Причем смерть его была не из легких.
В груди, однако, шевелится тревога.
– Слоан, – зову я девушку.
В ответ – тишина.
– Слоан.
Она не отзывается.
Вот черт!
Черт, черт, черт!
Сердце захлестывает новой волной адреналина. Я всматриваюсь в окружающую меня темноту. Азарт после убийства сходит на нет, сменившись паникой.
Я ее напугал.
Скорее всего, Слоан убежала обратно в отель, покидала вещи в сумку и села в машину. Сейчас, визжа шинами, она пронесется мимо, и я больше никогда ее не увижу.
Ее можно понять.
Мы оба – те еще твари.
Разные по духу чудовища, которые моими стараниями оказались на одной территории.
Слоан расчетлива и методична. Она выжидает, долго плетет паутину и подстерегает добычу. Мне тоже нравится разыгрывать сценки и обставлять декорации, но на сей раз я устроил настоящую бойню. Дал волю своей дикой натуре.
Может, оно и к лучшему, если Слоан будет обходить меня стороной, однако в груди жжет, как от раскаленной иглы, воткнутой между ребрами в самую глубь сердца. Не думал, что там осталось место тоске и боли, но отчего-то хочется выть волком.
Я провожу липкой рукой по волосам и роняю плечи.
– Твою мать, Роуэн, какой же ты псих…
Глаза сами собой открываются.
– Слоан…
– Я здесь.
Я вскидываю голову. Девушка выходит из тени.
Я со свистом вдыхаю, как после глубокого погружения в воду, когда есть риск остаться на дне. В грудь попадает воздух, и мигом становится легче.
Не двигаясь с места, гляжу, как неуверенно приближается Слоан. Ее силуэт – темное пятно на фоне тусклого света, льющегося из разбитой машины; на горле до сих пор чернеют кровавые отпечатки моих пальцев. Она разглядывает меня, жадно отмечая каждую деталь: от пленки пота на лице до распухших костяшек. Подойдя ближе, Слоан бросает взгляд в сторону остывающего на дороге тела.
– М-да…
Между бровей у нее проступает хмурая складка.
Хочется обнять ее и почувствовать чужое тепло, но я сдерживаюсь и жду.
– Как с картины Пикассо сошел, – продолжает она, кивая на изуродованный труп и широким взмахом, словно птица крылом, указывая на него рукой. – Глаза в одной стороне, нос – в другой. Ты прямо-таки художник, Палач. Мастер эпохи кубизма.
Я не отвечаю. Не знаю, что сказать. Может, из-за нарастающей физической боли. А может, из-за иссякающего адреналина. Впрочем, причина, наверное, в Слоан: я до сих пор чувствую тоску от ее потери и радость, что она вернулась.
Слоан одаривает меня чуть заметной кривой ухмылкой и смотрит в глаза: долго и пристально. Улыбка пропадает. Тихо, почти шепотом, девушка спрашивает:
– Язык проглотил, красавчик? Вот уж не думала дожить до этого дня.
Из моего рта срывается выдох. Капля пота падает с волос и слезой катится по щеке.
– Ты в порядке?
Слоан тихо смеется, и на щеке у нее проступает ямочка.
– Конечно. Что со мной могло случиться?
Ее слова остаются без ответа. Я опускаю голову и с внезапным удивлением чувствую, как нежные пальцы ложатся на тыльную сторону моей ладони и скользят по полоске крови, текущей из разбитых костяшек.
– Это я должна спрашивать, как ты.
– Цел и невредим, – отвечаю я, качнув головой. Мы оба знаем, что я вру. И что она соврала мне тоже.
Слоан хотела сбежать.
И все же не сбежала. Осталась. Пусть ненадолго, но пока она рядом.
– Долго придется наводить здесь порядок… – задумчиво говорит Слоан, вставая. Она окидывает взглядом труп и разбитую машину. – Хорошо, что я взяла отпуск с запасом. Эти несколько дней нам пригодятся.
Она протягивает руку, и я смотрю на линии, изрезавшие ее ладонь. Жизнь и смерть. Любовь, разлука и судьба.
– Нам? – переспрашиваю я.
– Да, нам. – Слоан ласково улыбается и сует руку мне под нос, широко расставив пальцы. – И первым делом надо заняться тобой.
Я берусь за ее ладонь и встаю с асфальта.
Фрэнсиса мы оставляем лежать на дороге, а сами молча идем в его дом. Он жил один, но мы все равно, проявив осторожность, разделяемся и обыскиваем коттедж. Убедившись, что сюрпризов нет, встречаемся в гостиной.
– Здесь ты ужинала сегодня вечером? – спрашиваю я, окидывая комнату взглядом.
Она обставлена примерно так же, как и гостиница: с выцветшими картинами и старой мебелью, изрядно потертой, тем не менее крепкой и отполированной.
Слоан кивает.
– Странный интерьер для подобного типа.
– Да, мне тоже так показалось. Он немного рассказывал о семье; говорил, что они живут в этом доме уже несколько поколений. Похоже, он застрял здесь вместе с призраками чужого прошлого.
Слоан останавливается возле камина и разглядывает старый железнодорожный фонарь.
– Думаю, в подобных домах всегда немало призраков. – Она поворачивается ко мне и чуть заметно, мимоходом улыбается, а затем кивает в сторону коридора. – Пойдем. Перевяжем тебе руки.
Словно упомянутый призрак, я следую за ней по пятам. Мы заходим в ванную, Слоан предлагает мне сесть, а сама достает аптечку, распаковывает рулон бинтов и вытаскивает пластырь с антисептическим кремом. Подготовив все нужное, она пропитывает стерильный тампон спиртом и встает передо мной на колени, чтобы смыть кровь с разбитых костяшек.
– Останутся шрамы, – говорит она, промакивая самую глубокую рану, которую неприятно саднит от спирта.
– Не впервой.
Слоан на мгновение поднимает голову, бросает взгляд на мои губы и тут же отворачивается. Ее прикосновения необычайно легкие, хотя если эта женщина захочет, то сумеет причинить немало боли.
Я молча смотрю, как она берет с раковины пластырь и залепляет им порез, затем мочит другой марлевый тампон и обрабатывает соседний порез.
– Мне его оставил отец, – сообщаю я.
Слоан вопросительно смотрит на меня.
– Шрам на губе. Тот самый, на который ты постоянно пялишься.
Слоан тихонько фыркает. Лицо ей закрывают волосы, но я все равно вижу в просветах между черными прядями румянец.
– Я ведь говорила: хватит задирать нос, – хмыкает она.
– Проверяю, по-прежнему ли ты считаешь меня красавчиком.
– Я считаю, что ты чудовище, это гораздо ближе к истине.
– Какая ты жестокая. Ранишь в самое сердце, – говорю я, прижимая свободную руку к груди. Улыбаюсь, и Слоан снова прячет глаза.
Она налепляет очередной кусок пластыря, и мне не хватает духу сказать, что он все равно отвалится, когда я залезу в душ смыть усталость с натруженных плеч. Надо будет взять запасную упаковку и обновить повязку.
– Он жив? Твой отец? – спрашивает Слоан, отвлекая меня от мыслей о том, что еще можно прихватить в качестве сувенира на память о нашей первой игре.
– Нет. – Я сглатываю комок. Секреты, которые я предпочитаю загнать поглубже, отчего-то в присутствии девушки всякий раз просятся наружу. Сегодняшний вечер не стал исключением. – Мы с Лахланом его убили. В тот день, когда он оставил мне шрам. Он тогда разбил тарелку о мою голову.
Слоан, замерев, неотрывно смотрит мне в глаза.
– А ваша мать?..
– Умерла, рожая Фионна.
Слоан опускает плечи и тяжело, протяжно выдыхает. Закусив нижнюю губу, она смотрит мне в глаза.
– Соболезную…
– Не стоит. Сложись все иначе, меня бы здесь не было, – говорю я, заправляя прядь волос ей за ухо, чтобы видеть веснушки. – Я ни о чем не жалею.
И снова на ее щеках румянец, который сводит меня с ума. Хочется запечатлеть эту картину в памяти: раскрасневшуюся девушку с искрами в глазах и со спрятанной в уголках губ улыбкой.
– Ты чудовище. Точно!
– Технически я герой. Потому что я выиграл!
Слоан демонстративно стонет.
– Теперь будешь припоминать мне этот факт до конца дней?
– Разумеется.
– Знаешь, хоть я и проиграла… что весьма печально, – добавляет она, чуть заметно улыбаясь. – Было весело. Интересно и необычно. Как будто именно этого мне не хватало. Поэтому… спасибо, Роуэн.
Слоан накладывает последний кусок пластыря, медленно приглаживает его пальцем, встает и отходит. На пороге останавливается, обхватив себя руками.
– Наверное, в первую очередь надо убрать следы на дороге, – говорит она и, одарив меня еще одной, на сей раз неуверенной, улыбкой, скрывается за дверью.
Из коридора доносятся шаги, потом в доме становится тихо.
Она по-прежнему может уехать. Послать меня к черту и сесть в машину. Сделать так, чтобы я никогда ее не нашел.
Следующие три дня эта мысль не покидает мою голову, однако Слоан раз за разом меня удивляет.
Под стеклом
Слоан
Знаешь, чем я занимался с утра?
И?
Рисовал глазурью на штруделе.
С ума сойти. Великий подвиг!
И кстати. На штруделе? Не на том случайно, который продается в магазине для подростков, испытывающих нужду в огромном количестве сахара, чтобы успешно функционировать в первой половине дня? Я-то думала, ты взрослый.
Взрослый, но все равно люблю слоеное тесто и ванильную глазурь, потому что ею можно написать слово «ПОБЕДИТЕЛЬ» поверх пирога.
Я 100 % тебя ненавижу.
Я 100 % уверен, что однажды ты в меня влюбишься.
Прошло шесть месяцев.
Шесть месяцев с момента нашей последней встречи. Шесть месяцев мы переписываемся каждый день. Шесть месяцев Роуэн рассказывает о том, как празднует свою победу. Шесть месяцев засыпает меня мемами, шутками, картинками, иногда звонит, чтобы поздороваться. Я с нетерпением жду от него сообщений. Он словно согревает меня изнутри, освещая самые темные уголочки души.
Каждую ночь, стоит закрыть глаза, я вижу его перед собой в лунном свете посреди дороги: он стоит на колене, словно готовясь принести клятву. Рыцарь, облаченный в серебро и тени.
«Я думаю, ты подсматривал за ней, а потом собирался убить», – сказал он тогда Фрэнсису, который молил о пощаде и хватал его за руки. Роуэн добавил что-то еще, но я не расслышала, что именно: последнюю фразу он произнес шепотом перед тем, как выпустить на волю своего демона. Высвободить ярость, тлеющую в душе. Сбросить маску, за которой обычно прячется.
– Он чуть ли не в фарш его перемолол, – говорю я Ларк, в очередной раз перечитав недавнюю переписку и отложив телефон в сторону.
Ставлю на диван миску с попкорном, беру на руки как всегда недовольного Уинстона и сажаю кота на колени. С Ларк мы тоже не виделись несколько месяцев. По своему обыкновению она укатила в очередное турне с какой-то инди-группой и теперь мотается из одного городка в другой, выступая в хипстерских барах. Такая жизнь ей ужасно нравится. Подруга едва ли не светится от радости.
– Зрелищно хоть было? – спрашивает Ларк, собирая светлые волосы в пучок на макушке. Почему-то у нее он всегда получается лохматым. – Судя по твоему рассказу, очень!
– Пожалуй, да. И все же в какой-то момент мне стало не по себе. Я привыкла все контролировать. А тут – чистейшая ярость. Полное отсутствие контроля.
Я гляжу на лежащий под ногами вязаный плед: тетушка Ларк подарила мне его в год выпуска. Ее семья приняла меня как родную, проявила невиданную прежде любовь и заботу, на которые я не знаю, чем ответить. Я просовываю пальцы в дырочки между петлями, а когда снова поднимаю голову, то натыкаюсь на пристальный взгляд подруги.
– Я чуть было не сбежала, – признаюсь.
Ларк щурится:
– И тебе стыдно за такие мысли?
– Да.
– Почему?
– Он бы меня не бросил, сложись иначе.
– Но ты осталась.
Я киваю.
– Почему?
В груди становится тесно, когда я вспоминаю, как Роуэн, уронив плечи, звал меня по имени: словно умолял вернуться. Сердце неприятно екает.
– Он выглядел таким… уязвимым. Хотя только что убил человека. Я не могла бросить его одного.
Ларк дергает губами, словно сдерживая улыбку.
– Понятно. Значит, ты осталась. У тебя появился еще один друг.
– Заткнись!
– Может, даже будущий поклонник.
Я недоверчиво ухмыляюсь.
– Ага, конечно.
– Или родственная душа.
– Ты – моя родственная душа.
– Тогда лучший друг. Со всеми положенными привилегиями.
– Хватит!
– Все ясно, – снова говорит Ларк. Сверкнув глазами, она садится прямо, изящно вскидывает руку, откашливается и начинает петь: «Волшебный мир… Чудес немало встретишь ты… Любовь способна на любое чудо».
– Ты смешала «Аладдина» с «Дневником памяти». У тебя прекрасный голос, Ларк Монтегю, но тексты просто ужасные.
Ларк хохочет и откидывается на спинку дивана. На экране телевизора мелькают кадры из «Константина» – фильма, который мы включаем всякий раз, когда хотим успокоить нервы. Мы молча наблюдаем за тем, как Киану Ривз ловит паука стаканом.
– Вот бы мне такого мужчину, – вздыхает Ларк, указывая пальцем на экран. – Грозного, молчаливого и угрюмого… Обожаю!
– Ты повторяешь это всякий раз, когда мы включаем фильм.
– Что поделать, если это лучшая роль Киану. Я не виновата. – Вздохнув, Ларк берет из миски горсть попкорна. – На личном фронте у меня полное затишье. Вроде и есть вокруг мужчины, но на мой вкус они чересчур унылые. Мне-то хочется страстей. Ну, ты понимаешь – немного грубости, чтобы меня называли мелкой грязной шлюшкой… Вот что мне нужно! А всякие ноющие в микрофон типы наводят на меня тоску.
Я давлюсь смехом, подбрасываю в воздух кусочек попкорна, пытаюсь поймать его ртом, но промахиваюсь.
– Ты кому это рассказываешь – мне? Еще немного, и дни моего воздержания сумеет подсчитать лишь суперкомпьютер.
Ларк возбужденно хлопает меня по руке.
– О, есть идея! Давай ты съездишь в Бостон, навестишь Палача и покончишь со своей засухой. Наполни колодец, сестра!
– Фу!
– Пусть брызжет во все стороны! Фонтаном!
– Извращенка!
– Спорим, он обрадуется?
– Мы с тобой только что обсудили эту тему. Я и Палач – не более чем друзья.
– Можно расширить дружеский функционал. Нет никаких правил, которые предписывают, что с тем, кого считаешь другом, нельзя трахаться, – упрямо настаивает Ларк.
Я стараюсь не обращать на нее внимания. Смотрю на экран, но взгляд подруги словно горячая вуаль прилипает к моей щеке. Когда я наконец, не выдержав, оглядываюсь, Ларк многозначительно улыбается.
– Ты просто боишься.
Я снова отворачиваюсь и сглатываю комок.
– Понимаю.
Она берет меня за руку и сжимает пальцы, заставляя на нее посмотреть. Улыбка Ларк – словно солнечный лучик; она всегда готова поделиться своим теплом.
– Ты права, – говорит подруга.
Я вскидываю бровь.
– Насчет чего?
– Ты вряд ли встретишь еще одного мужчину, способного тебя понять. Возможно, Роуэн уникален. Если ты проявишь лишнюю инициативу, то запросто можешь испортить ваши отношения. Например, он предаст тебя, и вашей дружбе придет конец. Всякое может случиться. Твои опасения не напрасны. Но не стоит идти у них на поводу. Людям свойственно ошибаться. Время от времени все мы совершаем глупости. Иногда они приводят к неожиданному результату.
Я тихонько напоминаю одну простую истину:
– Ты меня никогда не предавала.
– А если однажды предам? Случайно? Ты что же, не окажешь милость и не позволишь мне исправить ошибку?
– Конечно, позволю! Ларк, ты самый близкий мне человек!
– Тогда и Роуэну позволь.
– Ладно, уговорила. Если буду в Бостоне по делам, предложу ему прогуляться.
– Не надо ждать удобного случая. Он будет рад повидаться безо всякого повода. Езжай! Устрой незапланированный отпуск. Можно видеться чаще одного раза в год. Ты ведь скучаешь по нему, признайся?
Да, черт возьми. Я скучаю и по протяжному акценту, и по широкой ухмылке, и по вечным шуточкам. Скучаю по насмешкам, по мужскому теплу и по возможности быть собой, сбросив наконец маски. Скучаю по ощущению, что я не ошибка природы, а живой человек.
– Да, – шепчу я. – Скучаю.
– Тогда езжай, – говорит Ларк, залезая под плед и с усмешкой глядя на экран. – Езжай и дай себе волю.
Мы обе погружаемся в молчание. Я напряженно думаю над ее словами.
Они крутятся в голове, вытесняя все прочие мысли.
…Проходит еще три месяца.
И вот я стою, обняв себя за плечи, в холле торгового центра напротив ресторана «Трое в каюте»; наблюдаю за снующими внутри людьми и жду, когда обеденный переполох стихнет и зал опустеет. Как и подобает сталкеру, я собрала про ресторан всю доступную информацию, которая появилась в сети за последние семь лет. Просмотрела фотографии из «гугла» до самой последней страницы поиска. Перечитала сотни отзывов. Даже раздобыла чертежи из проектной документации. Теперь, наверное, могу пройтись по залам с завязанными глазами, хотя ни разу не была внутри.
Видимо, настала пора это исправить.
Закусив губу, я засовываю руки в карманы шерстяного пальто и выхожу навстречу колючему, не по сезону холодному весеннему ветру.
На входе в ресторан меня встречают звуки модной бездушной музыки и белокурая красотка-хостес с сияющей улыбкой.
– Добро пожаловать в «Троих на борту». У вас забронирован столик?
Чувствуя, как нервно крутит живот, я окидываю взглядом просторный зал с кирпичными стенами и мебелью из темного дерева.
– Извините, нет.
– Ничего страшного. Сколько вас будет человек?
– Я одна.
Женщина бросает странный взгляд на мои волосы и отчего-то смущенно улыбается, словно позволила себе лишнее.
– Отлично! Прошу за мной.
Я иду вслед за хостес в обеденный зал, и прежде чем успеваю указать на желаемый столик, она сама подводит меня к нужной кабинке возле задней стены. Убрав три лишних прибора, хостес поворачивается в сторону кухни. Тут в ресторан заходит большая компания, поэтому женщина меняет курс и приветствует новых гостей.
Моя затея все больше выглядит дурацкой; нервное напряжение дает о себе знать неприятным зудом под кожей, точно в венах копошатся личинки. Я позволила незнакомым эмоциям – таким, как тоска и одиночество – взять над собой верх. Меня будто швырнули в бушующие волны; я долго барахталась и вдруг осознала, что все это время под ногами было твердое дно и опасность существовала лишь в моем воображении.
Лучше уйти. Это глупо. Нелепо. Я веду себя как сталкер, причем в худшем его проявлении – как серийный убийца, высматривающий себе жертву.
Надо уйти, пока я не…
– Добрый день, меня зовут Дженна, я ваш официант. Что будете пить?
Откинувшись на спинку дивана, я делаю вид, будто вовсе не собиралась встать и тихонько выйти из ресторана. Дженна еще красивее здешней хостес; на лице у нее сияет улыбка, а густые русые волосы собраны в идеально гладкий хвост.
Какого черта я до сих пор здесь сижу?
– Можно какой-нибудь… коктейль? – говорю я.
Дженна улыбается, чувствуя мое беспокойство, разворачивает барное меню и предлагает на выбор несколько напитков.
Излишняя нервозность всегда меня выручала. Девушка вроде Дженны никогда не заподозрит, будто я способна на убийство. Она видит перед собой нервную дамочку, которую смущает чересчур красивая и общительная официантка, настойчиво предлагающая огуречную «Маргариту». Я и впрямь чувствую себя не в своей тарелке, и не только из-за коктейля, который приходится заказать, но и всей ситуации в целом: я без приглашения пришла в незнакомое место, где царят свои правила, плохо сочетающиеся с моими навязчивыми идеями.
Пожалуй, стоит себя подбодрить: подумать о хорошем, вспомнить о своих сильных сторонах… Какой бы пугливой тихоней я ни выглядела, в душе я – серийный убийца, которому нравится расчленять трупы и плести паутину.
А еще раз в год устраивать состязание с другим маньяком.
И, наверное, сам он тоже нравится. Возможно, Ларк была права, когда говорила, что стоит иногда дать себе волю.
Я пытаюсь хвататься за рациональные мысли, которые утонувшими мухами плавают в тревожном бульоне у меня в голове. Роуэн вообще может сегодня не прийти. Хотя нет, кому я вру – судя по расписанию, нынче его смена. И все равно – что с того? Он на кухне, если я встану и уйду, никто не узнает, что я здесь была.
Я пересаживаюсь на середину дивана, где можно спрятаться за высокой изогнутой спинкой, пытаюсь взять себя в руки, но прочитать меню удается не с первого раза. Впрочем, когда Дженна возвращается с ярко-зеленым коктейлем, я готова сделать заказ.
Потом долго сижу в тишине.
В тишине пью.
В еще большей тишине ем.
Подумываю, не написать ли Роуэну, даже достаю телефон, но в конце концов откладываю его в сторону, потому что тревога становится невыносимой. Вместо этого вытаскиваю блокнот с ручкой, открываю чистую страницу и сосредоточенно переношу на бумагу образ, родившийся в голове.
Целая вселенная умещается на один лист. Зал вокруг исчезает; мысли текут вслед за чернильными линиями, а чужие разговоры растворяются в темных штрихах, выходящих из-под моей руки. Потеряв интерес к окружающему миру, я не замечаю, когда Дженна успела принесли мне запеченную брюссельскую капусту и кокосовый суп с карри.
Я выныриваю из тумана, когда громко хлопает дверь и в ресторан вваливается шумная компания из семи человек. Я поднимаю голову и встречаюсь взглядом с мужчиной, которого вижу впервые в жизни, но прекрасно знаю в лицо.
У него темные волосы. Полные губы растянуты в ухмылке. По бокам шеи из-под воротника рубашки ползут татуировки. Он обнимает за плечи миниатюрную брюнетку. Под ее идеально уложенными локонами блестят перстни на татуированных пальцах. Незнакомец высокий и очень крепкий. Кожаная куртка и толстый свитер не скрывают гору мышц. Глаза хищные, темные и острые, словно лезвие, способное рассечь меня с одного удара. С первого же взгляда ясно, что от этого типа сплошные неприятности.
Иными словами, передо мной стоит Лахлан Кейн собственной персоной.
Я торопливо отворачиваюсь. В этот самый момент к моему столику подходит Дженна, она несет десерт – «Наполеон» с инжиром.
– Извините, можно упаковать торт с собой? И принесите счет, пожалуйста. У меня срочные дела, надо идти.
Дженна ни на миг не теряет улыбку.
– Разумеется. Одну минуту.
– Спасибо.
Я снова кошусь в сторону Лахлана. Тот стоит возле длинного стола в центре зала, где рассаживаются его друзья, оживленно болтая и снимая куртки. Когда я беру с сиденья свое пальто, он поворачивается в мою сторону, и в темных глазах вспыхивает такой яркий насмешливый огонек, что мне становится неуютно.
Наклонившись к столу, я заставляю себя не смотреть в сторону новоприбывших. Накидываю пальто на плечи, с легкой дрожью в пальцах застегиваю пуговицы. Дженна приносит коробку с десертом, я расплачиваюсь, даю чаевые, и официантка уходит к столику Лахлана собирать заказы. Услышав среди голосов ирландский акцент, я понимаю, что настала пора бежать, однако перед этим все-таки вырываю из блокнота рисунок с вороном. Отчего-то хочется оставить здесь частичку себя: в конце концов, это место очень дорого Роуэну. Может, Дженна выбросит рисунок, а может, повесит где-нибудь на кухне, и он будет висеть там у всех на виду даже после того, как я забьюсь в тесную нору и сдохну от отчаяния.
Оставив рисунок на столе, я встаю с дивана и торопливо иду к выходу, но успеваю сделать лишь несколько шагов, как меня останавливает одно-единственное слово.
– Дрозд!
Голос эхом разносится по ресторану. Наверняка все присутствующие повернулись в мою сторону.
Ругнувшись под нос, я набираю в грудь воздух, наполняя легкие до отказа в тщетной попытке избавить щеки от пунцового румянца, медленно поворачиваюсь на каблуках и смотрю в сторону Лахлана, который дьявольски ухмыляется.
И только потом встречаюсь взглядом с Роуэном.
Рукава его поварского халата закатаны до локтей; на безупречно белой ткани виднеется несколько оранжевых пятнышек. Они точно такого же цвета, как и мой суп, и лицо у меня отчего-то заливает румянцем. На Роуэне мешковатые черные брюки, которые ужасно ему идут. А на лице такая смесь растерянности, возбуждения и чего-то еще, что мне становится жарко внутри. Из головы мигом вылетают последние мысли, и я с трудом выдавливаю:
– Привет.
Роуэн, кажется, готов улыбнуться.
…Но нет.
– Мэг! – рявкает он, поворачиваясь в сторону хостес и размашистым жестом указывая ей на меня. – Какого черта?
Мэг замирает как вкопанная, ее лицо стремительно теряет краски, будто из нее через соломинку вытягивают кровь.
– О, господи… Простите, шеф! Я хотела предупредить, но отвлеклась и совсем забыла…
Роуэн смотрит на столик, за которым я только что сидела. К нему с баллончиком в руках и тряпкой идет Дженна. На столешнице, резко выделяясь на фоне черной глянцевой поверхности, лежит белый листок.
– Не трогать! – рычит Роуэн.
Дженна замирает, растягивает губы в улыбке, разворачивается и уходит к бару. Роуэн смотрит ей вслед. И без того хмурый взгляд становится еще мрачней, когда официантка оборачивается к нам и понимающе улыбается.
Роуэн смотрит на проклятый рисунок. Потом на меня.
– Слоан… – Он шагает ко мне, медленно и осторожно, будто стараясь не спугнуть дикого зверя. – Что ты здесь делаешь?
По всей видимости, готовлюсь умереть от стыда.
– Э-э… зашла пообедать?
Синие глаза сверкают, в их глубине вспыхивает мимолетная искра.