Кир Булычев
Старый год
– Мы вместе были, господин Дантес, – откликнулся правый велосипедист.
– Представляешь, табун лошадей! Откуда? Почему? Мы сначала думали, что это видимость.
– Но они прошли, и мы видим – навоз! Честное слово, – вмешался в рассказ другой велосипедист.
Неожиданно Дантес вытащил откуда-то, возможно из-под себя, длинный хлыст и с размаху огрел велосипедиста.
– Больно! – охнул тот.
– Я и хотел, чтобы было больно, – ответил Дантес. – Когда я рассказываю, не влезай.
Петренко и не подумал вступиться за своего товарища.
Повозка въехала на площадь, миновала стоянку машин и остановилась у громадного входа в вокзал под башней с остановившимися часами.
Дантес первым спрыгнул с повозки и пошел наверх по широкой лестнице.
Там стояли два велосипедиста в пожарных касках.
Один из велосипедистов, которые привезли повозку, слез со своей машины и сказал Егору:
– Пошли, чего расселся!
Зал Киевского вокзала был высоким, гулким. Звук шагов раздавался так, словно его подхватывал микрофон и, многократно усилив, бросал вниз.
Прямо был выход на платформы, но велосипедист повернул налево.
И сразу – словно поднялся занавес – они очутились в ином мире. В мире людей, вещей и движения. Главное – здесь было движение. Движение – это и есть жизнь материи, сказал себе Егор. Неизвестно, он читал это где-то или сам придумал.
Зал переходил в длинное, не столь высокое, но просторное помещение, в котором сохранились длинные ряды жестких кресел для ожидающих пассажиров. В креслах сидели или лежали люди. В дальнем углу у стены несколько рядов были сдвинуты, и там собралась тесная компания с гитарой. Эти люди пели песню про барабанщика.
На свободном пространстве люди разгуливали поодиночке, парами или небольшими группами, останавливались, снова шли. Среди них были и велосипедисты, а также военные в мундирах и фуражках. Женщин было меньше, чем мужчин, но, глядя на них, можно было скорее сообразить, что они принадлежат разным эпохам. Мужской наряд за последние двести лет не так уж сильно менялся, зато женские платья претерпели большие перемены. И было странно и непривычно видеть даму в длинном, до земли, платье со шлейфом, а рядом с ней женщину в короткой, выше колен, юбке, женщин с высокими замысловатыми прическами и вообще без причесок – коротко и просто остриженных. Значит, здесь, понял Егор, есть свои парикмахеры и портные, и этот мир, оказывается, устроен куда сложнее, чем показалось там, возле Метромоста, где все человечество ограничивалось маленькой кучкой нищих.
Люди вокруг Егора были разного возраста, чаще старые, чем молодые. Независимо от возраста некоторые из них были более или менее новыми, живыми, а другие были изношены, как скрипучие стулья, поедены древоточцами и готовы вот-вот рассыпаться.
Но если там, в бытовке у Москвы-реки, только Марфута красила себе лицо, причем делала это не очень умело – видно, на фронте не успела научиться, – то здесь все – и мужчины и женщины – были размалеваны, как дикари.
Люська сказала:
– Полное безобразие, как в цирке.
Да, как в цирке, а вернее, как клоуны в пантомиме. Издали это не смешно, а вблизи и смешно и страшно.
Все они вели себя как очень занятые и важные люди, на Егора с Люськой никто не обращал внимания, если не считать женщины непонятных лет, прическа которой напоминала луковицу, лицо было густо намазано мелом, на щеках нарисованы красные помидоры, а вокруг желтых белков глаз черная кайма чуть ли не в спичку толщиной.
Женщина обернулась к ним, когда они проходили мимо следом за велосипедистом, и сказала своему спутнику, голубоватое лицо которого было прикрыто слишком большими темными очками:
– Обрати внимание, какая милая девчушка. Чудесный цвет лица.
– Обломают, – ответил ее спутник, наряженный почему-то в длинный шелковый таджикский халат. – Насмотрелся я на них. Многих обламывали.
Говорил он так спокойно и равнодушно, что у Егора кольнуло в сердце. Люське грозила какая-то опасность.
– Да, – сказала им в спину дама-луковица, – как пролетает жизнь! И я ведь была такой. В пансионе для благородных девиц.
– Врешь, – ответил мужчина.
Перед дверью, над которой сохранилась табличка «Комната милиции», было теснее. Здесь люди скапливались, как муравьи у входа в муравейник. Велосипедист остановился.
Дверь растворилась, и выглянувший оттуда высокий, смертельно бледный старик в черном костюме произнес:
– Прием временно прекращается.
Затем увидел Егора с Люськой и добавил:
– А вы, молодые люди, проходите, пожалуйста, внутрь.
В толпе, скопившейся у дверей и источавшей запах сухой гнили и туалетного мыла, зародился несмелый ропот.
– Погуляйте, господа, погуляйте пока, – сказал старик в черном костюме и резко отступил на шаг, пропуская в дверь Егора с Люськой. Редкие черные волосы были начесаны на лоб, глаза скрывались в глубоких глазницах.
– Казалось бы, – добавил он, прикрывая дверь, – спешить здесь некуда, но мы хотим, чтобы все было как у людей.
Старик засмеялся высоким голосом.
Они стояли в просторной комнате, мутно освещенной от окон. Пол комнаты был устлан коврами, десятками, может, сотнями ковров всех размеров и узоров, которые поднимались в центре пола довольно высоким холмом, как получается холм из блинов на блюде, когда на Масленицу хозяйка вносит их из кухни. Ступать по комнате было опасно – недолго потерять равновесие. Стены тоже были в коврах и увешаны скрещенными саблями, кинжалами, пистолетами, круглыми щитами и персидскими шлемами. Там же Егор узнал полотно Айвазовского с тонущим кораблем. Боковую стену справа занимала гигантская картина «Иван Грозный убивает своего сына», видно, похищенная из Третьяковской галереи.
– Иван убивает Ивана. Это забавно, – произнес высокий, почти женский голос. – Я приказал повесить ее здесь, чтобы все помнили – с императором шутки плохи. Даже если ты ему близок как собственный сын. Вам понятна аналогия?
– Это в Третьяковке висит, – неожиданно сказала Люська. – Я там была.
– Из Третьяковки картина давно исчезла, в чем заключается один из парадоксов нашего существования. Копия сделана по репродукции великим трагическим талантом Карлом Брюлловым и значительно превосходит оригинал. Вы как думаете?
Обладатель тонкого голоса таился в черном кожаном кресле за холмом ковров.
– Но ведь Карл Брюллов раньше Репина жил, – сказал Егор.
– Еще один парадокс нашей странной жизни. Подойди поближе. Присмотрись ко мне, юноша. А я тем временем получше разгляжу твою юную спутницу. Она еще не распустилась, нет! Она еще бутон. Но опытный и мудрый садовник изолирует такой бутон в своей оранжерее и будет ждать того момента, когда тычинки задрожат от предвкушения похоти! Мне кажется, что я вижу мой идеал, мою будущую императрицу.
Люська вцепилась Егору в локоть ногтями. Было больно.
– Не бойся, – сказал Егор.
– Я присоединяюсь к твоим словам, – сказал император. – Не бойся. Ничего, кроме счастья, тебя не ждет.
Наконец Егор разглядел императора.
В старинном черном кожаном кресле, какому положено стоять в кабинете академика, с трудом умещался очень толстый человек. Он был лыс, ни волоска, ни пушинки на голове, нос пуговкой, щеки мягко лежали на складках шеи, складки шеи лежали на груди и на плечах, а обнаженные руки, словно ручки младенца, были перетянуты ниточками. Ногти, очень маленькие по сравнению с сардельками пальцев, были покрашены в красный цвет. На человеке был надет бронежилет, похожий на детский передничек, который не сходился на боках, и шорты. Ноги, напоминающие ножки рояля, оставались босыми.
Рядом стоял Дантес, он держал фуражку на согнутой в локте руке и молча кивал на каждое слово толстяка.
– Я люблю искусство, – сказал толстяк. – Но еще больше я люблю молодых людей. От них я получаю мою энергию. Ах нет, не бойся, я ничего плохого детям не делаю, порукой тому честное слово моих соратников.
– Честное слово! – сказал старик в черном.
– Честное слово, – повторил Дантес.
– Вы садитесь, садитесь на ковры, на них тепло и мягко. И не удивляйтесь моему телосложению, оно – плод трезвого расчета. Когда, много лет назад, я попал в этот мир… тогда не было еще ни этого здания, ни других колоссальных строений Москвы.
Подчиняясь движению руки толстяка, Егор и Люська уселись на ковры. Пришлось подложить под себя ноги, но сидеть было все равно неудобно.
– Я провел здесь много лет, я видел, как приходят и уходят люди, я взвалил на себя бремя власти в этом мире для того, чтобы люди познали порядок, а не были племенем убийц и разбойников, всегда существующим на грани гибели. Я добился порядка. Правда и порядок – вот мой девиз.
– Правда и порядок! – завопил Дантес.
Из-за двери донеслись отдаленные разрозненные голоса.
– Правда и порядок! Поря… о…
– Будучи человеком необыкновенной силы воли, – продолжал толстяк, – я решил заставить себя питаться. И знаете почему?
– Нет, – сказал Егор, потому что сообразил, что от него ждали этого ответа.
– Разумеется, нет, – согласился толстяк. – Вы здесь новички. Я же, будучи человеком великого ума и значительной силы воли…
Дверь чуть приоткрылась – в щель смотрели десятки глаз.
– Я понял, что бороться с разрушением и тленом можно, лишь заставляя свой организм трудиться, не поддаваться тлену. И я стал заставлять себя есть не меньше, чем в предыдущей жизни, заставлять себя спать, любить женщин, фехтовать, бороться, поднимать тяжести, черт побери! Вокруг меня бродят жалкие привидения. Я же, господин всего этого мира, здоров, молод и упитан.
На этот раз никто не ждал от Егора восклицаний, и восклицания восторга донеслись от полуоткрытой двери.
– Как меня зовут? – спросил вдруг толстяк.
– Гаргантюа, – быстро ответила Люська. – Я читала. Я знаю.
Толстяк рассмеялся. Он просто заливался, телеса его вздрагивали, колыхались, язык трепетал в распахнутом рту. Его придворные вторили толстяку, и веселье постепенно охватило весь вокзал, хохот его обитателей раскатился по обширному вокзальному пространству.
Толстяк оборвал смех и вытащил из-за спины сверкающую корону, похожую на разрубленное сверху яблоко. Из разруба поднимался усыпанный алмазами крест. Толстяк водрузил корону на голову и строго спросил Егора:
– А теперь узнаешь?
– Нет, – признался Егор. – Не знаю. Я сначала думал, что вы скажете – Геринг.
И Егор виновато улыбнулся.
– Ты в России, – сказал толстяк. – Здесь Герингов нет. И Наполеонов тоже не держим. Здесь все наше, родное. Дантес, скажи, кто я такой!
– Вы – его императорское величество господин император Павел Петрович.
– Вот именно, – сказал толстяк. – Я должен был выбирать – красоту или здоровье. И я выбрал здоровье и молодость.
– Но почему такой толстый? – спросила Люська.
– А потому, что в этой среде, – добродушно ответил император, – пища организмом не усваивается. Некоторые умудряются прожить по двести лет без крошки хлеба. И не умирают. Зато изнашиваются со сказочной быстротой. Вот ты, девочка, скажи мне, насколько ты голодна?
– Я вовсе не голодна, – ответила Люська.
– Вот видишь. Значит, скоро рассыплешься. А у меня впереди столетия!
– Но вас же убили, – сказал Егор. – Вас задушили подушкой заговорщики во главе с вашим сыном Александром. Я знаю, я читал.
– О заговорщиках я читал, тоже грамотный. Но участие родного моего сына Александра в этом категорически отрицаю. Историческая правда заключается в том, что в моей постели спал мой двойник. Я давно уже подозревал заговор среди моих подданных. И принял меры. Мой двойник погиб и был погребен. Однако я не посмел открыть правду… Мне так хотелось жить! Я прожил до Нового года, скрываясь от всех, даже от близких людей. Меня скрывала в своем загородном имении моя жена Мария Федоровна… К концу года я понял, что попал в безвыходное положение. Что я никому не нужен, что я всем мешаю…
Неожиданно толстяк вытер побежавшую по щеке слезу.
– И вот я здесь… Одинок. Императрица на той неделе покончила с собой!..
За дверью послышались стенания.
– Придворные – всегда придворные, – произнес император совсем другим, трезвым, спокойным голосом. – Лакеи – всегда лакеи. И хоть они ни в чем от меня не зависят, – последние слова император сказал шепотом, – все равно они готовы вылизывать следы моих ног.
Император пошевелил пальцами голой ноги и уставился на них, словно увидел впервые.
– Но мы, надеюсь, еще поговорим с тобой, – сказал император. – Ты мне кажешься неглупым ребенком. Об одном прошу – ешь, и много ешь. Это относится и к девочке. Как тебя зовут, барышня?
– Люська.
– Людмила. Красивое имя. Ты обещаешь превратиться в настоящую красавицу. Я разбираюсь в женщинах. Только для этого ты должна хорошо и много питаться. Готовьте выход к обеду, – закончил император.
Старик зазвонил в колокольчик. Два могучих велосипедиста в сверкающих шлемах вышли из маленькой двери сбоку и подхватили поднявшегося императора с обоих боков. Император положил пухлые ручищи на плечи молодцов, и они поволокли его к двери наружу.
Дверь распахнулась – от нее в обе стороны брызнули подслушивающие придворные.
Егор подумал, что постепенно теряет связь со здравым смыслом. Даже обычные здесь сочетания утрачивали смысл, как только ты произносил их вслух: император Павел и Дантес, убивший Пушкина, собираются обедать в зале ожидания Киевского вокзала…
Император с трудом переставлял ноги. Гвардейцам было нелегко, но они терпеливо тащили тушу через зал, где был накрыт стол.
Стол был страшно длинным, как перрон. Вдоль него, не садясь, стояли десятки придворных. Ждали императора.
Велосипедисты протащили императора к торцу стола.
Император опустился в красное высокое кресло.
Не говоря ни слова, он оглядел стол. Как поле битвы. Было слышно, как вразнобой дышат старческие глотки.
Император обозревал блюда и миски, стоявшие перед ним. Егор удивился. На блюдах, в тарелках и мисках лежали продукты, которых здесь, казалось бы, и лежать не должно. Почему, высунув из петрушки рыло, лежит на блюде небольшой осетр? Откуда взялся расколотый пополам, алый внутри арбуз? А грозди бананов? А тонко порезанный батон?
Все эти яства громоздились перед императором, а дальше по столу блюд и тарелок становилось все меньше, и пища на них была все скуднее. В дальнем конце стояли лишь стаканы с пустой водой.
После того как император уселся и сделал знак садиться остальным, Дантес провел Егора и Люську в голову стола. Люську посадили рядом с императором по правую руку, а Егору досталось место подальше, но далеко не самое последнее – на блюдце перед ним лежали кучкой шпроты, дальше из плетеной хлебницы торчали сухари.
Люська попыталась было рвануться за Егором, но император придержал ее за руку и сказал:
– Садись, садись, не пропадет твой Егорушка. Ты там удобно устроился, молодой человек?
– Спасибо, – ответил Егор.
– Надо говорить: спасибо, ваше величество.
– Спасибо, ваше величество.
– Молодец. Ты, конечно, не возражаешь против того, что я намерен влюбиться в твою подружку?
– Не знаю, ваше величество.
– Для начала будем ее откармливать. Благо у меня есть возможности.
– Не возражаю, – ответил Егор. Что он мог еще ответить?
– Не торопитесь с выводами, – произнес старик в черном пиджаке, который руководил приемом у императора. Он сидел рядом с Егором. – Я мог бы тоже затаить оскорбление в душе, потому что лишился своего привычного места, рядом с его величеством. Он нашел себе новое развлечение. Но сколько пройдет времени, пока он превратит девочку в послушную тупую свинку, – один бог знает.
– А зачем он хочет ее откармливать? – спросил Егор, боясь услышать что-то страшное.
– Нет, не думайте, – криво усмехнулся старик, – его величество не кушает младенцев. Он вполне цивилизованный монарх. Но его величество полагает, что может продлить свое благородное существование еще лет на пятьсот, если у него будут молодые любовницы. А молодых любовниц остро не хватает. Просто катастрофа какая-то.
– Но она же еще совсем девочка!
– Вот поэтому ее и будут откармливать, – сказал старик, и они замолчали, глядя, как император накладывает куски семги на тарелку Люське. И что-то воркует. Люська затравленно поглядывала на блюдо и послушно совала в рот куски рыбы.
– А откуда здесь рыба? – неожиданно для себя спросил Егор.
– В некоторых реках обнаруживается рыба, – рассеянно соврал старик, не отрывая взгляда от императора. – И раки. И улитки. А крупные муравьи – сущее бедствие. Мы также едим крыс – они тоже ничем не питаются, хотя грызут все, что попадает им в зубы… Если бы не крысы, наш мир бы не обновлялся.
– Я не понимаю.
– Конечно же, не понимаешь. Но они уничтожают следы старых домов, чтобы освободить место новым.
– А вы кто были раньше? – спросил Егор.
Он спрашивал, разговаривал, но не мог оторвать глаз от Люськи. Та чувствовала взгляд Егора и украдкой поглядывала на него.
– Вы обо мне могли не слышать, – произнес старик. – Я был генералом, командовал дивизией под Бородином. За это получил орден Красного Знамени. Моя фамилия Кюхельбекер.
– Как же я могу вас не знать! – Егор обрадовался вдруг Кюхельбекеру, как старому знакомому. – Я про вас в школе проходил. Вы же были другом Пушкина, вы вместе с ним в лицее учились.
– Неужели меня кто-нибудь помнит? – спросил старик. – Я же чуть не сгинул в просторах Сибири.
– Ну уж не надо! – возразил горячо Егор. – Вы – наш любимый прогрессивный герой.
Егор, конечно, преувеличивал, но хотелось сделать приятное старому человеку, даже если он тронулся от старости.
– О чем вы там шепчетесь? – загремел император. – Не успел приехать и уже плетешь заговоры?
– Нет, ваше величество, я только представился молодому человеку.
– И что же он рассказал? Вас помнят? Вам ставят памятники?
– К сожалению, нет, ваше величество, – ответил старик.
У старика было приятное усталое сухое лицо со спрятанными в глубоких глазницах скорбными глазами. Он был похож на исхудавшего отшельника.
– Поднимем бокалы, – призвал император, – за нашу новую подругу, за милую барышню Люси! Маркизу Люси!
Император захохотал. Старик поморщился.
– Еще этого не хватало, – тихо сказал Егор.
– Мне это тоже отвратительно, – согласился с ним Кюхельбекер. – Но мы с вами не можем остановить потопа.
– Надо бежать, – сказал Егор.
Вокруг придворные вставали и протягивали в сторону императора стаканы и рюмки, наполненные чистой водой. Грязная рука мелькнула рядом, подцепила шпротину и исчезла.
– Никуда вам не убежать, – возразил бывший декабрист.
– Но ведь Земля круглая, – стоял на своем Егор.
– Вы смешной мальчик, – ответил Кюхельбекер. – Наш мир не так прост, как вам может показаться. А император – не просто надувная кукла.
Император снова заставил всех за столом подняться и выпить воды, теперь за здоровье покойной императрицы.
Егор обратил внимание, что много народу стоит за спинами пирующих – это были те, кому не хватило места за столом. «Наверное, они мне завидуют, – подумал Егор, – им кажется, что мне повезло, раз я приближен к императору».
– После обеда не уходи, – сказал Кюхельбекер. – Мне надо с тобой поговорить.
– Хорошо. А что будет с Люськой?
– Она пойдет переваривать пищу, – объяснил старик. – Я думаю, что ей подберут неплохую комнату с мягкой постелью и придадут двух сторожей, чтобы берегли от всяких волнений.
– Но она хочет быть со мной.
– Она сама не знает, чего ей хочется. Не забудь, что ты у нее – только замена счастья и безопасности. А ведь она – оторванный листок, и, если отыщется другой сук, к которому можно приклеиться, она тебя бросит.
– Я ей не навязываюсь. – Егор был покороблен этими словами Кюхельбекера. И еще декабрист, борец за свободу! Не может понять, что ребенка надо оберегать.
– Только не говорите мне, – поморщился старик, – что Люси нежное создание и ее нужно оберегать. Она самая обычная маленькая женщина и вскоре с наслаждением будет тиранить мужчин.
– Ей только двенадцать лет!
– Жены фараонов и турецких султанов в двенадцать лет хозяйничали при дворе.
– Пускай она сама скажет, – возразил Егор.
– Эй, Егор! – крикнул император. – У тебя найдется после обеда полчасика поговорить со старым царем?
Егор бросил взгляд на Кюхельбекера. Тот кивнул.
– Разумеется, – сказал Егор. – Разумеется, ваше величество.
Тут поднялся Дантес и произнес тост за здоровье императора.
– Вы были раньше знакомы? Там? – неожиданно для себя спросил Егор у Кюхельбекера.
– Нет, я был арестован до того, как этот мерзавец появился в Петербурге. Я бы грудью заслонил Александра. Сашу Пушкина. Я звал его Сашей. Он меня – Кюхлей.
– Чудо, – сказал Егор, – что я с вами за одним столом сижу.
– К сожалению – трезвая реальность. С сумасшедшим тираном, бесправными низами и безнадежно слабой интеллигенцией.
– Но надо что-то делать!
– Вот именно! Я тут нашел несколько любопытных людей. Но не уверен, не являются ли они самозванцами. Один называет себя Кантемиром. Есть у нас граф Аракчеев. Вон там сидит.
Граф Аракчеев оказался высоким сухим джентльменом в милицейском мундире, увешанном множеством ветеранских значков.
– А Чапаева у вас нет? – спросил Егор.
– Ах, молодой человек, – сказал Кюхельбекер. – Вы еще не вжились в наш мир. У нас свои законы, свои обычаи, свои развлечения. Борьба с тиранами входит в их число. Есть Чапаев. Но сюда он не придет. Он с ветеранами.
Врет, вдруг понял Егор. Неизвестно как, но понял наверняка. И про Кюхельбекера врет, и про заговор, и, конечно же, про графа Аракчеева. Зачем только – непонятно.
– Может, вам было бы лучше вернуться? – спросил Егор. – Вернуться домой?
Старик засмеялся, и в смехе было слышно, какой он старый.
– Вряд ли кто-нибудь здесь захочет расстаться с бессмертием.
– С таким вот бессмертием?
Они встали, потому что кто-то сказал еще один тост и надо было подняться, чтобы чокнуться бокалами с водой.
– Я готова убить эту девчонку! – прошипела сидевшая напротив женщина в бархатном платье, которое было ей очень велико, и потому женщина казалась сбежавшей из шкафа вешалкой. Тем более что лицо у нее было размытое, с мелкими чертами, которые невозможно запомнить.
– Потерпи, – ответил граф Аракчеев, – и не надо шуметь. Здесь всюду уши.
– Пища – редкость, – объяснил Кюхельбекер. – Получение пищи – мощный стимул к заговорам. Равенства не бывает, молодой человек. Всегда кто-то пьет воду, а кто-то кушает пачули.
– Что кушает?
– Ты этого не знаешь, в твое время пачули вывелись. А в моей молодости в каждой речке плавали.
Император поднялся и громко сказал старику:
– Вилли, отведешь девчонку в покои номер два. Будешь выводить ее на кормежки и прогулки. Ежедневные проверки, контроль. Затем решу, как поступить.
Император показал толстой лапой на громадные песочные часы, стоявшие на полке над его головой. Раньше их Егор не заметил.
– Слушаюсь, Павел Петрович, – ответил Кюхельбекер, – Моя служба времени не подведет.
– Я тоже с ней пойду, – сказал Егор.
– Нет, – возразил император. – Сначала мы с тобой немного поговорим. Мне нужен свежий ум, мне нужно побеседовать с человеком, который только что прибыл с нашей исторической родины.
Император наклонился – наклоняться ему было трудно – и поцеловал Люську в щеку. Она даже не успела отстраниться, с опозданием отпрыгнула в сторону, опрокинув бокал. Бокал – вдребезги. Раздались аплодисменты.
Женщина с прической, похожей на луковицу, завопила от дальнего конца стола:
– Изменник! Ты же мне клялся!
Прихрамывая, она побежала к императору. В руке у нее не страшно поблескивал столовый ножик.
Император хохотал. Гости за столом тоже смеялись. Никто не старался остановить женщину.
Добежав до императора, она принялась тыкать в него ножом, нож ударялся в бронежилет.
– Щекотно! – хохотал император.
Остальные покатывались от смеха.
Неожиданно женщина повернулась – сколько силы в такой развалине! – и полоснула ножом по Люське. Та взвизгнула от боли. К счастью, Люська была в своем клетчатом пальто – никто не сказал, что перед обедом положено снимать верхнюю одежду.
Но и на пальто сбоку показалась кровь. Велосипедист, стоявший за императором, врезался клином между Павлом и Люськой и, обхватив женщину рукой за горло, рванул ее назад.
Император крикнул:
– Маркизу Люси спасти! Всех перебью, если с ней что-то случится. Ее кровь – драгоценность, я хочу насладиться каждой ее каплей!
Люська стояла, пошатываясь. Она прижимала руку к боку, и меж пальцев текла кровь. Вырвавшись из рук старика Кюхельбекера, который старался его поймать, Егор кинулся к Люське.
– Егорушка, – заплакала Люська, – Егорушка, за что меня?
– Все будет хорошо, Люська, ничего страшного не случилось.
– Я умру, да?
Дантес оказался перед Егором.
– Сюда! – приказал он. – Скорее.
Он шустро побежал по залу. Толпа любопытных раздалась в стороны.
Егор подхватил легкую Люську на руки и побежал следом за Дантесом. Он успел заметить табличку «Медпункт». Дантес толкнул дверь. Они оказались в небольшой комнате, где за занавеской стояла кушетка, покрытая белой простыней, стол с наваленными на нем бумагами, стеклянный шкаф с медицинскими приспособлениями. На полу была разложена детская железная дорога, когда-то такая была и у Егора. Человек в белом халате и белой шапочке с красным крестом стоял на коленях и подталкивал последний вагон поезда. Поезд подъезжал к вокзалу, и человек в халате начал гудеть, чтобы предупредить народ в игрушечном домике, что поезд прибыл по назначению.
Люська тихо плакала.
– Ты что здесь разыгрался, Фрейд! – завопил от двери Дантес. – А ну срочно за дело! Покушение!
– Подождет, – сказал человек в халате, не поднимая головы. – Ничего с ней не случится.
– Идиот! – кричал Дантес. – Она – новая избранница императора.
– Не первая и не последняя. У-у-у-у-у! – загудел снова доктор.
– Доктор, пожалуйста, – взмолился Егор. – Ей же плохо!
Доктор наконец-то поднял голову.
Он был маленький, из мятого лица торчала седая бородка, а над ней блестели голубые глаза.
Дантес в бешенстве ударил ногой по вагончику, тот взлетел и развалился.
– Вот этого я вам никогда не прощу, – сказал доктор, отпрыгнув в сторону, – вы изверг!
Егор положил Люську на кушетку.
– Уберите ее! – Доктор метался между остатками железной дороги и кушеткой. – У меня же простыня чистая. Где я другую найду!
– Я тебе сотню принесу, – сказал Дантес.
– А вы молчите! Вы не жилец на свете. Я вас уничтожу!
Дантес не испугался:
– Император срежет вам голову, прежде чем вы меня отравите.
Доктор потянул за край простыни, стараясь вытащить ее из-под Люськи.
– Не надо, – попросила Люська, – больно же!
– Странно, – сказал доктор. Он словно проснулся от звука Люськиного голоса. – Такое обильное кровотечение. Девочка, разденься, я тебя посмотрю.
Люська уже заняла все его внимание.
– Я не могу, – захныкала Люська, – мне больно.
– Ну так помогите ей!
Егор приподнял Люську и стащил с нее пальто. Люська помогала ему. Под пальто было голубое платье, мокрое на боку от крови.
– Больше не надо, – сказала Люська, – лучше я сама.
– Ты не стесняйся, – сказал Егор.
– Я все равно стесняюсь. – Брови Люськи поднялись чуть ли не к волосам. Ей было больно и неловко.
– У вас сестры, что ли, нету? – спросил Егор у доктора.
– Сестра нам не нужна. Мы же все бессмертные, – сообщил доктор. – А вы давно к нам прибыли?
– Сегодня первое января, – напомнил Дантес доктору.
– Ах, боже мой, совсем забыл. Значит, вы свеженькие и ваша кровь еще не успела смениться той влагой, которая течет в наших жилах. Тогда дело серьезнее, чем я предполагал. Твоя кровь требуется его величеству для поддержания себя в форме. Ну что ж, постараемся остановить кровотечение. Пускай ему будет чем напиться.
– Прекратите глупые шутки, доктор! – рассердился Дантес. – Есть вещи, о которых в приличном обществе не говорят.
– А есть вещи, которые в приличном обществе не делают, – ответил доктор.
Тем временем он задернул занавеску у кушетки и продолжил, уже не видный Егору и Дантесу:
– Терпи, девица, мы тебя еще замуж выдадим. Не мешай мне! Я доктор! Ты когда-нибудь в своей жизни доктора видела?
– Ну ничего, опомнился, – сказал с облегчением Дантес. – А то совсем психованный.
– Оставьте свое мнение при себе, – огрызнулся доктор из-за занавески. – И лучше будет, если вы покинете кабинет. Нечего вам тут делать. Рана у девочки поверхностная, кожу порезало, пустяковые сосудики задело. Будет жить, так и скажите своему кровососу.
– Пошли, пошли. – Дантес потянул Егора к двери.
Егор подчинился.
Они вышли в зал ожидания. Егор ожидал увидеть толпу, но вокруг было пусто – густело народом там, где стоял обеденный стол, словно обед продолжался.
Мрачный велосипедист шагнул к ним. Он отдал Дантесу честь и спросил:
– Его величество интересуется, будет ли жить его избранница?
– Будет жить! – бодро ответил Дантес. – Обязательно будет жить и радовать его величество.
Велосипедист развернулся и тяжело затопал прочь. Дантес задумчиво погладил волнистую прядь волос, падавшую на плечо. Затем сильно дернул себя за волосы, сморщился и криво усмехнулся.
– Порой полезно причинить себе боль, чтобы убедиться в том, что ты еще жив.
– Скажите мне, – взмолился Егор, – только честно. Чего он на самом деле хочет от Люськи?
– Это секрет.
– Я никому не скажу, честное слово.
– Я и без того знаю, что ты никому не скажешь, – согласился Дантес. – Кто тебя будет слушать? И секрет… это секрет Полишинеля. Вряд ли кто-то здесь не знает его.
– Тогда скажите.
– Есть такая оса там, на Земле, я забыл ее название, она парализует свои жертвы, а потом откладывает в них яйца. Получаются живые консервы. Из яиц выводятся осята и начинают пожирать спящую жертву изнутри, пока от нее не останется сухая оболочка. Страшно?
– Я об этом знаю.
– А я, когда услышал об этом впервые, ночь плакал. Современная молодежь бесчувственна.
Дантес замолчал и ждал, что ответит Егор. Егору не хотелось спорить, потому что он думал о Люське – на что намекает этот Дантес?
– Не бледнейте, юноша, не понимайте меня буквально. Наш император верит в то, что его долголетие, бодрость, даже мужские возможности зависят от пищи и любви. Слышите, от пищи и любви. Он жрет изысканные кушанья, и, поверьте мне, нам нелегко их раздобыть здесь, где не растут бананы… Не надо, не задавайте лишних вопросов. Все равно я отвечу только на те из них, на которые хочу ответить. Но главная его забота – соединиться с невинными, непорочными, живыми девушками, которых в наших краях, как вы сами понимаете, не водится. И тут вот такое везение – твоя Люська.
– Он хочет изнасиловать ее?
– Ни в коем случае! Чтобы Павел Петрович решился на это? Нет, он романтик!
– Так чего же ему нужно от Люськи? Кровь ее сосать?
– Прекратите говорить гадости, Егор! Немедленно прекратите! Наш дорогой Павел Петрович ищет истинной любви. Любви, понимаете, мальчишка? Будь его воля, завел бы себе гарем! Его агенты первого января объезжают всю страну, глядят, не выкинуло ли бурей на наш пустынный берег еще одну девицу.
