Луи Буссенар
С Красным Крестом
Глава VII
Ужасная болезнь. – Отчаянные усилия. – Обманчивая надежда. – Страшные минуты. – Духовник. – Последняя воля. – Агония. – К знамени!.. Здесь!..
Совершенно изменившаяся физиономия солдатика выражала полный упадок сил и безнадежность. Сухой, почерневший, весь потрескавшийся язык судорожно подергивался, и на слизистой оболочке рта уже показались гангренозные пятна.
Фрикетта сразу увидела, что его состояние почти безнадежное.
Когда опий не произвел желанного действия, Фрикетта, пользовавшаяся самостоятельностью в выборе средств, решилась применить подкожное впрыскивание морфия. Больной почувствовал облегчение и впал в полузабытье.
Между тем прибыл главный врач. Он внимательно осмотрел больного, одобрил меры, принятые молодой девушкой, и грустно покачал головой. Когда он вышел, Фрикетта последовала за ним.
– Он может спастись только чудом, – отвечал доктор.
Фрикетта глубоко вздохнула и проговорила:
– Бедные родители… Он у них один… какое горе!
Доктор немедленно применил самое эффективное лечение при заболевании дизентерией: каломель, ипекакуану, строжайшую диету, тщательный присмотр.
Никто не щадил сил для ухода за бедным капралом – одним из самых тяжелых больных.
В первые дни ему стало несколько лучше, бедняга немного ободрился и повеселел. При виде этой веселости у молодой девушки сердце разрывалось на части. Он рассыпался перед ней в благодарностях:
– Какая вы добрая, Фрикетта! Вы ухаживаете за мной как мать… как родная сестра.
– Вы – француз и военный… Вы олицетворяете здесь родину, знамя которой защищаете.
– Да, я понимаю вас и восхищаюсь вами… Если я вылечусь, буду обязан только вам.
– Без сомнения, вы выздоровеете.
– А что скажут старики, когда я вернусь в наш домишко?.. Мамаша станет на вас молиться. Золотая она женщина. А папа Пепэн… всегда веселый добряк! Как сейчас вижу его, нагнувшегося со своим моноклем в глазу над часами, в которых он отыскивает соринку и при этом корчит гримаску… вот так… – Он мигал глазом, будто придерживая лупу, и смеялся… а по впалым щекам катились слезы.
Фрикетта слушала серьезно, растроганная этими воспоминаниями. Перед ней вставал уголок предместья. Она видела, как проезжали экипажи, трамваи, тяжелые повозки и ручные тележки, видела мелочные лавочки, на вывесках которых читала знакомые имена… кондитера, у которого покупала лакомства на мелочь, получаемую от матери в награду за хорошие успехи, видела журнальный киоск и в нем старуху-продавщицу, дававшую ей просматривать красивые картинки в журналах; наконец, она переносилась в мастерскую, где работает всегда задумчивый отец. Дальше ей представлялась мать, в сотый раз перечитывающая письма из Японии, из Джибути, из Мадагаскара и не отрывающая глаз от ее портрета, окруженного золотыми венками, полученными ею в награду в колледже. Ей казалось, что она слышит отца, который говорит:
– А что делает в эту минуту наша Фрикетта?.. Где-то наша дорогая девочка?
А мать разговаривает с ее портретом, будто с нею самою:
– Дочка моя!.. Дорогая!.. Зачем ты нас бросила?
При этих воспоминаниях навертывались слезы, которые она поспешно вытирала.
Стон умирающего нарушил ее мечты и заставил ее возвратиться к действительности.
Целую неделю больному становилось то лучше, то хуже. Маленький солдатик не хотел умирать и энергично боролся с болезнью. Наступило 28 июля, день его рождения, когда ему должно было исполниться 22 года. Грустный это был день!
Утром у него сделалось такое кровотечение, что бедняга лишился чувств. Фрикетта думала, что все уже кончено. Будь больной во Франции, он мог еще выздороветь, но здесь, при его упадке сил, надежды не оставалось. Капрал пришел в себя после укола эфира и кофеина, и сам вдруг понял, что ему недолго осталось жить. Он собрал последние силы, пристально взглянул на Фрикетту, нагнувшуюся над его изголовьем, и проговорил уже слабеющим голосом:
– Мадемуазель Фрикетта… прощайте! Когда увидите их… отца… маму… моих дорогих… скажите им, что я умер храбро… Скажите, что моя последняя мысль была о них… Передайте им мои бумаги… мою солдатскую книжку; они увидят, что меня ни разу не оштрафовали: все листки чистые… Похороните меня с медальоном, который у меня на шее: в нем их портреты и портрет той… на которой я должен был жениться… по возвращении… Обещаете вы мне это?
– Клянусь, – отвечала Фрикетта, не видя ничего из-за слез.
– А вас, моего доброго ангела, благодарю за ваши заботы.
Священник, проходивший по палате, остановился недалеко от койки маленького капрала. Это был высокий, здоровый мужчина с длинной бородой, ласковый и добрый на вид.
Капрал обратился к нему:
– Здравствуйте, господин кюре… вы не лишний… Мне даже очень хочется… сказать вам пару слов… наедине… Вы позволите, мадемуазель Фрикетта?..
– Я к вашим услугам, – отвечал священник больному, ласково пожимая ему руки.
Фрикетта отошла. Разговор продолжался минут пять, и духовник позвал молодую девушку.
– Конец! – тихо, дрожащим голосом сказал священник.
Фрикетта подошла к койке. Маленький солдат умирал. Видел ли он? Слышал ли? Священник и сиделка, два его последних друга, сдерживаясь, ждали, пока не отлетит его душа. Губы его лепетали слова без связи, но проникнутые одной мыслью.
– Отец… мать… сын ваш уезжает… далеко… навсегда… Париж!.. товарищи!.. О мама!.. милая мама!.. Сжальтесь!.. Как я страдаю… Прощайте все, кто меня любил!
Вдали послышался звук трубы и рожков, игравших марш.
Маленький солдатик попытался приподняться. Он громко воскликнул:
– К знамени!.. Здесь!..
Затем он тяжело упал на постель и больше не шевельнулся.
Фрикетта и священник, опустившись на колени, молились, между тем как прочие больные крестились, говоря с уважением и ужасом:
– Еще один!
Окончив молитву, молодая девушка, бледная, как полотно, набожно закрыла глаза мертвому и сказала рыдая:
– Прощай, бедная, дорогая жертва долга… прощай!
С помощью Барки она тотчас же принялась обряжать умершего, взяла его бумаги и оставалась возле него, пока двое носильщиков не пришли за ним, чтобы перенести его в мертвецкую.
Другой умирающий ждал рядом, на земле, пока его положат на освободившуюся койку!
Фрикетта, затаив горе, вытерла слезы и продолжала, помогать остальным страдальцам.
Глава VIII
Похороны. – Процессия. – Венки. – Фрикетта и капитан распоряжаются похоронами. – Последнее прощание. – Необъяснимое распоряжение главнокомандующего. – Французским корреспондентам не дают идти дальше. – Счастливый немец. – Фрикетта собирается уехать.
Фрикетта сказала кабилу:
– Ну, Барка, как хочешь, найди мне досок на гроб. Я не хочу, чтобы капрала похоронили просто в мешке.
– Уж я найду, сида.
– Вот тебе деньги… купишь, где найдешь.
– Хорошо! Хорошо!.. Если не куплю – украду.
Смертность была так велика, что уже давно чувствовался недостаток в досках для гробов. Умерших хоронили, просто завернув в холщовый мешок. Предвиделось, что скоро некому станет рыть могилы!
Фрикетта и после смерти отнеслась с трогательным вниманием к своему скромному другу, заботясь об устройстве ему похорон по существующему обряду. Ей было тяжело представить себе, что его бедное тело положат прямо в землю и, быть может, оно станет добычей диких зверей.
Барка нашел несколько досок, забытых в одном из складов Сюбербие и служивших приспособлением при промывке золота. Он распилил их, обтесал и приспособил для печального назначения. Тело положили в гроб в присутствии Фрикетты, которая обложила весь гроб внутри густым слоем листьев латании. Затем Барка привинтил крышку и сказал, обтирая пот, градом катившийся с лица:
– Хороший был солдат!.. Хороший француз… Барка очень жалеет…
Похороны должны были состояться на рассвете. В назначенный час у мертвецкой собрались немногочисленные участники печального кортежа: капитан роты, в которой служил умерший, и Фрикетта, представлявшая семью его. Священник в облачении стоял у гроба, а солдат иностранного легиона – серьезный, бородатый гигант – нес кропило и чашу со святой водой.
На гробе лежал мундир капрала, его кепи и сабля-штык. Четверо темнокожих, прежде служивших носильщиками паланкинов, крепких молодцов с рубцами на плечах от шестов, подняли гроб. Полурота солдат в форме под начальством адъютанта должна была отдать последние воинские почести. За гробом четыре солдата несли четыре венка живых цветов: от офицеров роты, от товарищей, от больных и от Фрикетты.
То не были торжественные венки. Руки друзей сплели их из чудных тропических цветов, просто, без затей, в знак последнего выражения искреннего сожаления.
Процессию заключали шедшие за Фрикеттой и капитаном свободные в этот день офицеры в полной форме и депутации от различных частей войск, друзья покойного – все бледные, истощенные, едва державшиеся на ногах.
Священник медленно и торжественно прочел несколько молитв и сделал знак носильщикам. Те подняли носилки и направились к кладбищу.
Недалеко от госпиталя был выстроен крытый соломой домик с крестом на крыше – скромная часовенка, где священник каждый день служил обедню на деревянном столе, покрытом сукном и служившем алтарем. За несколько дней перед тем ее разрушило вихрем. Поэтому похоронная процессия не остановилась у часовни, но направилась прямо на кладбище, находившееся на ровном, открытом месте.
Хотя Сюбербиевилль сравнительно недавно сделался место стоянки войск, однако могил на кладбище было уже немало! Маленькие холмики были расположены симметрично двумя параллельными рядами среди высохшей травы, и над каждым возвышался деревянный крест, а на нем жестяная дощечка с именем, чином и возрастом похороненного.
Все холмики были еще свежие; дощечки еще не покрылись ржавчиной и цветы некоторых венков еще не завяли. Ясно было, что народу умирало много.
После битвы вид лежащих тел, упавших в позах, в которых они сражались, с выражением отчаяния или страдания на лицах, конечно, представляет тяжелое зрелище; но тут, по крайней мере, в воздухе еще стоит запах пороха, в крови еще сохранился некоторый жар, в душе – остаток гнева. Кладбище же мрачно, страшно, без величия, без слов; в нем нет ничего, что бы скрашивало безобразие смерти. Холмик над шестью футами земли, крест, имя, забытое на следующий день!
Носильщики ставят гроб на край могилы, где он сейчас исчезнет.
Священник поет, и его голос кажется необыкновенно слаб и сух среди этого простора, где не слышно ни малейшего звука. Рыдания подступают к горлу, слезы льются из глаз. Плачут об умершем, плачут о себе!
Гроб медленно спустили в могилу. Наступил самый тяжелый момент: через минуту тот, кто лежал в гробу, навеки скроется под землей! Все взоры прикованы к этим четырем доскам, заключающим бренные останки несчастного храбреца. Его черты еще раз воскресают с необыкновенною ясностью в памяти окружающих. Им как бы слышится его голос!.. Вспоминаются его привычные жесты!..
Все кончено.
Капитан поднялся и кашлянул, пытаясь скрыть свое волнение. Это был старый служака, поседевший на службе. Он был простым солдатом, знал людей, знал, что такое эти маленькие солдатики, и в глубине души любил их, несмотря на свою ворчливость.
Он не был красноречив, но на этот раз шероховатая оболочка разорвалась, и, обращаясь к присутствующим, он начал:
– Товарищи! Прощаясь с мертвыми останками капрала Пэпена, я как будто хороню одного из собственных своих детей. Не в первый раз смерть уносит одного из моих молодцов, но ни разу еще горесть моя не была так велика, потому что тот, кого мы хороним, был один из лучших. Храбрый, всегда покорный дисциплине, он вместе с тем отличался постоянной веселостью истинного парижанина. Все его сослуживцы будут помнить его участие к страдающим. И именно из-за того, что он ухаживал за больными товарищами, он и сам заразился смертельною болезнью. Прощай же, Пэпен, говорю тебе от имени твоих родных, прощай, наш капрал, – от имени твоих товарищей!
Подошел полковник, бросил горсть песку на гроб и, пожав руку Фрикетте и старому офицеру, медленно удалился. За ним и офицеры, и солдаты бросали в могилу по пригоршне земли.
Когда все присутствовавшие разошлись, Фрикетта вынула цветок из одного венка и положила его в конверт. Помолившись, она тоже пошла домой, говоря:
– Этот цветок я пошлю его матери.
Грустно вернулась она в госпиталь, но здесь, подавив свое горе, снова мужественно принялась за исполнение своих обязанностей.
Прошло несколько недель. Эвакуация больных совершалась правильно, так же как снабжение госпиталя всем необходимым.
Мадемуазель Фрикетта познакомилась с представителями французской прессы, и они оказали ей радушный прием.
Наступило 15 августа. Время шло; войска сгорали от нетерпения и между тем таяли от болезней. Главнокомандующему с каждым днем становилось яснее, что невозможно достигнуть Тананаривы со всей армией и обозом до наступления дождей.
Необходимо было поторопиться, чтобы не зазимовать при таких плачевных условиях. Тогда генерал решился на последнее средство: он организовал легкую колонну из самых здоровых людей, и, взяв с собой только самое необходимое, быстрым и решительным маршем направился в столицу острова.
Сборным местом этого отборного войска была назначена Андриба – пункт километрах в восьмидесяти от Сюбербиевилля. Оттуда генерал предполагал в двадцать дней достигнуть Тананаривы, центра экспедиции.
Корреспонденты французских газет, само собой разумеется, предполагали следовать за наступательной колонной, как делали это до сих пор с разрешения военного министра. Они намеревались продолжать свою трудную работу. Каково же было всеобщее разочарование, когда в последнюю минуту они получили письмо, в котором главнокомандующий извещал, что для дальнейшего движения вперед им придется подождать, пока армия не прибудет в Тананариву, когда дороги, по всей вероятности, будут открыты всем путешественникам.
Эта новость поразила людей, имевших полное право ожидать лучшего отношения к себе.
Когда Фрикетта узнала о запрещении корреспондентам следовать за колонной, она рассердилась и протестовала. Затем вдруг, именно по случаю запрещения, ею овладело неудержимое желание сделать то, что не было позволено. Сказалась всегдашняя страсть женщины к противоречию. Препятствия возбуждали ее желание. Lex irritat peccatum. Иначе Фрикетта не была бы женщиной. А она была ею до кончика своих розовых ноготков.
Кроме того, по правде сказать, она начинала немного скучать. Она оставалась такой же преданной слугой несчастных, которых становилось все больше и больше, но по своей природе она принадлежала к числу натур, которые не могут оставаться долго на одном месте.
Кроме того, она отлично знала, что у нее нигде не будет недостатка в возможности служить страждущим.
В качестве сестры милосердия она просила о разрешении, в котором было отказано представителям прессы. В своей наивности Фрикетта предполагала, что имеет право надеяться на снисхождение. Однако она ошиблась: ей прислали вежливый отказ.
С этой минуты мысль нарушить запрещение не покидала ее. Фрикетта сказала себе, руководствуясь логикой женщины:
– В конце концов, я могу располагать собою по собственному усмотрению. Время мое принадлежит мне, и я могу распоряжаться им так же, как своей особой. Итак, я еду!
Барке были отданы соответствующие приказания. Кабил был очень рад снова вступить в свою прежнюю должность и объявить, что приготовления будут делом двух дней.
Барка набрал провизии, набил свой мешок, снова воздвиг башню из багажа, которую предназначал для себя. Вьюк растолстевшего и разжиревшего горбуна состоял из провианта, перевязочного материала и полной аптеки.
Фрикетта прибавила к своему костюму хороший револьвер, Барка снова взял свое ружье, и в одно прекрасное утро трио двинулось в путь.
Молодой девушке казалось, что ее денщик несколько небрежно отнесся к провизии. Но старый солдат, привыкнув к военным переходам, отвечал, что по дороге всегда можно достать сухарей и консервов.
Итак, они выступили беззаботно, не подозревая, какие передряги ждут их впереди.
Глава IX
Все идет хорошо. – Одни. – Остановка. – Опасения. – К оружию! – Нападение. – В плену. – Переводчик. – Методист и папист. – Фрикетта расправляется с тем, кто хотел ее ударить. – Барка предпочитает смерть от пули повешению.
Вначале все шло прекрасно. Неприятель, трусливый, плохо организованный, не имеющий хороших начальников и запуганный горстью храбрых солдат, бежал, даже не помышляя о каком бы то ни было сопротивлении. Этим только можно объяснить удачу чрезвычайно смелого замысла генерала Дюшена, которое при других обстоятельствах можно было назвать безумным.
Невольно содрогаешься, вспомнив, что летучая колонна была соединена с главным корпусом только незначительной нитью войска, и неприятель в любую минуту мог отрезать французам линию отступления и напасть на них с тыла.
Мадемуазель Фрикетта и ее спутник подвигались при относительной безопасности. Не торопясь, они достигли поста Тарасоатра. Гарнизон поста был сильный, так как это важный стратегический пункт, и наши путешественники провели ночь в удобных хижинах.
На следующий день, после благополучной переправы через две реки, они вступили в более гористую местность. Дорога шла по скалам, подъем и спуск с которых крайне утомителен.
Кроме того, жара стояла такая страшная, что даже Барка, несмотря на свою необычайную выносливость, изнемогал. Зебу, отвыкший от тяжелой работы и разленившийся в Сюбербиевилле, подвигался с трудом.
Достигнуть в один переход не только Молахи, большого укрепленного селения, охраняемого маленьким гарнизоном, но даже Амбиакети, незначительной деревушки на пути к нему, не представлялось никакой возможности.
Решили сделать привал. Барка однако несколько тревожился. Ему показалось, что задрапированные в белое фигуры прячутся за неровностями почвы, хотя он и не сказал ничего о них тебии, боясь встревожить ее, быть может, понапрасну.
В первый раз он подумал о своей беспомощности в случае возможного нападения шайки грабителей.
Барка разбил палатку на случай если польет дождь – чего, впрочем, трудно было ожидать, привязал зебу очень коротко, зарядил оба дула своей винтовки, вынул из ножен кинжал и принялся за стряпню.
Закусив с аппетитом и поговорив немного, Фрикетта, изнемогавшая от усталости, улеглась на каучуковой постели. Барка же, взволнованный, не мог сомкнуть глаз. Ему постоянно казалось, что он слышит шуршание травы, какой-то неясный шум, и он не мог уснуть. Добродушный горбун мирно пережевывал свою жвачку.
Среди ночи Барка, утомленный напряженным вниманием, задремал. Сколько времени продолжался этот сон – пять минут, полчаса? Его разбудили страшные крики. По привычке старого солдата, Барка вскочил и закричал во все горло:
– К оружию!
Он схватился за ружье, а Фрикетта, выскочив из палатки, в секунду очутилась возле него, держа револьвер в руке.
Действительно, произошло нападение, одно из тех нападений исподтишка, которые часто устраивают говасы, любящие действовать в темноте, когда их много и они думают, что неприятель для них не опасен. Они наступают плотной толпой, которую нетрудно разглядеть ночью. Сколько их? Двадцать, тридцать или больше.
Они устремляются на маленькую группу, которая мужественно ожидает их нападения, с дикими криками.
Барка прицелился и выстрелил раз за разом, будто в стаю ворон. Заряд крупной дроби попал в самую толпу. При вспышке пороха можно было рассмотреть, как несколько темных тел повалилось на землю, отчаянно махая руками.
Фрикетта, не испугавшись, последовала примеру кабила и тоже выстрелила в темную линию, которая через минуту уже окружала их.
Говасы знают, что араб и молодая девушка одни, до соседних постов слишком далеко. Они бросаются вперед.
В револьвере Фрикетты нет больше зарядов, Барка не успевает зарядить ружья. Старый солдат бесстрашно бросается к молодой девушке, защищая ее своим телом. Он схватил ружье за дуло, как палку. При первом ударе приклад разлетелся на куски, но один из черных упал с раздробленным черепом. В руках Барки осталось дуло.
Подобная защита не могла долго продолжаться. Упавшего врага заменили десять других. Один из них схватил Барку за ногу. Барка хотел оттолкнуть черное тело, потерял равновесие и упал. Его сейчас же облепили враги, цепляясь за его платье, за плечи.
Храбрый тюркос очутился в плену. Чувствуя себя не в силах сопротивляться, он в последний раз испустил гортанный крик и тихо проговорил:
– Твой слуга не мог сделать ничего больше… Прости его, сида.
Но и Фрикетта уже была лишена свободы, после отчаянной защиты ногами, руками и ногтями. Теперь ее держали за руки так, что она не могла пошевельнуться, меж тем как говасы обвивали веревкой Барку, отбивавшегося, брыкавшегося и кусавшегося.
Справившись с пленными, неприятель двинулся прочь, унося своих раненых и убитых. Фрикетту посадили на зебу, и четыре говаса пошли рядом с ней. Барку же, которому не доверяли, и не без причины, понесли на носилках.
Все это произошло в несколько минут. Ошеломленной Фрикетте не верилось, что она попала в руки жестоких врагов.
Всю ночь шли по ужасным дорогам. Наконец, прибыли к довольно большому селению, где появление говасов было встречено криками радости.
Фрикетту и Барку заперли в большую хижину, а зебу, сняв с него вьюк, привязали к столбу.
Занимался день. Фрикетта была свободна, то есть не связана. Но этим и ограничивалась ее свобода. Ей было запрещено выходить из хижины, двери которой охраняли свирепые негры. И молодая девушка, несмотря на свою испытанную храбрость, говорила с опасением:
– Что они сделают с нами?
Барка произнес слово, означающее у магометан судьбу:
– Мектуб! – Так суждено.
После этого он погрузился в презрительное молчание и ждал событий.
Всякая попытка к бегству была невозможной, только чудо могло их спасти.
Когда совершенно рассвело, толпа негров наполнила хижину, и один из них, кое-как коверкавший французский язык, грубо обратился с вопросом к пленникам.
Барка пожал плечами и отвернулся. У переводчика на шее висело медное распятие – или в качестве амулета, похищенного у христианина, или знак того, что он сам христианин.
При виде креста у Фрикетты мелькнул луч надежды, и она сказала:
– Ты спрашиваешь, кто я и что делаю в твоей стране. Я француженка и ухаживаю за больными и ранеными.
Человек перевел фразу и спросил дальше:
– Стало быть, ты наш враг?
– Ты христианин? – спросила молодая девушка, ловко уклоняясь от ответа.
– Да.
– Зачем же ты обижаешь меня, если я одной веры с тобой?
Переводчик вовсе не смутился.
– Ты совсем не той веры, что я, – отвечал он, – я христианин-протестант, ты христианка-папистка, француженка. Тебя надо убить.
Перед таким нелепым мнением Фрикетте только осталось пожать плечами. Этот жест, все презрительное значение которого негодяй понял, привел его в бешенство. Он приблизился к молодой девушке с поднятыми кулаками, крича:
– Проклятая француженка!.. Смеяться вздумала надо мной!.. Подожди!.. Увидишь!
Он хотел ударить Фрикетту по лицу. В ней вспыхнула вся ее энергия. Стены хижины состояли из крепких, жестких прутьев камыша, похожего на бамбук. Фрикетта вырвала одну из этих палок и, даже не думая, что это может стоить ей жизни, полоснула прутом по лицу негодяя.
Говас зарычал от бешенства и боли, но уже не смел ударить.
– Гадина! – проговорила Фрикетта. – Вздумал меня ударить! Вот тебе еще!
Удар за ударом сыпались по лицу негра, на котором выступила кровь. Чернокожий сначала завыл, потом затрясся.
Эта хрупкая и кроткая на вид женщина, по виду неспособная обижать кого бы то ни было, возмущенная насилием, защищалась, как мужчина. Негр похож на китайца: если вы станете уступать ему, он сделается дерзким; покажите ему палку, и он становится уступчивым.
Переводчик, получивший такой урок, отступил.
Фрикетта, держа прут в руке, смело смотрела на врагов, а Барка, восхищенный ее поступком, тихо шептал ей:
– Хорошо!.. Хорошо, сида!.. Ты такая храбрая, как моя полковница.
А Фрикетта, все еще взволнованная, говорила:
– Проповедуйте после этого равенство. Хорош этот черный брат!
По приказанию высокого старика, пораженного проказой, – по-видимому, начальника, – переводчик снова обратился к молодой девушке и ее спутнику.
Он сказал, что принадлежит к партизанскому отряду, ведущему войну на свой страх, подстерегающему отставших и больных, чтобы отнять у них имущество, а самих вешать. Старик прибавил с улыбкой, исказившей его лицо:
– И вас завтра повесят на большом манговом дереве… да, повесят вместе с другими… Увидите сегодня дерево и повешенных на нем французов!
Фрикетта содрогнулась при этих ужасных словах. Способ казни возмущал ее.
– Повесят! Меня!.. Увидим… А ты, Барка, дашь себя повесить?
Кабил указал на свои связанные веревками руки и ничего не сказал, а только фыркнул, как рассерженная кошка.
– Как только мы останемся одни, я разрежу твои веревки, и мы лучше умрем защищаясь, чем дадим себя повесить. Ведь так, Барка!
– Да, сида… Хорошо умереть от пули… скверно быть повешенным.
