Черных Игоревна Маргарита
Дружина Князя. Сказание 1. На холме
Часть 1
Убывал третии месяц, да четвьртъ луну набирал, в народе сухим окликаемый, да точию во владениях Святосева Святовидича – мёрзлым. И оттого се, иже в ночь земля онде белела, а в день дождём упивалась. Поелику племена на сонмище не рассчитывали, так: овёс стойкий засеяли, озимый хлеб проредили, и погоды ждали. Да всякий инуде ведал, яко не воспевала твердь удела Краевого зерна в неё, вложенного, и другим похвалялась: самоцветами в залежах схороненных, гранитом в почвах раскиданных, зверьём пушным в лесах смешанных, да рыбой жирной в реках и озёрах взращённых. Богатый удел! На пищу изощрённый. Каравай инуде из шишек пекли, да из них же заготовки делали, орехи для муки мололи, и их же в хмель огулом с ягодами добавляли. Подённый злак народ тожде в быт приходовал, но тот на лодьях из иных волостей Княжества Великого Роского доставляли. Зависел от тех Краевой удел, да эк ноне Князь его Удельный – Святосев Святовидич – от братьев своих верных.
Бередился он непосильно, себя изнутри съедал, понеже войско целое пропустил, град, гранённый, сжечь ворогам позволил, людей не защитил. На миг всего кольцо правящее снял, то Тысячникам не передав, и мнил, успеет, весть о делах дружины из умов Белого братства вычистить. И успел, да устал зело – чрез земли тянуться, свет Святой обходить – иже нордманнов не приметил.
Обаче попрекнуть его за то никто из братьев не посмел, поелику с Белым теремом давний бой те вели. Волхованство и на жизнь Великого Князя покушались, и един раз чуть того не сгубили. А нынче новьим укладом истязались, яво витязей с духовенством равнял. И главное дружина ниякого доказать не дюжила, янысь, и пытались, да сам, Великий Князь, Унче земли Роской, Градимир Ростиславич, мир внутренний сохранить ладил, всем болого ниспослать схожее прочил. Авось посему и не бранились други, егда причину пропуска Святосев Святовидич им сообщил, да в укор ему ту паче не поминали. Одначе то они, и их то воля, сам себя Князь Краевой простить не силился.
Вестимо, Святосев Святовидич о них думал, о народов целостности, да желании Князя Великого, но проблема в суженой его крылась. Не грезила Чернава с ним рука об руку в сей жизни бродить, видеть его ажно не жаждала, поелику он от той отстал. Добр вельми был, да навязываться не умел, супротив воли женской ничуть делать не хотел. На иже сподобился, то при встрече их предложил, и отказ, и не один, достойно принял, существовать продолжил.
Право всё изменилось, покамо Градимир Ростиславич Святосева Святовидича эк Князя Удельного на волость Краевую вече тому посоветовал, и егда племена то, послание, радостно встретили. И не диво, он подмастерьем Белояра Мстиславича, советника Князя Великого, именовался, да Тысячником рассудительным прослыл, яво уж о воинских заслугах его сказывать. Рось его доблесть опосля стычек с Ватыгами на море Сверном воспевала. И в угоду вече присутствие Святосева Святовидича в уделе зрелось: имя того же с Колосом Яровым вязалось, а волости Краевой точию зерна и не хватало. И оттого люд так думал, иже по поверьям жил, тем уйму времени уделял, ан в них Князь, избранный, с уделом сходился, его продолжением гляделся, инда основой и дыханием того зиждился. От сих и по желанию, и устою на Святосева Святовидича венец водрузили. Втагода и Чернава бесстрастие на милость сменила.
И радость Князь Краевой скрыть не порывался, ему инда жить сызнова вздумалось. Зане в Унчий удел он вернулся, но инуде остатнюю надежду и отпустил. В мыслях Чернавы он истину наблюл, исток её бологости к нему. Княгиней она быть мечтала. И не любила его она ничуть, ей паче брат его, Князь Озёрный, Святозар Святославич, грезился. И, верно, Святосев Святовидич то стерпеть бы попытался, будь он Тысячником подённым, но Князю Княгиня надобилась, она и о полях, и о реках заботилась, да удела о процветании, а акая, эк Чернава точию о себе разметь и могла. Поелику чрез нутро преступил Святосев Святовидич, силу свою попрекая, над болью возвысился и ранами старыми, да правду нареченной высказал. Не дюжил он народ под беду подводить, кой ему óчел возложил, Князя Великого и братьев под удар подставлять не тщился. Одначе связь разорвать с сужденной не сумел. К той тяготел.
И осудить за то Святосева Святовидича, мало кто бы сподобился, убо нить самой судьбой сплетённую отрезать не равно ногу ворогу отрубить. Понеже он, янысь, и один остался, да всё ж к Чернаве открытым. Отонудуже то Князь Краевой каждую осьмицу и зрел, иже по уму втагода рассудил, наречённой отказав, оттоже она ворох лишнего засим братству Белому глаголила. И ладно бы точию себя раскрывала, эт нарочито же, вести о дружине использовала, еже внимание волхованства привлечь.
А того Святосев Святовидич не понимал и в корне: Белый терем ведьм вырезал. Всех, без разбору, ежели тех не пленял, вестимо. Он поелику оттоде и ушёл, зане сестру младшую уберечь, да к Князю Великому попросился, дабы тот ту защитить подсобил. Ему бы одному порожно сил в те поры не хватило. Семью свою Святоделов ратных сам ведь вырезал, егда отец с братьями старшими сестру продать вознамерились. Кровь у той ещё рано пролилась, десят кругов она не узрела, а он мнил всяко, иже паче времени у него в запасе будет, понеже себя в боях дотоль не щадил. И на то исток у него крылся, кой он мастером при тереме Белом став, различил. Даровали ведьм Святоделам ратным, иже те род их продолжили, ибо точию сыновья, от тех начало получившие, добиться успехов и смели, иные выше мастера за всю веху Братства не поднимались, зане не ценились, елико уемы использовались. И множно якого Святосев Святовидич сделал, ниже, эк то выведал, ально мать его родившую обесценил: Братство убедил, яко та ведьмой не являлась, гнев отца вызвал, чин утратил, да от сестры его всяко волхованство не отвернулось. Посему ночью он поднялся и во сне всем причастным жизнь оборвал. Бесчестно, то знал, да в прямом бою супротив Святоделов не выстоял б, и тому внимал. Им же свет Святой пособлял, мощь и власть тех, усиливал, а он юн был и слаб. Ан о свершенном Святосев Святовидич инда ноне не бередился, равно бы поступил. Сестру с собой забрал.
Одначе волхованство того молча не стерпели, охоту на него открыли. За голову его аж серебро обещали. А аких излишеств себе и Вождь древле, и Князь ноне позволить не дюжили – зерно и плать единое, яко имели. Обаче Градимир Ростиславич покамо суть уразумел, эт Святосева Святовидича в личную дружину и принял. Зане отвязалось от него Белое братство. Энное, исто, и мерно, не смели они супротив Великого Князя в открытую пойти, а нападение на витязя, иже при том служил, к нападению на владыку приравнивалось. Оттоле не точию голова виновного с плеч мечом княжеским слетала, опосля пыток телесных, но и род его, воспитавший, то затрагивало, ино до третии предка снисходя. Присного-то дружинника поденно не трогали, сие смертью каралось, да ежели своеручного умысла то не несло, обаче на то уж, и Княжий суд созывался.
А Чернава – ведьма, да к тем, лиходеям не токмо ходила, но и любезничала с ними, миловалась. И полно правды бы не ведала, так она ту разумела. Её Белояр Мстиславич, Князь удела Горного, с дружиной от волхованства спас. А у той ни уважения к себе, ни плача по сёстрам за душой не зыбилось. Простейшего чувства сохранения не присутствовало, и верила она, яво тех перехитрит, да желаемое обретёт. И с грустью слышал о том Святосев Святовидич, он же плетением в разуме славился, оттоде и стремя Чернавы всуе различал, а всё одно образ её стереть не мыслил. Любил.
Обаче братьев паче. Посему кажинный раз Князь Краевой её вязи распутывал, так тожде в тот день роковой и поступил. А дабы други ратные ижего не прознали, он перст, правящий, с себя снял. И ведь хоронился все круги, заминок не глядел, ажно Чернаву в жены не взял, наперекор судьбе встал, воеже удел под гибель не подвести, ан всё, якого он страшился, плоть обрело.
И, нехай, сие токмо град гранённый, неукреплённый, но для Святосева Святовидича он всей волостью лежал. Зане себя простить Князь Краевой не силился, отонудуже среди от óчела и отказался, передать тот пытался, ан братья его охолониться просили, и так глубоко се не принимать. А у него сил на то не подымалось, корился, он же предотвратить то тщился, поелику и кольцо, поднесь носимое, кожу жечь почало.
И то, янысь, кругов чрез сест-девят Святосев Святовидич бы принял, отслужил: болота, на болого Краевого удела, осушая, да плетения наземь его навязывая, воеже твердь инда камнем усеянная плодоносила, да милостью братьев его добило. Покуда тем он всё поведал, кольми не скрываясь, и внутри измену суженой не храня, то по отклику тех внял – они все знали.
Остатки гордости то его растоптало. Предателем пред ними он предстал, а те его еще и жалели. Утехи разводить никому не нужные пытались. Один токмо Пересвет, Тысячник Князя Великого, брат его по мастеру названный, ехидства не скрывал, да вину ему приписывал. «И по праву», – считал Святосев Святовидич. Он сам того же мнения о своём деянии придерживался. И, пущай, подённо они с Пересветом не ладили, точно волк с лисицей грызлись, ан исток един имели, мастера, их обучившего. И Белояр Мстиславич им чётко про предательство сказывал, и то кажинный в своей мере принял. И ежели Святосев Святовидич, ещё оправдать поступок скверной аль мукóй стремился, то Пересвет, как мастер их общий, того не терпел. Да дико, понеже при всякой возможности брата он поддевал. И по заслугам.
Одначе то еще услада, понял и иное Святосев Святовидич, отчего други его с Чернавой ниякого не сделали, егда все прознали. Исто, на жену ни один из витязей руки бы не поднял, но для того у Градимира Ростиславича, Князя Великого, сёстры наличествовали. Те терем удела Унчьего в дланях добротно держали, они и отравить изменщицу могли, экая вдобавок их брату любимому угрожала. Дочери они воеводы ратного, Первь Князя Великого – Ростислава, да и мечом те наравне с мужьями владели, янытысь, нидеже тот и не применяли. Зане и казнить дюжили, руки в крови, не чураясь, испачкать, тем паче проворачивали подобное, и не раз, за спиной брата младшего. А тут и они смолчали. Чернаву всё ж в добром здравии Святосев Святовидич наблюл, а, знамо, попросту не явствовали те. Сталось, други втайне измену от тех хранили. И по причине для любого открытой – смерти ему не желали.
Повелось так: иже суждённый умирал, то втор за ним в течение круга грядущего сходил. И оборвать то нельзя, оно и не управляемо, в сущности же, то души желание. Естество попросту в теле оставаться пуще не жаждало и в течение круга отделялось, дабы на перерождение за яскрой избранной последовать. Бывалоча ключались, вестимо, случаи разные, егда душа и задерживалась, еже детей воспитать, да путь завершить, но редко кто кольми пят зим засим проживал.
Понеже братья и у Черниры, жены Марева, сына Белогора, ведьмы опытной, про Чернаву уточняли, и ажно Воробья, жену Могуту Мирославича, Княгиню Болотную, вопрошали. Та тоже ведьмой являлась и не подённой. Да все они одно глаголали – предначертаны. Посему други равно Святосеву Святовидичу отток вестей прерывали, да по брату печалились, решение задерживали.
Та явь вконец воеводу Краевого задушила. Одно дело он суть мужью предал, Князем быть перестав, защитником сойдя, и совсем другое – человеческую. Кем-кем, а братьями он жертвовать не порывался, боль им изнутри союза ратного причинять, со спины на тех нападать. Любил их зело. Они его опосля терема Белого спасли, аки родного встретили, а он с ними супротив болога поступал.
Истязал себя поелику Святосев Святовидич и так, иже удел его Краевой ходить почал, инно гнев в глубины, обращённый, почву дрожать заставлял. Природа, воле княжеской подчиняясь, и вовсе взбесилась. И вроде эк берёзы зацвели, но тополь с ивой не брались. Лягушки заквакали, посему и труды полевые начались, ан метели снежные налетели. И, ладно бы присные, в Краевом уделе такое негда случалось, но втагода вьюги луне студёной вровень бушевали. И Святосев Святовидич те успокоить не ратовал, пытался, да эк лики братьев с сочувствием во взгляде встречал, эт сызнова власть свою терял, и по воле ужотко его ветер с моря Сверного подымался, холодный и пронизывающий, яко на постое в поле открытом выл.
Кажинный понеже из братьев Святосева Святовидича утешить, аль ободрить норовил, внимали они, яво он на погоду влиял, да Князь Краевой оттого точию паче мучился. Не действовали на него ни говор, ни утехи излюбленные. Он просил и кольцо на время принять, но други подсобить не порывались, разумели, яким сие кончится дюжило, а Тысячников мощью безудержной Краевого удела накрывало, ежели те мольбе брата уступали, да падал всякий навзничь и по треи дня в себя засим не приходил. Зане сдерживал ту силу Святосев Святовидич – един, стараясь раны, не оголять, ан те ужотко и не кровили, из них гной илистый хлестал.
И эк в насмешку, братья наново то мягко признавали, увещали, иже, в сущности, Княгиня сим заниматься должна, мужью волю унимать да сглаживать. Отонудуже Святосев Святовидич со всеми витязями и разругался, покамест они Белояра Мстиславича от Конунга ожидали, да с одним точию Пересветом он в те поры и глаголал, и то оттого, яво брат, по мастеру наречённый, сочувствием яскренним не проникался, а спесь сбивал, да нарочито.
И длинно бы та брань на постое стояла, и злорадным окончилась, да Князь Горный с вестями добрыми возвратился. Тот змей ещё, недаром его так вороги боялись за слово ядовитое, не токмо мир схоронить умудрился, но и земли Роси увеличить сподобился. А егда гниль в подмастерье бывшем увидал, покой потерял и уставший, ажно не моясь, да пищу на язык не пробуя, лудь из того выбивать принялся. Сам он, вестимо, не марался, не таким Белояр Мстиславич прослыл, шибко уж бологолепным, понеже кукол своих использовал, лик кровью не пятная. А ниже указал: «Я и убить тебя могу, раз о том грезишь, и с братьями по сей думе ругаешься, да выгоды то никому не принесёт. А Градимиру подсобь твоя требуема, в коей он с Баргом един, не совладает».
– Знамо, сей выродок поговорить возжаждал? – обаче обрата Святосев Святовидич не дожидался, мастер бы равно тот не даровал, ибо всё ужотко сказал, а повторять он не любил, понеже Князь Краевой продолжил: «И почто? Союз скреплён, он в том предатель. Инда, ежели учесть, иже Ярл брат Конунга родной, его опосля вторжения, незавидная судьба всяко ожидает».
И каждый слог Святосеву Святовидичу тяжко давался, вымесили куклы брата тело его на славу, токмо двоим, он умудрился голову снести, поелику лежал и не двигался. Треи кости сломанные ощущал, и то пустяк, ажно не исток, напрягало иное – среди иже-то кровоточило, явому из-за боли он не внимал, посему и зашивать то не спешил. И любо несмотря на хрипы и дыхание затруднённое, ему делалось, на него и очел возложенный давить перестал, и мысли душу, раздирающие, кольми не посещали. Токмо небо серое плотное Князь Краевой видел. И то ему столь добротным и чистым, показалось, ально улыбаться он почал.
– Потешно, право? Одначе то влечение вызывает, да его не подпитывает.
– О яком?
– О двух вещах и сразу. И о том, иже мир без скверны краше становится, и о том, почто Баргу Градимир понадобился. Равно, обе тверди утеху не дюжинную привечают, ан то так… касание плоти, а не глубина желанная.
Святосев Святовидич поморщился, его, вестимо, по лику и главе не били, зане людям те увечья токмо за наказания в измене прочились, по поверью старому, да всяко не соображал он, о яком мастер его повествует. Но долго не мусолил, очи раскрыл, встать возжелал, инно понял, эк рука брата его прервала.
– Не шевелись паче, а то сердце остановится.
– Белое братство! Разумеешь, его длань за поступком Барга хоронится? Ежели и так, то они норовили и на стол-град морока навести, иже я бы и с перстом вторжение не углядел. Свет их на меня, нехай, и прямо не влияет, одначе любой под него попасть, всё ж способен. И я не исключение. Тем паче духом слаб был втагода, а то брешь лихая. Они дюжили и просчитать, понеже вести, выуженные из Чернавы, иссякают, а камо след тянется посмотреть – множно ума не требуемо, – замолк Святосев Святовидич, на брата взглянул. – Нет, ты так не судишь. И снятие злодеяния то, а энное присутствие имело. Противиться тому глупо, да в муку путь прямой. Так, о яком ты, Яр? Наново мне прочить собрался, иже вины за мной не зыбиться?
Сонмище чего Белояр Мстиславич в тот момент размыслил, и эк скоро брат его в белену ударился, лико своё сдержанное растеряв, себя истинного выдав, да эк не менее живо из плеснеди сам вышел, в грань скверны ударившись. Трьи облика при нём сменил, бо Князь Горный подсказать тому вздумал: «Зыбиться, аще акая: с Чернавой тебе решать, яко сотворить, а не на нас то скидывать».
– А иже ты бы сделал?
Обаче ниякого не ответил Белояр Мстиславич, точию улыбнулся, как един он умел, хищно, аж очи того раскатами громовыми в слова облачились: «Убил бы, не кручинился».
«Сподобился и не вопрошать», – ясно ж ведал Святосев Святовидич, иже мастер его вернёт, да порыв не сдержал: суть зело открыл, поелику душе доверился.
Не знал ведь он, елико с Чернавой ему поступить, не первь круг о том мыслил. И всё отонудуже, иже отказаться от любви той не дюжил. Инда ноне, егда на постое её, с ведьмами из Унчьего удела прибывшими, узрел, сердце унять не норовил. И об ином ему думать стоило, о том, эк град, сожжённый, вдругорь строить, людей на другой брег Бурной переплавлять, да с Баргом теперича ладить. И ужли не о деле, эт о вине своей, яво мечом над выей повисла, справляться. А он смотрел, инно Чернава с Белым братством беседы животрепещущие вела, и себя за то распекал. И в том ошибку княжескую смотрел. Дотоль изрядно так сим не терзался, всякое в жизни же случалось, да и он не всесилен – ведун, но человек присный. Да оттоде окончательно покой потерял, брешь старую оголил, скверну избрал. А та, бестолковая, досуха, испивала, сосуд не сохраняла, понеже он и на казнь нарывался, с братьями ругался. Решил не шибко мудро, да эк сумел, и себя наказать, и Чернаву засим умертвить, воеже та другам паче не угрожала.
И позабыл Святосев Святовидич, с якого всё началось, кою мысль он первь пропустил, да так глубоко зарывшись, ужотко и не вспомнил бы ту, убо одного во тьме хотел. Одначе недооценил Князь Краевой братьев своих яскре близких, любили они его вельми, яво сгореть ему не дали. Гнили руку не протягивали, насмешки колкие терпели, да настояться смраду в теле не давали. Ально Пересвет, ту, янытысь, и люто, но выбивал, оттого яко противился Святосев Святовидич ему, ложь сознавать, не желая, пущай, и среди ту верной окликал, да всё ж вслух каждый раз её отводил. Правы, посему братья и мастер его бывший, с Чернавой хотя бы внутри разобраться ему стоило, а сталось, и суждение по ней окончательное принять следовало.
Ан не готов был днесь с тем разбираться Святосев Святовидич. Сызнова откладывал, и голова зане тяжелела. И не убо он Чернаву жалел, хотя внутри всё ж надеялся, иже та исправится, а оттого, яво с собой наново совладать ему предстояло. Оступь Чернавы, в том точию и состояла, яко она руку грызла, с кой кормилась, на службе у Великого Князя травницей прибывая. Он бы так и на суде княжьем рассудил, ижно ежели она ему другом близким являлась иль девкой кажинной, не знакомой. А то втор вопрос, инно не крути, и авось понеже, иже он к предательству её привык. Обаче суть в его отказе крылась. Оттоле всё вязаться почало. Ниже свои баламуты зрелись, кои он в тот день закрыл, да новь засим наплёл. Ниякому жизнь его не учила. Вдругорь же об Чернаву поранился, ажно её не касаясь. Сознавал, яко сам на себя заботу о дружине водрузил, мнение братьев, не разыскивая: подсобить желал, прореху устранить и всех сберечь, егда един о пробоине сей ведал, но сказать, не скрываясь, обязался. Одной головой про себя токмо думать надобно, а подобны нужды – всеми тягались, отонудуже всех и трогали. И иной исход Святосев Святовидич нынче ликозреть мог, а не тот, в коем мастер его бывший, а днесь брат равный, ему, инно отроку безусому, внутренние повреждения, зашивал.
И не время бередиться, внимал Князь Краевой, изнову то в скверну падение, но мысли душу истязали, понеже вопросил без любопытства, собраться пытаясь: «А с Баргом иже? Длань Братства онде есть, то я вижу. И яво? Борьбу за власть подозреваешь, волнение народное чуешь, поелику исток Ярла высмотреть надеешься? А я тебе тожно на кой? С Пересветом, ижли не управитесь? Ак, Белотур подсобит, Святозар дык Святодор, ежели…»