Чигози Обиома
Оркестр меньшинств
Он покинул бордель потрясенный и обессиленный, неся на себе груз пережитого, словно мешок с зерном. А через четыре дня он встретил ту женщину на мосту.
Эзеува, тем вечером он уехал с моста, не зная толком, что сделал, понимая лишь, что нечто из ряда вон выходящее. Он ехал домой с чувством выполненного долга, он такого давно уже не испытывал. Он в тиши выгрузил новых птиц, шестерых вместо восьми, отнес клетки во двор, освещая дорогу фонариком из своего телефона. Потом распаковал силосный мешок с пшенной крупой и все другое, что купил в Энугу. Когда он закончил со всеми делами, его вдруг осенило. «Чукву!» – сказал он и поспешил в гостиную. Взял аккумуляторный светильник, щелкнул выключателем сбоку, и три флуоресцентные лампы загорелись слабым белым светом. Вывернул выключатель посильнее, но свет не стал ярче. Он подался вперед и принялся разглядывать их, увидел, что одна лампа выгорела, ее верхушка покрылась пятном сажи. Тем не менее он бросился со светильником во двор и, когда увидел в полусвете клетку, снова вскрикнул: «Чукву! О Чукву!» Он обнаружил, что одной из птиц, которых он выбросил за перила моста, был петушок, белый, как хлопок.
Акатака, это распространенное явление среди людей – пытаться изменить ход вещей. Но такая попытка всегда, всегда терпит неудачу. Я видел это много раз. Как и другие люди его племени, мой хозяин выбежал из дома и бросился к фургону, на котором уже устроился черный кот, поглядывая вокруг, как сторож. Он шикнул на кота, согнал его с фургона. Тот громко взвыл и припустил в ближние кусты. Мой хозяин сел за руль и поехал назад в ночь. Машин на дороге было мало, и только раз фура, пытавшаяся заехать на бензоколонку, помешала ему. Когда он доехал до моста, женщина, которую он видел совсем недавно, исчезла. Ее машина тоже. Он решил, что она не бросилась в реку, потому что если бы бросилась, то машина бы осталась. Но в данный момент его заботила не женщина. Он побежал вниз к берегу, ночные звуки наполняли его уши, фонарик поглощал темноту, как удав. Рой насекомых облепил его лицо, когда он приблизился к воде. Он бешено замахал руками, чтобы отогнать их. Луч его фонарика следовал за движениями его руки и несколько раз прошелся прямым стержнем по воде, а потом мелькал вдоль берега на несколько метров в обе стороны. Его взгляд провожал полоску света у кромки воды, но видел вокруг только пустоту, тряпье и грязь. Он прошел прямо под мост, повернулся, услышав звук, его сердце забилось чаще. Он подошел ближе, и луч его фонарика высветил корзину. Волокна из рафии[11] расплелись в длинные крученые полоски. Он бросился к корзинке: может быть, одна из птиц забралась внутрь, чтобы спастись от воды.
В корзинке ничего не обнаружилось, и он направил свет на воду под мостом и дальше, насколько доставал лучик вниз по течению, но никаких следов ни одной птицы так и не увидел. Он вспомнил тот момент, когда бросал их, как они принялись бить крыльями, как они в мучительном отчаянии пытались зацепиться за перила моста и как им это, вероятно, не удалось. Он, начав заниматься птицеводством, рано узнал, что домашняя птица – слабейшее из всех животных на свете. У них почти нет способности постоять за себя или защищаться от опасностей, и больших, и малых. Поначалу он из-за гусенка любил всех птиц, но, после того как увидел жестокий налет ястреба на курочку, стал любить только слабую домашнюю птицу.
Прочесав густую шкуру ночи, как вычесывают вшей с густой шкуры животных, мой хозяин в ярости вернулся домой. Собственные действия казались ему теперь более похожими на нечто, содеянное его рукой в разладе с разумом. И больше всего именно это доставляло ему боль. Неожиданная тьма часто опускается на сердце человека, который обнаруживает, что он нечаянно причинил кому-то зло. Обнаружив причиненное им зло, душа человека коленопреклоняется, признавая полное свое поражение, предается на милость алуси[12] раскаяния и позора и таким образом ранит себя. А раненый человек ищет исцеления через воздаяние. Если он испачкал чью-то одежду, он может принести пострадавшему новую и сказать: вот, брат мой, возьми эту новую одежду взамен той, что я погубил. Но если он совершил нечто такое, что не поддается исправлению, или сломал нечто, что невозможно починить, то он может только одно: предаться утешительному очарованию раскаяния. Это нечто мистическое!
Эзеува, когда мой хозяин искал ответ на что-то, что было выше его понимания, я нередко отваживался подсказывать ему. И вот, прежде чем он уснул, я внушил ему, что он утром должен вернуться на реку, может быть, ему все же удастся найти птицу. Но он не послушался моего совета. Он решил, что эта мысль родилась в его мозгу, потому что у человека нет способа отличить, что было вложено ему в голову духом – пусть даже его собственными чи, – а что предложено голосом его собственной головы.
Я в тот день настойчиво осенял его этой мыслью еще несколько раз, но голос его головы каждый раз возражал, убеждал, что слишком поздно, что птица наверняка утонула. На что я отвечал, что он не может быть в этом уверен. И тогда голос его головы говорил: Петушка нет, я тут уже ничего не могу поделать. И потому, когда настал вечер и я понял, что он никуда не поедет, я сделал то, Осебурува, против чего ты остерегал духов-хранителей, говорил, что прибегать к этому можно лишь в крайних случаях. Я вышел из тела моего хозяина, когда он еще не спал. Я сделал это, потому что знал: моя, духа-хранителя, задача быть не только проводником, но еще помощником и свидетелем вещей, которые могут лежать за пределами его понимания. Это потому, что я вижу себя его представителем в царстве духов. Я нахожусь в моем хозяине и вижу каждый взмах его рук, каждый шаг его ног, каждое движение его тела. Для меня тело моего хозяина – экран, на который проецируется его жизнь во всей полноте. Потому что, пока я внутри хозяина, я – всего лишь пустой сосуд, наполненный жизнью человека, воплощенного в этой жизни. Таким образом, я наблюдаю за его жизнью с места свидетеля, и его жизнь становится моими свидетельскими показаниями. И в то же время чи, пока находится в теле хозяина, ограничен в своих возможностях. Пребывая там, почти невозможно видеть или слышать то, что находится или говорится в царстве сверхъестественного. Но когда ты выходишь из хозяина, то тебе становится известно то, что недоступно царству людей.
Выйдя из моего хозяина, я сразу же услышал великий шум в мире духов, оглушающую симфонию, которая могла бы испугать даже храбрейшего из людей. Раздавалось множество голосов – крики, вопли, оклики, шумы, звуки всякого рода. Это поразительно: хотя стена между миром людей и миром духов имеет толщину древесного листа, ни до кого отсюда не доносится ни звука, хотя бы в виде шелеста, пока он не покинет тело своего хозяина. Этот шум подавляет новосотворенных чи, оказавшихся на земле впервые, они пугаются настолько, что могут сбежать назад – в тишину крепости своего хозяина. Это случилось со мной во время моего первого пребывания на земле, а еще и со многими духами-хранителями, которых я встречал в пещерах отдохновения Огбунике, Нгодо, Эзи-офи и даже в пирамидальных холмах Абаджи. Особенно это невыносимо в ночное время – время духов.
Каждый раз, покидая хозяина, когда он пребывает в бессознательном состоянии, я как могу укорачиваю свои визиты в мир духов – опасаюсь, как бы за время моего отсутствия ничего не случилось и он не сделал бы ничего такого, о чем я не мог бы свидетельствовать. Но если ты имеешь бесплотную форму, путь куда бы то ни было вовсе не похож на путь, которым идет тот, кто рождается из человеческого сосуда, и потому мне приходилось медленно пробираться по переполненному залу Бенмуо, где духи самых разных видов извиваются, как невидимые черви в банке. Моя поспешность принесла свои плоды, и я добрался до реки за время, необходимое для семи морганий, но там я ничего не увидел. Я вернулся на следующий день, а во время третьего посещения увидел коричневого петушка, которого он сбросил с моста. Петушок весь вспучился и теперь лежал на поверхности реки, выставив вверх ноги, окоченевший и мертвый. Вода добавила едва ощутимый оттенок серого в его оперение, а перьев на животе не осталось, как если бы их пожрало что-то в воде. Его шея словно удлинилась, морщины стали глубже, а тело распухло. На одном из его крыльев, распластавшемся по поверхности воды, сидела хищная птица, разглядывая утопленника. Белого, как хлопок, петушка я нигде не увидел.
Эбубедике, за много циклов моего существования я пришел к пониманию того, что все случающееся с человеком уже происходило давным-давно в некоем подземном царстве и у всего во вселенной есть прецеденты. Мир вращается на бесшумном колесе древнего терпения, у которого ждет, оживляясь этим ожиданием, все сущее. Неудача, постигшая человека, давно, не подгоняя время, ожидала его – посреди какой-нибудь дороги, на шоссе или на каком-нибудь поле боя. И обманута и введена в тупое недоумение может быть только та персона, которая доходит до этого места и останавливается пораженная, вместе с теми, кто ей сочувствует, даже вместе с его чи. Но на самом деле этот человек умер давным-давно, реальность его смерти была едва прикрыта шелковой вуалью времени, которая теперь разошлась, и истина стала очевидна. Я видел это много раз.
Пока мой хозяин спал той ночью, я вышел из него, как часто делал это и прежде, чтобы охранять его, потому что обитатели Бенмуо часто становятся более активными на земле по ночам, пока человечество спит. И из этого положения я осенил его подсознание образом курицы и хищной птицы, потому что сфера сна открывает возможность самым легким способом сообщить о таком таинственном событии своему хозяину, через это хрупкое царство, в которое чи всегда должен заходить с великой осторожностью и опаской, потому что оно есть открытый театр, доступный для любого духа. Чтобы войти в мир сна хозяина, сначала чи должно извергнуть себя из него. Это также препятствует чужим духам идентифицировать данное чи как чи, парящее в необитаемом пространстве.
Когда я осенил его этими образами, он дернулся во сне, поднял руку, сжал ее в слабый кулак. Я облегченно вздохнул, зная: теперь ему известно о том, что случилось с его белым петушком.
Гаганаогву, скорбь из-за утопления птиц заглушила в нем все мысли о женщине на мосту. Но постепенно, по мере того как скорбь стихала, на границах его разума стали возникать мысли о ней, а потом они начали постепенно накапливаться. Он все больше думал о ней, о том, какой он ее видел. Из того ночного видения он сумел собрать о ней только то, что она женщина среднего роста, вовсе не такая полнотелая, как мисс Джей, проститутка. На ней были легкая блузочка и юбка. И еще он запомнил, что она приехала на «Тойота Камри», похожей на машину его дядюшки. Часто мысли моего хозяина перескакивали, как кузнечик, с ее внешности на его пытливые предположения о том, что она стала делать, когда он оставил мост. Он винил себя за то, что оставил мост в такой спешке.
В следующие дни он аккуратно ухаживал за своей птицей и садом, занятый мыслями об этой женщине. А когда ездил по городу, его глаза искали синюю машину. Прошли недели, и он снова начал томиться по той проститутке. Желание крепло, как гроза, и заливало выжженный ландшафт его души. Как-то вечером оно привело его в бордель, но мисс Джей была занята. Его обступили другие женщины, и одна из них утащила его к себе в комнату. У этой женщины были тонкая талия и шрам на животе. С ней он чувствовал себя легко и уверенно, словно в месте его прошлой сексуальной встречи его опасения и наивность были повержены и измельчены в прах. Он отдался ей без малейших колебаний, и хотя я часто избегаю смотреть за моим хозяином, когда он занимается сексом, из-за пугающей похожести этого действа на смерть, но тогда я наблюдал, потому что по-настоящему то был его первый раз. Когда он закончил, она похлопала его по спине и сказала, что он был хорош.
Но, несмотря на этот опыт, его по-прежнему влекло к мисс Джей, к ее телу, к знакомому звуку ее дыхания. Его удивило, что, хотя он и проделал нечто более искушенное с другой женщиной, в руках мисс Джей он получил больше удовольствия. Он вернулся в бордель три дня спустя и отказался от услуг той женщины, хотя она радостно подбежала к нему. На этот раз мисс Джей была свободна. Она посмотрела на него, вроде бы узнала и молча принялась раздевать. Прежде чем они начали, она ответила на телефонный звонок и сказала звонившему, чтобы пришел через два часа, а когда мужской голос вроде бы отверг такое предложение, она остановилась на полутора часах.
Они уже начали, когда она заговорила о прошлом разе и рассмеялась.
– Твой сейчас глаз не закрыл, как в тот раз, когда моя тебе отсосать, да?
Он занимался с нею любовью со рвением, которое лихорадило его душу, он весь отдался этому действу. Но когда он в изнеможении рухнул рядом с ней, она оттолкнула его руку и поднялась.
– Мисс Джей, – позвал он чуть не со слезами.
– Да, что там? – сказала женщина. Она начала надевать бюстгальтер.
– Я тебя люблю.
Эгбуну, женщина замерла, хлопнула в ладоши и рассмеялась. Она включила свет и вернулась в постель, взяла его лицо руками, подражая рассчитанной серьезности, с какой он произнес эти слова, и рассмеялась еще громче.
– Ай, бой, ты плохо понимать, что сам говорить. – Она снова хлопнула в ладоши. – Ты тут говорить, ты моя любить. Ты мой жопа увидать, и конец торчком. И ты мне теперь говорить, ты моя любить. Ты лучше мамочка твой скажи, ты ее любить.
Она щелкнула пальцами и снова разразилась веселым смехом. И немало дней потом ее смех эхом отдавался во многих пустотах его существа, словно над ним смеялся весь мир, над маленьким одиноким человеком, чей единственный грех состоял в том, что он был маленьким одиноким человеком, который отчаянно искал человеческого общества. И вот тогда он впервые и ощутил дурманящее воздействие романтической любви – чувства, отличающегося от того, что он испытывал к своим птицам и к своей семье. Это было мучительное чувство, потому что ревность – это дух, который стоит на границе между любовью и безумием. Он хотел, чтобы она принадлежала ему, а все другие мужчины, которые занимались с ней сексом после него, вызывали его возмущение. Но он не знал, что ничто по-настоящему никому не принадлежит. Нагим он родился, нагим он и вернется. Человек может владеть чем-то, пока оно с ним. Как только оно покидает его, он может его потерять. Он тогда не знал, что человек может отказаться от всего, что у него есть, ради женщины, которую любит, а когда он вернется, она может не захотеть его больше. Я видел это много раз.
И потому, сломанный тем, о чем он еще не знал, он ушел оттуда в решимости никогда не возвращаться.
3. Пробуждение
Иджанго-иджанго, за время моих многочисленных пребываний на земле я слышал почтенных отцов, говоривших в своем калейдоскопическом глубокомыслии: независимо от силы скорби, ничто не может заставить человека плакать кровавыми слезами. Сколько бы ни плакал человек, из его глаз всегда текут только обычные слезы. Человек может оставаться в состоянии скорби длительное время, но в конечном счете он вырастет из своей скорби. Со временем разум человека приобретет сильные конечности, они разрушат стену, и он будет спасен. Потому что, как бы ни была темна ночь, она скоро пройдет, и Каману, бог солнца, воздвигнет на следующий день свою грандиозную эмблему. Я видел это много раз.
К четвертому месяцу после встречи с женщиной на мосту мой хозяин почти перестал скорбеть. В счастливого человека он все равно не превратился, потому что даже в самые светлые дни его лицо оставалось темным не только цветом кожи. Он снова был жив и готов к тому, чтобы стать счастливым. Он стал встречаться со своим другом Элочукву, который начал регулярно приезжать к нему и убедил его вступить в ДВСГБ[13], группу, которая старой метлой сметала молодых игбо в кучу пыли. Всегда стройный Элочукву, который был его другом и наперсником в средней школе, стал дюжим, у него наросли бицепсы, и он не уставал их демонстрировать, надевая майки или рубашки без рукавов. «Нигерия проиграла», – говорил он моему хозяину на языке Белого Человека, а потом переходил на язык отцов, которым обычно разговаривал с моим хозяином: «Ихе эме би го. Аний чоро нзопута!»[14] По настоянию Элочукву мой хозяин присоединился к нему. По вечерам они встречались в большой мастерской автодилера, приходили в черных беретах и красных рубашках, окруженные флагами с изображением наполовину закатившегося солнца и фотографиями солдат, которые сражались за Биафру. Мой хозяин маршировал с этой группой, выкрикивал с ними лозунги, изо всех сил напрягая легкие. Он кричал вместе с ними: «Биафра должна подняться снова!», топал ногами по земляному полу, потом они начинали скандировать: «ДВСГБ! ДВСГБ!» Он сидел среди этих людей и слушал дилера и главу движения Ральфа Увазуруике. И здесь мой хозяин заговорил, он снова стал веселым, и многие отметили его широкую улыбку и охотный смех. Эти люди, не зная, где он был или откуда пришел, увидели первые признаки его исцеления.
Чукву, поскольку я находился в одном из моих хозяев во время Войны за независимость Биафры[15], то опасался, что заигрывание нынешнего с этой группой накличет на него беду. Я осенил его мыслью, что эти встречи могут закончиться насилием. Но голос в его голове ответил с уверенностью, что он не боится. Он и в самом деле долго встречался с этой группой, движимый только яростью, которую сам не мог определить. Потому что сам он не испытывал никакого особого недовольства. Он не знал ни одного человека, которого убили бы люди из Северной Нигерии. Хотя многие из темных слов этой группы казались ему правильными – например, он понимал, что ни один игбо никогда не был президентом Нигерии и, вероятно, никогда не будет, – ничто из этого не задевало его лично. Он ничего не знал об этой войне, кроме того что на ней сражался его отец, который рассказывал ему много историй об этом. И пока эти люди говорили, живые картинки войны в пересказе отца метались в грязи его воспоминаний, как раненые насекомые.
Но на встречи эти он приходил главным образом потому, что Элочукву был его единственным другом. Сосед, приложивший руку к смерти гусенка, закрыл для дружбы сердце моего хозяина, который после того происшествия воспарил над серым полем человечества и решил, что мир людей, на его вкус, слишком жесток. А потому он нашел себе утешение среди пернатых. Еще он приходил на эти встречи, потому что это давало ему какое-то занятие, кроме ухода за птицей и маленькой фермой, а еще он наделся, что, перемещаясь из одного места города в другое, подавая голос в защиту суверенного государства Биафра, он мог случайно столкнуться с женщиной, которую встретил на мосту. Акатака, именно эта последняя причина главенствовала в его голове, была основной, а потому, даже когда марши начали становиться все более опасными, он все равно в них участвовал. Но после месяца протестов, столкновений с полицией, беспорядков, насилия и моих настойчивых убеждений с помощью бесконечных осенений его правильными мыслями он отказался от участия, порвал с группой, как колесо, отвалившееся от несущейся машины и укатившееся в пропасть.
Он вернулся к своей обычной жизни, стал вставать с рассветом под прекрасную, но обманчивую музыку курятника – симфонию петушиного пения, кудахтанья и щебета, все это часто сплавлялось в нечто такое, что его отец как-то раз назвал согласованным хором. Он собирал яйца, записывал даты появления новых цыплят в журнал учета, кормил птиц, смотрел, как они поклевывают травку во дворе, и держал рогатку наготове, чтобы защитить их, если понадобится, уделял особое внимание слабым. Раз в месяц он полный день работал, почти ни на что не отвлекаясь, сажал томаты на той части его земли, которая предназначалась для посадок. Он давно не занимался этой землей, и перемены, которые теперь увидел, потрясли его. Пропалывая землю, он обнаружил красных муравьев, которые не то что вторглись на его территорию, но полностью завладели ею. Они расположились глубоко в нерве земли, свили себе гнездышки в каждом комке. Они, казалось, кормились корнями старой мертвой маниоки, которая, вероятно, и перестала расти именно из-за их вторжения. Он вскипятил воду в чайнике и, полив ею землю, убил всех муравьев. После этого он собрал в кучу мертвых муравьев, унес их и посеял семена.
Потом он вернулся во двор и смыл семена томатов, оставшиеся у него под ногтями и чернившие его большие пальцы. Потом зачерпнул миску пшенки из силосного мешка, стоявшего в неиспользуемой комнате, и рассыпал зерна на коврике. Он раскрыл клетки, где клевало зернышки около десятка кур, которые стремглав понеслись к коврику с зерном. В курятниках было две больших клетки, в обеих – курицы с цыплятами, а в одной из них еще три крупных куры-бройлера в окружении своих яиц. Он прощупал всех птиц, чтобы убедиться, что они здоровы. Всего здесь было около сорока коричневых и с дюжину белых. Накормив их, он встал во дворе, наблюдая за ними, которая из них испражнится, чтобы палочкой разбередить помет и посмотреть, нет ли там глистов. Он проверял серый фекальный шарик, оставленный одним из бройлеров у колодца, когда услышал голос женщины, продававшей земляные орешки.
Эгбуну, должен сказать, что мой хозяин так реагировал на голос не каждой женщины, но голос этой показался ему странно знакомым. Он-то этого не знал, но я знал, что ее голос напомнил ему о матери. Он увидел перед собой пухленькую темнокожую женщину, по виду его ровесницу. Она потела на жарком солнце, и пот блестел на ее ногах. На голове она несла поднос с земляными орешками. Она принадлежала к тому классу бедных людей, который был создан новой цивилизацией. Во времена старых отцов в недостатке жили только ленивые, праздные, немощные да про́клятые, а теперь так жило большинство. Выйдите на улицы, зайдите в сердце любого рынка в Алаигбо[16], и вы увидите там гнущих спину людей, людей, чьи руки огрубели, словно камень, чьи одежды пропитались потом, людей, живущих в отвратительной нищете. Когда пришел Белый Человек, он принес много хорошего. Дети и отцы, увидев машину, кричали от удивления. Мосты? «Ах, как это замечательно!» – говорили они. «Разве это не одно из чудес света?» – говорили они по радио. Они не просто пренебрегали цивилизацией их благословенных отцов, они ее разрушили. Они ринулись в города – в Лагос, Порт-Харкорт, Энугу, Кано, – но там узнали, что хороших вещей на всех не хватает. «А где машины для нас?» – спрашивали они у ворот этих городов. «Они только у немногих!» – «А как насчет хорошей работы, такой работы, чтобы сидеть под кондиционером и носить длинные галстуки?» – «Так все это только для тех, кто много лет проучился в университете, но и тогда тебе приходится конкурировать со множеством других людей, имеющих ту же профессию». И тогда дети отцов, расстроенные, развернулись и пошли назад. Но куда? На руины того, что сами и разрушили. И потому они живут впроголодь, потому вы видите людей вроде этой женщины, которая выхаживает по городу из конца в конец, продавая орешки.
Он окликнул ее, подозвал.
Женщина повернулась в его сторону, подняла руку, чтобы не упал поднос с ее головы. Она показала на себя и сказала какие-то слова, которые он не расслышал.
– Я хочу купить орешков! – крикнул он ей.
Женщина двинулась по грунтовой дорожке, на которой повсюду остались недавние следы покрышек его фургона и четырех покрышек машины его дядюшки. После прошедшего вчера дождя красная земля покрылась небольшими земляными шариками, которые цеплялись к покрышкам. И теперь в ясный день красноватая земля все еще издавала древний запах, и по ней повсюду ползали черви, прокладывая и оставляя за собой канавки. Ребенком мой хозяин после сильных дождей любил давить червей ногами, а иногда его друзья, в особенности похититель гусенка Эджике, собирали червяков в прозрачные полиэтиленовые пакеты и смотрели, как они корчатся в безвоздушном закрытом пространстве.
Она подошла к нему, на ней были шлепки с открытыми пальцами, пластиковые ремешки которых, как и ее ноги, были покрыты пылью. На груди у нее болтался маленький кошелек, подвешенный на шее на матерчатом шнурке. Она шла, ступая по грязи, а он тем временем отер руки о стену у двери. Он вошел в дом и торопливо оглядел комнату. Впервые заметил густые клочья паутины на потолке гостиной, что напомнило ему о том, сколько времени прошло после смерти отца, который поддерживал удивительную чистоту.
– Добрый день, сэр, – сказала женщина, чуть подогнув колени.
– Добрый день, сестра.
Женщина поставила поднос с орешками на землю, вытащила из кармана юбки носовой платок, напитанный влагой и в пятнах коричневой земли, протерла им лоб.
– Сколько, сколько стоит…
– Земляные орешки?
Моему хозяину показалось, что в голосе женщины прозвучала слабая дрожь – такие иллюзии случаются у людей, которые под воздействием собственных пристрастий неверно толкуют поведение других. Я слышал ее, как и он, но никакой дрожи в ее голосе не уловил. Мне она показалась абсолютно собранной.
– Да, земляные орешки, – сказал он, кивая.
Горечь хлынула к горлу, и он ощутил перечный вкус во рту. Его волнение происходило от того, что ее голос казался ему странно знакомым, а потому, хотя он и не мог определить, кого ему этот голос напоминает, его влекло к ней.
Женщина показала на маленькую, полную орешков консервную баночку из-под томатов и произнесла:
– Пять найра[17] маленькая баночка, десять найра – большая.
– Мне за десять.
Женщина покачала головой:
– Значит, ога[18], ты позвал меня сюда, чтобы купить земляных орешков всего на десять найра? Пожалуйста, я тебя прошу, добавь еще.
Она рассмеялась.
Он снова почувствовал ту же горечь в горле. Впервые это чувство появилось у него во время траура. Он не знал, что это следствие некой болезни, связанной с несварением желудка, которое развивается у человека во времена скорби или крайней тревоги. Я сталкивался с этим много раз совсем недавно в теле моего прежнего хозяина Эджинкеоние Исигади, когда он сражался во время Гражданской войны почти сорок лет назад.
– О'кей, тогда дай мне две большие, – сказал он.
– Вот это дело, спасибо, ога.
Женщина нагнулась, чтобы наполнить большую банку, потом опорожнила ее в маленький бесцветный полиэтиленовый пакетик. Она опорожняла вторую банку в полиэтиленовый пакетик, когда он сказал:
– Я хотел не только земляные орешки.
Она не сразу же посмотрела на него, а он вперился в нее глазами. Он позволил взгляду задержаться на ее лице, неухоженном, несшем на себе следы нищеты. Ее лицо покрывали слои грязи, словно складки дополнительной кожи, в некоторой мере изменяя его черты. Но он под этими слоями видел, что она поразительно красива. Когда она рассмеялась, ямочки на ее щеках стали глубже, а губки надулись. Над верхней губой у нее была родинка, но он особо не смотрел на родинку и на ее потрескавшиеся губы – она их непрерывно облизывала, чтобы придать им блеска. Взгляд его был устремлен ниже – на ее грудь: на тяжеловесные холмики, которые, казалось, расположились на немалом расстоянии друг от друга. Они были округлые и полные, они выпирали под ее одеждой, хотя он и видел признаки ограничителя – бретельки ее бюстгальтера – на обоих плечах.
– Ина ану ква игбо?[19] – сказал он, а когда она кивнула, перешел полностью на язык красноречивых отцов: – Я хочу, чтобы ты побыла со мной немного. Мне одиноко.
– Так тебе не нужны орешки?
Он отрицательно покачал головой:
– Нет, не только орешки. Я хочу еще поговорить с тобой.
Он помог ей распрямиться, а когда она поднялась, он сомкнул свои губы с ее. Агбатта-Алумалу, хотя он опасался, что она будет противиться, его порыв был настолько силен, что внутренний голос его разума был преодолен. Он отпрянул от нее и увидел, что она ошарашена и ничуть не сопротивляется. Он даже увидел блеск радости в ее глазах и прижался к ней сильнее и сказал:
– Я хочу, чтобы ты вошла со мной в дом.
– Иси ги ни?[20] – спросила она и засмеялась снова. – Ты странный человек.
Для «странный» она использовала слово, редко звучащее в языке старых отцов, на котором говорят в Умуахии, но он часто слышал его на большом рынке в Энугу.
– Ты из Энугу?
– Да! Как ты догадался?
– Откуда в Энугу?
– Оболо-Афор.
Он отрицательно покачал головой.
Она быстро от него отвернулась, сложила руки.
– Ты и вправду странный, – сказала она. – Ты даже не знаешь, есть у меня бойфренд или нет.
Но он ничего не сказал. Он поставил ее поднос на обеденный стол, на краю которого остался засохший птичий помет. Когда он обнял ее и прижал к себе, она прошептала:
– Так, значит, вот что тебе нужно на самом деле?
Он сказал – да, это, а она легонько ударила его по руке и рассмеялась, когда он расстегнул на ней блузочку.
Чукву, я к тому времени уже много лет знал моего хозяина. Но в тот день я его не узнавал. Он вел себя как одержимый, он сам себя не узнавал. Где он – затворник, который редко чего просил у мира, – набрался мужества просить у женщины лечь с ним в постель? Где он – который почти не думал о женщинах, пока его дядюшка не сказал ему, что он должен обзавестись женщиной, – нашел в себе мужество раздеть женщину, которую только что увидел в первый раз? Я не знал. Я знал только, что он с этой нехарактерной для него бравадой снял с женщины платье.
Она крепко ухватила его руку и долго удерживала, другой рукой закрывала свой рот, безмолвно смеялась про себя. Они вошли в его комнату, а когда он закрыл за ними дверь, его сердце забилось сильнее. Она сказала:
– Слушай, я грязная.
Но он почти и не слышал ее слов. Он сосредоточился на своих собственных слегка дрожащих руках, которые стаскивали с нее трусики. Закончив, он сказал:
– Это не имеет значения, мамочка.
Потом он уложил ее на кровать, на которой умер его отец, его снедала страсть, близкая к неистовству. Эта страсть проявила себя в забавных изменениях, которые претерпевало лицо женщины: то наслаждение, то боль, заставлявшая ее сжимать зубы, то восторг, прорывавшийся смешками, то потрясение, придававшее ее рту удивленное очертание буквы «О», то беспокойное умиротворение, когда ее глаза закрывались словно в приятном изнеможении сна. Эти выражения сменялись на ее лице одно за другим до самого последнего мгновения, когда его вдруг начало корчить. Он едва услышал ее слова: «Пожалуйста, выйди», – после чего рухнул рядом с ней, исчерпав себя.