Стоики и эпикурейцы. Нравственный образ жизни
Физика. В физике, как и в теории познания, стоики дают реалистическое упрощение учения Аристотеля, отвергая его дуализм. Есть только одно начало в одно и то же время духовное и телесное – живая разумная стихия, подобная огню Гераклита или воздуху Анаксимена. Вселенная есть живое тело, все члены которого разумно согласованы. Она образуется путем последовательных сгущений и разрежений огненного духа, или пневмы: эта пневма сгущается в воздух, из которого сгущается влага – вода; из воды сгущаются твердые осадки – земля – и вновь улетучиваются путем разрежения (пары, воздух, огонь). В мире нет пустоты; есть лишь тела различной плотности, которые все соединяются воедино всеобъемлющим и всепроницающим телом – воздухом. «Пустота» лежит за пределами мира: когда Вселенная возвращается в первобытное единство в общем воспламенении всех стихий, мировое вещество беспредельно расширяется в этой пустоте, чтобы затем вновь сгуститься в компактную массу при наступлении нового периода мирообразования. Без единства вещества и его непрерывности не было бы связи и взаимодействия вещей, которые относятся друг к другу как части единой субстанции. Без такого единства субстанции необъяснимо взаимодействие между материей и формой, душой и телом, разумом и вещами; дух не действовал бы на вещество, если бы он не был телесным, формы не могли бы воплощаться в веществе, если бы они были бесплотны. У Платона не только дух, но и материя были бесплотны; у стоиков не только материя, но и дух есть тело. Мало того: стоики признавали телесность не только души, но и самых свойств и качеств вещей, то есть «форм» Аристотеля; самые состояния и деятельность существ, даже аффекты и добродетели души представлялись им телесными. Все это своего рода тонкие «материи», или токи, – своеобразные пневматические сущности, которые распространяются, проникают собою более грубые тела и сообщают им те или другие свойства (например тепло, цвет, болезнь и пр.). Таким образом, стоики вовсе не думали отрицать психические свойства или проповедовать грубый материализм: они хотели только разрешить проблему метафизики Аристотеля и его теории познания, упразднив ее дуалистическое противоположение между идеальным и реальным, между бесплотным понятием («формой») и чувственной материальной действительностью. Они допускали различие между духом и «неразумным» веществом, между активным и пассивным началом, между материей и силой; но дух был для них телесным, сила – также материей своего рода или, точнее, состоянием материи, ее «тоном»: различия в степени энергии, жизненности, разумности зависят от «тона», напряжения основной стихии. Материя и сила нераздельны; вещество не существует без сил, без качеств и состояний, как и качества и состояния, производимые силами, не существуют вне вещества. Таким образом, в самом монизме стоиков уцелели следы дуализма Аристотеля: сама по себе материя «бесформенна и бескачественна», лишена жизни и движения; она движется, оживляется и формуется тою творческой разумною силой, которая ее проникает. И единство, и стройность мироздания свидетельствуют о единстве силы, его зиждущей, как и о единстве его вещества. Эта единая разумная сила определяется как логос, разум мира или божество. В божестве нераздельно связаны и активная, и пассивная, и материальная, и духовная стороны, как душа и тело в человеке. Божество есть в одно и то же время и физическая субстанция, из которой образуется тело Вселенной, и универсальный логос, определяющий закономерное разумное устройство целого и оживляющий природу. Божество, сохранившее в чистоте свою эфирную, огненную природу за пределами видимого мира или блистающее в солнце и звездах, невидимо разлито во всем мире, проникает все и находится в физическом взаимодействии с теми косными стихиями, которые из него образовались. Оно есть, следовательно, и материя мира, и его форма, и его субстанция, и его закон, и его стихия, и его разумная душа. Бог есть мир, и вместе с тем он есть деятельное творческое начало мира, «лучшая», превосходившая его часть; он есть часть и целое, начало, середина и конец. Он есть Промысел, управляющий миром – и вместе с тем физическое начало мира, духовный и физический закон. Он обнимает в себе полноту стихий и сил, образующих вещество. Если Вселенная образуется единым логосом, то множеству единичных вещей или существ соответствуют частные логосы, определяющие собою их формы. Как семя предопределяет собою форму будущего организма, так эти логосы определяют собою родовые, видовые и индивидуальные формы вещей: стоики поэтому называют их «сменными» или «сперматическими логосами». Таким образом, невещественные «формы» Аристотеля, его «роды и виды», соответствующие понятиям, не только признаются физическими агентами, но обращаются в живую материальную сперму, приобретают тонкую телесность, без которой стоики отказываются объяснить их взаимодействие с более грубыми телами – взаимодействие формы и материи. Всемирный огненный логос есть сперма мира; он заключает в себе и все частные логосы – семена, из которых образуются все вещи. Они из него исходят и к нему возвращаются. Учение о логосе неразрывно связано с учением о Промысле, которое получает все большее развитие и распространение в связи с нравственным учением стоиков. Оно обращается в телеологическое доказательство бытия божия и популярную теодицею. Из рассмотрения целесообразности мироздания выводится его разумность, которая примиряет нас с роковою необходимостью мирового порядка: оптимизм стоиков соединяется с фатализмом; закон природы, которому мудрый свободно подчиняется, есть разумный закон. Поэтому жизнь, сообразная разуму, есть вместе с тем жизнь, сообразная истинной природе человека и всех вещей. Неизменная необходимость, неразрывная цепь причинности определяет все, что случается. Стоики придерживались самого строгого детерминизма: человек в своих действиях безусловно подчинен закону необходимости; он свободен лишь тогда, когда повинуется ему сознательно. Человеческая душа есть частица или истечение мировой души, такая же «теплая пневма», как и она, и точно так же распространена по всему телу человека, как та – по всему телу мироздания. Она телесна, иначе она не могла бы действовать на тело или испытывать его аффекты; она бессмертна лишь в том смысле, что переживает тело: при общем конечном воспламенении она погибает. Это учение о конечном воспламенении мира долго составляло предмет оживленного спора школ между собою, но вместе с тем служило соблазном для некоторых из стоиков, которые готовы были пожертвовать им в интересах теизма и бессмертия души (например Зенона из Тарса, Диогена, Боэфа, Панеция). Большинство, однако, оставалось верным абсолютному пантеизму школы и не допускало никакого окончательного, вечного обособления, никаких вечных границ, отделяющих от божества его части или излучения.
Этика. Мир не есть механический агрегат атомов, а единое органическое целое, оживленное божественным разумом. Человек особенно причастен этому разуму, который по природе составляет «господствующее» начало в нем; поэтому он может и должен сознавать свое место и назначение в мироздании; он должен познавать, какое поведение наиболее сообразно его природе и его естественному отношению к другим существам. Он должен «жить сообразно природе», то есть сознательно сообразоваться с тем, что он есть по природе, свободно, произвольно следуя ее божественному закону. Человек есть животное, разумное существо, по природе предназначенное к общению с себе подобными. Следовательно, он должен жить сообразно естественной цели (а не прихотям или похотям) животного; во-вторых, он должен жить сообразно естественной цели разумного существа, подчиняя свои аффекты разуму; в-третьих, он должен жить сообразно той естественной цели, какую он имеет в качестве органического члена социального целого. В сущности, «жить сообразно природе» значит жить сообразно разуму, сообразно универсальному логосу: в этом и мудрость, и добродетель, и счастье человека. Сама природа внушает нам здравые нравственные инстинкты: она дает животному инстинкт самосохранения, заставляющий его жить сообразно его природе. Этот же инстинкт требует от разумного существа самоутверждения и самосохранения его разумной природы. Только разумное есть благое для человека; только разумное поведение или добродетель есть для него действительное благо, только неразумие и порок – подлинное зло. Все прочее «безразлично»: здоровье, богатство и почести не суть благо и лишение их не есть зло. Все, кроме добродетели, может быть хорошо лишь по своему отношению к ней, поскольку оно ей способствует. В этом смысле испытания суть блага, упражняя человека в добродетели; bonus vir omnia adversa exercitationes putat – тема, на которую написано много проповедей или увещаний. Однако не следует думать, чтобы стоики вместе с киниками вовсе отвергали всякую ценность внешних, относительных благ. Уже Зенон признавал возможность различной расценки «безразличных» предметов: так, например, здоровье и богатство безразличны в нравственном смысле, но было бы безумием предпочитать им болезнь или бедность. Позднейшие стоики вдавались в мелочную, чисто иезуитскую казуистику в расценке вещей и поступков. В общем «безразличные вещи» делились на «предпочтительные», «нежелательные» и, наконец, вполне безразличные, не имеющие значения для человека. В учении о высшем благе стоики всего более расходятся с Эпикуром и гедонистами, искавшими его в удовольствии. Как страдательный аффект чувственности, независимый от разума, удовольствие не может быть целью разумного существа. Природа внушает животному инстинкт самосохранения, а не похоть удовольствия; последнее является не целью, а только последствием, наступающим за нормальным удовлетворением естественных потребностей. Клеанф признавал его даже противным природе разумного существа, несообразным с нею; другие стоики не заходили так далеко, но все же полагали истинное благо и счастье в свободе от страстей («апатии»), в спокойствии духа. Стремление к добродетели есть закон разумной, человеческой природы. Познавая ее, мы сознаем этот закон как долг. Правда, наряду с разумными, добрыми инстинктами в нас шевелятся неразумные аффекты и страстные движения. Как ни трудно объяснять их с точки зрения философии, которая считает все существующее разумным, стоики не только признают их существование, но ставят борьбу с ними главнейшею задачей добродетели. Мы должны вырвать с корнем эти «болезни души», подавить в себе аффекты наслаждения, похоти, заботы и страха. В отличие от этих неразумных влечений, добродетель есть разумность духа. Корень всех добродетелей есть мудрость; все они суть проявления одного и того же неизменно благого настроения; добродетель есть нравственная сила и достигается познанием и упражнением. Добродетель едина, но проявления ее разнообразны в различных моментах или сторонах человеческой деятельности. Соответственно этому стоики различают четыре частных добродетели – рассудительность, мужество, самообладание, или воздержание, и справедливость. Вся нравственная ценность поступков зависит, однако, исключительно от настроения, и если его нет, то одно внешнее исполнение долга еще не делает добрым наше поведение. Благое или разумное настроение воли представляется величиной абсолютной, которая не имеет степеней; оно не может быть большим или меньшим – оно есть, или его нет. Между мудростью и безумием, добродетелью и пороком нет середины. Разум господствует или не господствует – добродетель есть, или ее нет, ибо она заключается именно в господстве разума. Сообразно этому все человечество делится на два класса – мудрых и безумных, хотя при известном риторизме в мире едва ли найдется истинный, то есть совершенный, мудрец с тем неизменно разумным, никогда не слабеющим строем воли, без которого, по учению стоиков, нет добродетели. Это не мешает им, однако, развивать самый идеал такого «мудреца»: он один свободен, прекрасен, богат, блажен, всеведущ, один обладает всеми добродетелями, всегда поступает как должно, ничему не удивляется, никогда не обманывается и ни в чем не погрешает. Он есть единый истинный царь, правитель, врач, прорицатель, кормчий и т. д. Словом, нет тех совершенств, которыми бы стоики не наделяли мудреца в своих популярных нравственных трактатах. Он свободен от всяких потребностей и страданий, он единый друг богов, его счастье равняется блаженству самого Зевса, так как он живет сообразно божественному разуму, который как бы воплощается в нем. Его добродетель, по Хризиппу, может быть утрачена лишь в том случае, если он окончательно сойдет с ума. Очевидно, такой мудрец есть лишь отвлеченный идеал; сами стоики признавали, что даже лучшие из философов были лишь на пути к нему. Отсюда вытекала необходимость компромиссов между идеалом и действительностью. Наряду с абсолютным совершенством признавался ряд ступеней нравственного прогресса, хотя, с точки зрения отвлеченной морали стоиков, совершенствующийся еще принадлежит к разряду «неразумных». Фактически, однако, на такой отвлеченной точке зрения трудно было удержаться в проповеди морали, и стоики, проповедуя идеал божественного «мудреца», разрабатывали самую мелочную систему прикладной морали. Идеальные этические требования в самой противоположности своей повседневному поведению, господствовавшим нравам и безнравственности имели, однако, высокое воспитательное значение. Стоицизм был могущественною нравственною силой, оказавшей свое действие в течение многих веков и в большом масштабе. Творения Сенеки, Эпиктета, Марка Аврелия до сих пор поражают возвышенностью своих нравственных мыслей, тонкостью духовных наблюдений. Стоики воспитывали нравственное сознание, будили совесть в том обществе, которое их слушало, были его проповедниками и духовниками. Стоицизм пережил язычество и вошел в христианскую литературу, оказав сильное влияние на многих апологетов и учителей христианства, каковы, например, Тертуллиан, Амвросий, Климент Александрийский. В общем в морали стоиков замечается двойственная тенденция. С одной стороны, это мораль киников, которая стремится освободить человека от всего внешнего и проповедует идеал отвлеченной свободы личности, ее совершенного бесстрастия и равнодушия; человек – разумное существо, свободно располагающее своею жизнью и смертью, и когда его тело отказывается служить ему по немощам и болезням, за ним признается право окончить жизнь самоубийством, как это сделали в старости Зенон, Клеанф и другие. Но наряду с крайним киническим индивидуализмом мы наблюдаем у стоиков другую, гуманную тенденцию, нравственные идеалы, возникающие из сознания солидарности, органической связи человека с человечеством и с мировым целым. Отсюда возникает обязанность жить для целого, человеколюбиво относиться к ближнему. Киническая проповедь, направленная против условных нравов и установлений человеческого общества, против обычаев и моды, требовавшая упрощения жизни, с течением времени постепенно смягчалась. Идеал самодовлеющего мудреца, равного богам, бесстрастного, чуждого гнева и жалости, странным образом соединяется с чрезвычайно высокой оценкой дружбы; кинический взгляд на союз между полами уступает место возвышенному нравственному представлению о браке. И хотя политические идеалы были чужды стоикам, они сумели впоследствии сочетать свои стремления с заветами римской республиканской доблести. Индивидуализм стоиков сочетается с универсализмом, который впервые возвышается до идеи всеобщего братства. Нет более ни афинянина, ни коринфянина, ни эллина, ни варвара – все люди братья, как чада единого отца. В сознании этой истины сглаживаются социальные и национальные различия: раб делается братом, иноплеменник становится ближним, космополитизм провозглашается на место идеалов национального государства. Mundus est nobis patria. Человек сознает себя гражданином «вышнего города» – государства, в котором все реальные города или государства являются лишь как бы отдельными домами. Он чувствует себя членом вселенского, божественного тела – dei socii sumus et membra, – и таким образом в стоицизме впервые зарождается идея «града божия», которой суждено было получить новое развитие в учении римской церкви. Союз, обнимающий человечество, не ограничивается его пределами: он охватывает все разумные существа в едином всеобъемлющем целом. Вселенная определяется как «система, состоящая из богов и людей и из того, что ради них существует». В подчинении закону этого царства духов, в покорности судьбе, которую постоянно проповедуют стоики, заключается их религия. Благочестие есть «познание служения богам»; такое служение состоит в том, чтобы иметь правильные представления о богах, подражать их совершенствам, повиноваться их воле и блюсти чистоту сердца; словом, истинное богослужение состоит в мудрости и добродетели. Истинная религия есть истинная философия. В народной религии стоики естественно должны были отвергать весьма многое, но на деле они выступали ее защитниками, как мы видим это на примере Марка Аврелия, допустившего жестокие гонения на христиан. Они не решались посягать на религию как основу народной нравственности, предоставляя себе объяснять по-своему мифологию. Признавая единое верховное божество, Зевса, они видели в других богах лишь формы божественного – изображения божественных сил, являющихся в стихиях и светилах или в великих людях, благодетелях человечества. Уже Зенон, Клеанф и Хризипп в самых широких пределах допускали аллегорическое истолкование мифов, образчиком которого служит дошедшее до нас сочинение стоика Корнута (I век н. э.) «О природе богов»: Кронос и Рея суть время и материя, Гефест – огонь, Аполлон и Артемида – солнце и луна и т. д. Боги либо сводятся к силам, проявлениям божественного, либо понимаются как разумные существа высшего порядка (демоны). Оракулы, предсказания и предзнаменования будущего объяснялись внутренней «симватической» связью всех вещей и событий, которая открывается разумной человеческой душе, просвещаемой божественным светом.