Далия Трускиновская
Мы, домовые
Сумочный
рассказ
– Я, вот… По объявлению.
– Ах, по объявлению. Ну-ну…
– Ты здешний дед, что ли?
– Дедушка. А ты, стало быть, по объявлению. Ну, заходи…
Краткий этот разговор состоялся на антресолях прекрасной четырехкомнатной квартиры, как раз там, где, задвинутое чемоданами, имелось в стене отверстие для проводов от распределительного щита, а также телефонного и кабельного.
Надо сказать, что антресоли всякой обжитой квартиры немало поразили бы хозяев, ежели бы те вздумали однажды разобраться, какая такая старая рухлядь загромождает отверстие. И тут бы обнаружилось, что ненужное, казалось бы, имущество, преобразилось. Из запертого чемодана, к примеру, изъята старая декоративная наволочка, шерстяная, в фольклорном стиле, и сложена так, что стала диваном с подлокотниками. Маленькая банка с остатками краски, забытая пять лет назад после того еще ремонта, накрыта чистой бумажкой и сделалась столом. Равным образом брезентовая рукавица, от того самого ремонта, прилажена к отверстию на манер шторы, чтобы не сквозило, и стоит наготове другая банка с краской – загородиться, если вдруг пожалуют незваные гости.
Хозяин, домовой дедушка Феоктист Степаныч, впустил посетителя, но, так сказать, без излишнего энтузиазма.
А чему тут было радоваться? Тот, кто пришел по объявлению, меньше всего походил на сумочного хозяина. Был он худ, взъерошен, неопрятен, неухожен, и смотрел как-то угрюмо. Нехорошо смотрел.
– Молочка? – спросил Феоктист Степаныч. – Хозяйка добрая, наливает. Кошачий корм вот есть. Рюмочку тоже для меня на секции держит. Я вот в скляночку перелил. Винцо знатное, кагор.
Был он сам из себя упитан и мохнат, как полагается домовому дедушке в богатом хозяйстве, и предлагал с некоторым хвастовством – вот, мол, сколь сытно живем, можем подкормить.
– Сыт, – отрубил гость, хотя и по рожице было видно – ой, голоден…
Сел он не на хозяйский диван, а на корточки, прислонившись спиной к чемоданной стенке.
– Тебе виднее. В сумочные, стало быть?
– Ну…
– А ты уже работал сумочным?
– Ну… работал.
Феоктист Степаныч врунишек не любил. За вранье и выставить мог – единожды и навеки. Но этот растрепа вроде бы как и не врал.
– Су-моч-ным! – весомо уточнил дедушка. – В дамской деловой сумке. Служил?
– В дамской – нет. А что? Такое уж сложное дело? Сколь там добра-то поместится, в той сумке? – вопрос был одновременно риторическим и презрительным. – Вся она – с гулькин нос!
– Добро-то, братец, этакое… С одними тенями для глаз намаешься, – предупредил Феоктист Степаныч. – Коробок раскрывается, а они – как мука, в ком сбитая, рассыпаются, вся подкладка в пыли. Еще вот пилка для ногтей. Хозяйка ее, пилку, на место не кладет, прямо так бросает, и пилка подкладку рвет. Еще вот, скажем, блокнот – тут смотреть нужно, чтобы страницы не загибались.
– Смотреть могу, – согласился гость. – Так что – место еще не занято?
– Да ты уж третий приходишь, – сообщил дедушка. – Бабушка из пятой квартиры просилась, они там с дедом не поладили, разводиться собрались. Как в ту сумку посмотрела – ой, мамочки, говорит, тут же одной приборки не оберешься! И бумажек-то, бумажек! Начнешь выбрасывать – а вдруг дельную выбросишь? Потом еще портфельный хозяин заглядывал. У него такое горе – парнишка школу окончил, портфельчик уже без надобности, снесли на помойку. Тоже я ему сумку показал, а он чихать принялся. Аллергия у него на духи…
– А бабушка – не вернется? – решил уточнить гость.
– Не-е, не вернется. Ей там за дедом хорошо. Только телевизор смотреть не велит. А она уж пристрастилась. И сам посуди: там она – домовиха-госпожа, особа почтенная, а тут кто? Сумочная! То есть – у меня в подчинении.
– Ну так берешь, что ли?
– С испытательным сроком разве взять? – сам себя спросил дедушка. – Две недели. Идет?
– Идет.
– Тогда – располагайся. Прямо тебе скажу – кабы не припекло, не взял бы. Но она, хозяйка наша, уже из-за сумки в буйство впадать стала. Прямо голосом кричит – ничего, мол, кричит, сыскать невозможно! А сумка французская, помещений в ней шесть, больших и маленьких, и еще с другой стороны потайной карман, за ним тоже глаз за глаз нужен. Она там часто деньги носит – ну, сам понимаешь.
Феоктист Степаныч шумно вздохнул.
– Коли хозяйка буянит – весь дом вверх дном, – пожаловался он. – Впору уходить, другого дома искать. А так она хозяйка добрая. Труженица! На дом денег не жалеет. Это у нас только хозяин неудачный выдался… Ну, сам сообразишь…
– Пьет, что ли? – догадался гость.
– Хуже. Ну, бездельник. Дармоед. Ты его в расчет не бери. Все по-хозяйкиному делать надо. Вот еще что! Ты кота гонять не моги! Кот у нас серьезный, персидский. Она мне его с понятием препоручила! Принесла котеночком, и так прямо, по старинке, и сказала: вот тебе, дедушка, на богатый двор мохнатый зверь, береги его, холь да лелей!
– С котом поладим, – хмуро сказал пришелец.
– Две недели тебе сроку, стало быть. А зовут как?
– Прохором.
– Располагайся, Проша. Документ имеется? Давай сюда – впишу, что взят в сумочные с испытательным сроком…
– Незачем, – отказался новоявленный сумочный. – Обойдется. Мне до пенсии еще далеко.
– Как знаешь…
* * *
Ночью, когда семья угомонилась, Феоктист Степаныч повел Прохора в должность вступать.
Сумка стояла в гостиной на кресле. Рядом спал большой рыжий кот.
– Вот твое место прохождения службы, – строго сообщил дедушка. – Ты запоминай! Вот этим она личико красит. Это все должно в косметичке лежать. Вот карточки – это визитки. Их в боковой кармашек складывай. Это важно! За жевательными резиночками особо смотри! Она пакетик откроет да не глядя в сумку бросит – а ты этим белым штучкам разбежаться не давай, бумажку зажми… Во! Вот это – самое неприятное. Ну да уж ты потрудись.
– Что за дрянь такая? – удивился Прохор.
– Ну, жует она резиночку, а тут вдруг кто заявился и жевать уж неприлично, а мусорной корзины рядышком нет. Так она скоренько – в сумку! К подкладке прилипнет – зубами не отдерешь! Или дельные бумажки между собой склеятся. Ты как увидишь – держи какую бумажку наготове и сразу в нее лови.
– Она плюет, выходит, а я – лови? – уточнил Прохор.
– А тебя, между прочим, сюда веником не гнали, – напомнил Феоктист Степаныч. – Я знаю – внизу за батареей и другие объявления имеются. Вот сорок пятой квартире холодильный нужен.
– Дед, ты их холодильник видел? – Прохор до того возмутился, что прямо заорал. – Это, дед, целый город, и туда троих холодильных нужно, чтобы мало-мальский порядок держать! А они все норовят на одного навесить!
– Да, хозяин у них строгий, Поликарп Федотыч, – согласился дедушка. – Вроде меня – бездельников страсть не любит. Вот еще тридцатая квартира в холодный шкаф смотрителя зачем-то искала…
– Был.
– Ну и что же там за шкаф такой, что ему отдельный хозяин нужен? – заинтересовался Феоктист Степаныч. – Я-то спрашивал – тамошний дедушка отмалчивается.
– От того шкафа он уже слезами плачет! – почему-то с весельем, чуть-чуть не со смехом поведал Прохор. – У них хозяйский сын железками балуется. У него в комнате на столе не помещаются, так он у родителей полку в шкафу выпросил. И вся эта железная дребедень по шкафу распространилась! Порядку – никакого!
– Да, железки – это опасно, – согласился Фооктист Степаныч. – А ты чего это, Прохор, скалишься?
– Тамошний дед рассказывал – брожу, мол, по этим завалам, разгрести пытаюсь, вдруг за дверцей слышу: так-перетак, мамка сдохла! И дверцу – нараспашку! Он аж за сердце взялся, еле затаиться успел, сидит, охает, слезы утирает. Хозяйка-то у них добрая, душевная. Это что же за паршивец в семье вырос, плачется, матери лишился – и такие слова выговаривает! Как же теперь в дому без хозяйки-то? А парень полез в железки свои, вытянул одну и кому-то там, в комнате сидящему, так орет: что сдохла – это ерунда, мы ее сейчас спокойно в мусор выкинем, я вот тут другую отыскал, малость похуже, но сойдет! И уволок свою железку. И точно, сказал тогда тот дед из тридцатой, железки ему заместо мамки, батьки, теток, дядек и даже, прости Господи, баб. Так пусть и дальше живет, тьфу!
– Заклял, значит. А нехорошо домового дедушку злобить… По его слову и выйдет. Ну, удачи тебе, Прохор! Обживайся. Вот дырочка за подкладку ведет – тесновато, ну да привыкнешь.
– Привыкну. Спасибо, дедушка.
– То-то.
До утра Прохор знакомился с сумочным хозяйством. Порядка наводить пока не стал – пыль разве что прибрал и выкинул, да еще новую, но пыльную жевательную резинку. Посчитал деньги в потайном кармане. Отыскал завалявшийся колпачок от авторучки, самой авторучки не приметил, решил подождать – авось объявится. Мелкие монетки собрал и положил в кармашек, где визитные карточки.
Утром, услышав голоса, затаился.
Хозяева завтракали на кухне. Командовала она – хозяйка. Мужской голос лишь бубнил. Потом цепкая ручка подхватила сумку – и начался день!
Сумка открывалась раз этак двести. Наманикюренные пальцы так и врезались в нагромождение жизненно важных мелочей. Первым делом хозяйка сунула в самое большое отделение мобильный телефон. Прохор такую штуковину видел впервые – но вещица была крупная, гладкая, аккуратная, и, очевидно, большой заботы с его стороны не потребовала бы. Футляр с очками тоже показался ему безопасным. Ждал Прохор ключей от квартиры – но так и не дождался. Хозяйка держала их на одной цепочке с ключом зажигания.
Должность сумочного оказалась суетливой. Только успевай в свой закуток нырять. К концу дня Прохор умаялся – словно мешки с перловкой и гречкой таскал. Одних жвачек шесть штук поймал.
Вечером, когда хозяйка, оставив сумку в гостиной на кресле, где по ночам и было ее постоянное место, пошла на кухню с мужем, нанес визит Феоктист Степаныч.
– Ну, с первым тебя деньком! – поприветствовал. – Наша-то в духе! День у нее заладился. А сам – ох, и говорить неохота…
– Что – сам? – полюбопытствовал Прохор.
– Что-что! Наказывала ему – мусорное ведро вынеси, в магазин сходи, непременно стирального порошка прикупи…
Дедушка, зажимая корявые пальцы, насчитал полторы дюжины поручений.
– А он про порошок забыл, сантехника не вызвал, сам кран чинить пытался, а кран заморский, работа тонкая, ну и сорвал резьбу, теперь уж не струйка бежит, а хлещет! Не хозяин это, Прошенька! Ох, не хозяин! С оглоблю вырос, а ума не вынес! На-ка, паек получай. Сыр голландский, колбаска полукопченая, еще сухарики. Заработал!
– Да ничего вроде и не делал… – смутился Прохор, в последний раз видевший колбаску полтора года назад.
– Хозяйкино настроение соблюл! – строго, подняв перст, объяснил дедушка. – Это многого стоит.
И, видать, не от души похвалил.
Сглазил, нечисть антресольная!
* * *
Прохору бы исхитриться и закрыть на ночь сумку. Но там приторно пахло всякими бабьими притираниями. Он и вздумал проветрить. А того не учел, что полуоткрытая сумка держится на мягком неустойчиво. Обнаружилось это, когда на кресло прыгнул и шлепнулся набок рыжий кот Персик.
Сумка завалилась набок. Прохора мотнуло и тоже уложило.
– Ах ты, окаянная! – проворчал он, весь растопырившись, чтобы не позволить мелочевке выскочить наружу. Собирай ее потом!
Однако тюбик губной помады, который он поленился переложить из бокового тряпочного кармашка в косметичку, перелетел через его голову и шлепнулся на кресло. Прочее уцелело.
Закатить тюбик было бы несложно. Это не пузырь толстого стекла, который хозяйка называет «дезиком». У того пузыря есть углы, хотя и сглаженные, его кантовать нужно, а помада – что? Ногой пихнул – и покатилась. Однако рано Прохор радовался. Высунувшись из сумки, он увидел рыжую усатую рожу.
Персику стало скучно. Он соблаговолил проснуться и заинтересоваться. Он изволил приоткрыть медный глаз и потрогать помаду лапой. И она покатилась прочь от сумки.
Прохор решительным броском метнулся в кульбит, проскочил прямо под кошачьей мордой, но промахнулся – патрончик с помадой неотвратимо двигался к краю кресла. Чтобы поднять его с пола, потребовалась бы помощь Феоктиста Степаныча, или холодильного Ерофея, или даже секционного Герасима пришлось бы звать, хотя его из секции выманить – свистеть умаешься. Прохор покатился следом за помадой и у самого края поймал ее в объятия. Если бы ему предложили служить домовым дедушкой в почтенном доме, где непременное условие – завести домовиху, то именно так бы он прижимал к груди молодую пригожую домовиху.
Он боялся шевельнуться, чтобы не грохнуться на пол вместе с помадой. Персик смотрел на это объятие, держа наготове когтистую лапу. И очень осторожненько подтолкнул… без злого намерения, просто потрогать хотел…
На лету Прохор брыкнул помаду, чтобы хоть приземлиться безопасно. Она ударилась о ножку стола, и тут же Персик кинулся на нее, делая вид, что наконец-то домой забрела жирная мышь. И погнал, погнал! Прохору оставалось лишь следить за диковинными прыжками и выкрутасами.
Как все персы, Персик был безмерно ленив. Ему вполне хватило полутора минут игры. И он растянулся на ковре, всем видом показывая – месячная норма активности выполнена и перевыполнена, жаль, что хозяйка не видела и не похвалила.
– Ты куда ж ее девал? – забеспокоился Прохор. Звать помощников, как выяснилось, было еще полбеды. Хотелось бы еще найти помаду – а треклятый кот на пятачке в квадратный метр умудрился ее бесследно спрятать.
Прохор заглянул под всю мебель – ну нет, хоть тресни! Был бы он человеком – взмолился бы: «Дедушка домовой, поиграй да и отдай!» Но Прохор происходил из близкого домовым и спокон веку бывшего у них в подчинении рода овинников. Овинники, банники, дворовые, подпечники, подпольники, хлевники – все они с повальным бегством в города оказались не у дел и стали искать себе хлебных мест и приработков. Домовой – он и самой столице домовой, потому как без дома человек не обходится. А иной банник с банницей и внучатами намаялся, едва не околел, пока не повадились люди ставить в городах финские баньки-сауны. А иной хлевник годами мыкался, по закоулкам побирался, пока родня не сыскала сытного местечка в зоомагазине…
Так что звать на помощь Прохору было некого.
Он полагал, что наутро хозяйка поднимет шум. Но у нее всяких бабьих притираний было довольно и без походного боезапаса в сумочной косметичке. Шум был – да по другому поводу. Хозяйка мужа школила, задания ему на день давала.
Тут Прохор и увидел хозяина впервые.
Здоровенный мужик это был, в плечищах – косая сажень, а на крупной физиономии – тоска. Хозяйка рядом с ним на тоненьких своих каблучках казалась вовсе невесомой. Позавтракав, она пришла в гостиную, и он за ней следом приперся. Стоял и смотрел, как она собирает в прозрачную папку какие-то бумажки.
Прохор не стал маячить из сумки, но и в убежище свое не спрятался, а присел поудобнее и стал слушать.
– Ну, что же я могу сделать? – спрашивала хозяйка. – Всем уже звонила – нигде не нужны инструментальщики восьмого разряда. Давай я тебе автослесарные курсы оплачу. В автосервисе теперь хорошая перспектива. Начнешь, поработаешь, если хорошо пойдет…
– Это чтобы всякая пьяная рожа надо мной измывалась? – хмуро спросил муж.
– Почему обязательно пьяная?
– Ну, какие еще в джипах ездят? Чтобы мне заблеванный мерс пригнали – эй, мужик, помой, вот тебе десятка сверху?!?
– Ты, Лешка, ахинею несешь. Если человек достаточно богат, чтобы купить хорошую машину, – значит, он уже и скотина?
– Скотина, – согласился муж.
– А если я мерс куплю?
– Светка! Ты на мои руки посмотри! Они же такое умеют, что всем этим купи-продаям и не снилось! – судя по отчаянию в голосе, хозяин даже потряс своими огромными, крепкими ручищами. – Вот почему ты можешь своими махинациями на мерс заработать, а я своими руками – не могу?
– Лешка, теперь такое время, что нужно зарабатывать не руками, а головой!
Тут у Прохора под задницей зажужжало, задрожало, подбросило его и еще запищало противным голосом, причем не просто так, а песенку. Он схватился за сердце – ну, страсти!
– Мобилка! – вскрикнула хозяйка, кинулась к сумке, вытащила мобильный телефон и заговорила торопливо:
– Я! Да! Бегу! Вылетаю! Пока!
Схватив сумку, она унеслась.
Прохор вздохнул с облегчением: если она и обнаружит отсутствие помады, то хоть дедушка Феоктист Степаныч про это не услышит. А то еще, чего доброго, из жалования вычтет.
Хозяйку в этот день мотало по всему городу. И принесло ближе к вечеру на какое-то сборище. Сумку она оставила там же, где повесила свой плащик, на деревянной приступочке, впритык к другой такой же богатой сумке из натуральной кожи со всякими штучками.
Прохор уж собрался было в ожидании вздремнуть, но в стенку сумки постучали.
– Извиняюсь, тут кто-то служит? – спросил молодой вежливый голосок.
– Служит! – обрадовался Прохор. – Сейчас выберусь!
И открыл сумку изнутри.
– Позвольте представиться, Гаврила Романович, сумочный.
– Прохор Терентьевич, – безмерно довольный, что отыскался собрат по ремеслу, отвечал Прохор.
Собрат был в меру мохнат, гладенько причесан и даже с выложенными по шерстке завитками.
– А вы на сумочного мало похожи, – сказал Гаврила Романыч. – Вы такой большой, плечистый, сильный! Заходите ко мне! Угощение найдется! О хозяюшках наших побеседуем!
– Охотно, – согласился Прохор. – Да что это вдруг на вы? Давай по-простому, на ты!
– Я сам хотел предложить! – Гаврила Романыч разулыбался трогательно. – Пойдем! Посидим! Музыку послушаем!
Музыка и впрямь имелась – новый приятель умел обращаться с мобильником, где было записано штук сорок мелодий.
– Это – Моцарт! – со значением говорил он. – А это – Бах! Правда, мы очень мило сидим?
– Ты сам из которых будешь? – спросил Прохор. – По виду вроде из подпечников.
– Ах, какое это имеет значение! – воскликнул Гаврила Романыч. – Я ощущаю себя именно сумочным! Это – мое признание! Согласись, в хорошей дамской сумочке с дорогой косметикой, с французскими духами, со всеми этими милыми пустячками не служишь, а прямо наслаждаешься! Когда я попал в сумочные – то прямо ожил. И столько контактов с другими сумочными! Вот мы с тобой встретились – а разве мы бы встретились, если бы ты служил холодильным? Выпьем за встречу!
– Чего выпьем-то? – удивился, но и оживился Прохор.
– А вот! – Гаврила Романыч выволок сувенирную бутылочку коньяка и отвинтил пробку. – Пособи-ка! Хозяйка у меня – умница, всегда с собой фуфтик имеет.
– Чего имеет? – с изумлением глядя на бутылочку, осведомился Прохор.
– Пятьдесят грамм!
Прохор пожал плечами – до сих пор самой мелкой тарой, какую ему доводилось видеть, была поллитровка.
Они налили коньяка в крышку от бутылочки и поочередно выпили.
– На брудершафт! На брудершафт! – возрадовался Гаврила Романыч. – Мы, сумочные, должны дружить! Прошенька, теперь зови меня Гаврюшей!
И положил лапку на колено Прохору.
– Да что ты ко мне жмешься? Я те не подпечница, не домовиха! – всего лишь удивляясь пока, но еще не чуя подвоха, Прохор отпихнул захмелевшего сумочного.
– Ах, какое это имеет значение!
Гаврюша вдруг полез в косметичку своей хозяйки, что-то там нашарил и быстренько мазнул себя лапой за ушами.
– Правда, так лучше? – томно спросил он и, не успел Прохор опомниться, как и его шерстка была смочена хозяйскими духами.
– Да ты что? Ополоумел? – грозно спросил Прохор, вскакивая.
– Прошенька, душка! Ты что? Сядь, успокойся!
Видя, что слова не действуют, Гаврюша встал, приобнял Прохора за плечи, как бы усаживая, и не удержался – весь прижался к его могучей спине.
Тут лишь до Прохора дошла подоплека происходящего.
– Ах ты сукин сын! – рявкнул он и с разворота заехал Гаврюше в ухо. Тот ахнул и повалился, а Прохор, ругаясь последними словами, кинулся прочь из гостеприимной сумки.
– Мы, сумочные!.. – ворчал он. – Ни хрена себе! Куда же это я попал? Во что же это я влип?!?
И понемногу до него стало доходить, почему на объявление, повешенное Феоктистом Степанычем на лестничной клетке за батареей парового отопления, было так мало откликов…
* * *
– За-яв-ка… – Прохор вывел на оборотной стороне визитки крупные буквы. – От сумочного Прохора Терентьевича…
Оказалось, что в ванной комнате Феоктист Степаныч посадил бывшего банника Фалалея. И тот даже холодильного Ерофея пускать не хочет – совсем озверел. А помыться Прохору было страх как необходимо. С этим душным бабьим запахом, Гаврюшиным подарочком, он сам себе был противен. Даже людям сгоряча позавидовал – у них волосня так запах не принимает, как Прохорова шерстка…
Фалалей согласился пустить Прохора, только если на заявке Феоктист Степаныч пропишет «дозволяю». Но домовой дедушка увидел визитку и расшумелся.
– Дельная бумага, Прохор! – восклицал он. – Хозяйка ж ее искать будет! Ахти мне! Скажет – недосмотрел!
– Да у нее этих бумажек!.. – возмутился Прохор. – Кучей валяются! Если все пропадут – она, может, и заметит!
В общем, конфуз и неприятности. Феоктист Степаныч даже понесся смотреть Прохорово сумочное хозяйство – не сотворил ли новичок еще какой шкоды. Пока хозяева ужинали, они забрались на кресло, залезли в сумку – и следующий нагоняй был за то, что зеркальце, что держалось при боковинке на кнопке, отвалилось и пыльцой подернулось.
Мало того – пока с зеркалом разбирались, пока платочком его протирали, хозяева в гостиную пришли, большой телевизор смотреть. Пришлось домовому дедушке затаиться – чтобы, когда увлекутся, проскользнуть и незримо вернуться на антресоли.
Сквозь голоса Прохор явственно услышал – хрумкнуло.
– Это что такое? – спросила хозяйка. – Леш, на что это я наступила?
– Ты что-то такое под ковром раздавила, – сказал хозяин. – Погоди, я достану…
– Моя помада!
Тут только Прохор понял, куда загнал патрончик зловредный Персик. А вот как коту удалось приподнять край ковра – это он даже не пытался уразуметь.
– Помада – из сумки? – зловеще прошептал Феоктист Степаныч. Догадался!
– Ну!.. – огрызнулся расстроенный Прохор.
– Говорил же – за котом следи!
– Да кто ж его, кота, разберет?!.
– Прохор! – строго сказал Феоктист Степаныч. – Ежели тебе должность не по нраву – пути-дороженьки открыты!
– Да по нраву, по нраву! – Прохор немедленно опомнился. Дураком непроходимым нужно было сделаться, чтобы от такого хлебного места отказаться… с одной, то есть, стороны… А с другой – вот еще проведает Феоктист Степаныч про разборку с образцовым сумочным Гаврюшей, черти б его драли, и окончательно уразумеет, что не того на службу принял…
При одной мысли о Гаврюше Прохору тошно делалось. И он понимал, что таких знакомцев среди сумочных встретит немало.
Мысль о Гаврюше так преобразила физиономию Прохора, что Феоктист Степаныч принял ее выражение за полное и безупречное раскаяние.
– Смотри у меня! – пригрозил домовой дедушка.
Но раз уж пошла служба наперекосяк, то должно случиться и что-то совсем дикое. Прохор не то что нюхом – задницей чуял, что главная неприятность еще впереди. И понимал, что лучше бы прямо сейчас раскланяться с Феоктистом Степанычем, честно признав, что в сумочные не годится, а тот бы ему, глядишь, и рекомендацию хорошую написал на радостях, что от такого подарка избавился.
Но Прохор оголодал.
Он всего-навсего хотел подкормиться. Если бы ему вместо колбасы и кошачьего корма предложили работать за пшенную кашу с растительным маслом, слегка лишь приправленную лучком, он бы согласился, он был непривередлив! Каша, это он знал твердо, еда мужская – так что и капризничать нельзя.
В общем, остался он в сумочных и безнадежно старался соответствовать занимаемой должности до вечера следующего дня – когда хозяйская ручка кинула в сумку полдюжины пестрых квадратных пакетиков и исчезла. Поспешила на кухню, где ждал с горячим ужином хозяин.
Прохор, ворча, вылез и стал их складывать стопочкой. Но не надо было ему читать, что написано на квадратиках. Но вот прочел и уже готовую стопку гневно и яростно брыкнул ногой.
Это оказались дамские гигиенические пакеты.
Большего унижения Прохор и вообразить не мог. Прикасаться руками к этакой дряни!?!
Он не был женоненавистником. Но, как всякий нормальный мужик, полагал, что незачем ему знать все эти бабьи секреты. Будь он человеком и смотри он рекламу разнообразных интимных штучек по телевизору – выкинул бы телевизор из окошка, не иначе. Но он был Прохор Терентьевич из рода овинников, простая душа, да еще с нервишками на взводе от бездомного и голодного своего житья.
Прохор схватил пакетик и неожиданно легко разодрал его пополам.
Если бы хоть пришлось над ним потрудиться!.. Прохор взмок бы и одумался. А так – на него накатило, он радостно изодрал в клочья другой пакет, схватил что подвернулось под лапу – и вдруг оказалось, что он дерет уже ни в чем не повинную упаковку гигиенических салфеток. Их запах показался Прохору таким омерзительным, что он стал выкидывать ошметки из сумки, вскочил на косметичку, слабый замочек крякнул – и Прохор по колено провалился во всякую дребедень. Хрустнула прозрачная коробочка с тенями…
– Ты что это творишь?!? – раздался откуда-то сверху визг Феоктиста Степаныча.
Прохор хряснул об колено круглую щеточку, которой тушь на ресницы мажут, и опомнился. Бешество схлынуло – разгром остался…
Феоктист Степаныч, причитая, спешил на помощь хозяйской сумочке. Прохор, понимая, что карьера кончена, вылез оттуда, утер вспотевший лоб и сел, как ему было привычно, на корточки, прислонившись спиной к черной кожаной стенке. И отключился.
Все ему вдруг сделалось безразлично – в том числе и завтрашний голод.
– Ну и что же это ты тут учинил? – строго, наистрожайше прямо, допрашивал Феоктист Степаныч, пытаясь хоть как-то уменьшить ущерб. – Отколь ты только на мою голову взялся, нескладный?!? Тени! Тени «Эсте Лаудер» топтал! Да как у тебя, ирода, нога-то поднялась?!? Все! Сил моих нет! Убирайся!
– Да я и сам хотел! – огрызнулся Прохор. – Моих сил тоже уж не стало!
– Сумочным, говоришь, служил? – вспомнил Феоктист Степаныч. – Ох, стар я стал, врунишку не раскусил! Ты не сумочным – ты мусорным служил! На городской свалке! Да разве у тебя есть о порядке понятие?
– О порядке – есть… – проворчал Прохор. Да что толку оправдываться… Домовой дедушка пожалел, что не забрал у него документа, куда теперь можно было честно вписать – к работе негоден, разоритель и погубитель, а не сумочный. Велел собрать скромное имущество и подниматься на антресоли – чтобы и минутки лишней не задерживаться в приличном доме.
Он бы много чего еще наговорил – да голоса на кухне что-то крепчать стали.
– Я не шучу и шутить не собираюсь! – звенела хозяйка. – Я тебе в последний раз предлагаю работать у меня шофером! Больше я тебя никуда пристроить не могу!
– И зарплату положишь? – глумливо поинтересовался хозяин.
– Сколько все шоферам платят – столько я и тебе!
– И ждать за рулем, пока ты не нагуляешься со своими хахалями?
– Ты что? Совсем сдурел? Какие тебе хахали? Ты еще следить за мной попробуй! Ты полагаешь, что у меня есть время и силы на хахалей? Два я домой прихожу – с ног валюсь! Мне уже даже ты не нужен!
– Это я вижу! – прогудел хозяин.
– И что же? Я должна построить для тебя завод? Привезти станки? Обеспечить госзаказ? И тогда ты соблаговолишь надеть грязную спецовку? И вкалывать? Лешенька! Время другое! Проснись!
Хозяйка звенела почище всякого будильника, но хозяин, как Прохор уж понял, просыпаться не желал.
Он не хотел шоферить у хозяйкиных подруг, он не хотел учиться на балансоспособного бухгалтера, он не хотел сидеть охранником на складе, он не хотел даже в грузчики, а твердил о том, что руки просят работы, но хозяйке это было совершенно непонятно.
Феоктист Степаныч поспешил на кухню – ему как домовому дедушке, получающему хорошие подарки, надлежало блюсти мир в семье. И что-то он там наколдовал – стало тихо. Через гостиную в спальню пробежала хозяйка. Сунулась в сумку за мобильным телефоном – ахнула!
– Батюшки! Крыса, что ли, завелась?…
Поняв, что иначе не получится, она перевернула сумку вверх дном и стала вытряхать все непотребство над креслом. Прохор еле успел уцепиться.
– Лешка! Ты посмотри!
Вошел хозяин. Хмыкнул.
– Полна квартира крыс – хоть бы ты что сделал! Мужик в доме, называется!
Хозяйкина логика была Прохору непонятна. Крысы вот ни с того ни с сего размножились… Но хозяин не возражал, что-то он в этих глупых словах услышал такое, такое…
Хозяйка с мобильником поспешила в спальню и закрылаь там, чтобы без помех поговорить. Будь Прохор мужиком, спросил бы – с кем у нее, голубушки, завелись секреты? А вот хозяин не спросил.
Он просто сел в низкое кресло, так тяжко сел, что кресло простонало.
– Доигрался, Лешенька… – сказал он сам себе.
Пасмурный Прохор, не имея возможности выбраться, сидел со своим узелком в сумке и подглядывал в щелку. Пасмурный Лешка – в кресле. И длилось это невесть сколько. Наконец хозяин поднял крупную голову, обозрел все квартирное великолепие, тягостно вздохнул.
– Тошно… – проворчал.
Ох, как Прохор его понимал!
Хозяин уставился на свои крепкие, тяжелые ручищи. И Прохор на них уставился с уважением. Такими лапами топор держать сподручно, пни корчевать, быка за рога наземь валить…
– А!.. – литой кулак треснул по журнальному столику, по самому углу, и треснул от души. Посуда взлетела в воздух и рухнула на ковер, стол встал на дыбы, Прохор втянул голову в плечи.
Хозяин встал. Посмотрел сверху на все безобразие.
– К черту! – только и сказал. Без всякого кривого слова, коротко и вполне пристойно послал он к черту этот журнальный столик, и ковер, на котором столик стоял, и паркетный пол, покрытый этим ковром, и двадцать шесть квадратных метров гостиной, выложенные паркетом.
В воздухе явственно повеяло надеждой!
Прохор высунулся из сумки по пояс. И увидел хозяйскую спину. В прихожей началась суета. Хозяин что-то сволакивал с антресолей. Прохор съехал по крутому боку кресла и понесся на шум.
То, что он увидел, заставило его прям-таки застонать от восторга.
– Мой… – без голоса прошептал Прохор. – Мой!.. Мой!..
А прочие слова уж и ни к чему были.
Хозяин сбросил с антресолей старый рюкзак, литров на сотню, запустил в хлам ручищу по самое плечо и, поднатужившись, вытянул свернутый спальник.
Он уходил.
Уходил!
– Хозяин! Слышь, хозяин! – заорал Прохор. – С собой-то возьми!
– Это что еще за нечистая сила? – Хозяин вроде удивился, но не испугался. – Дедушка домовой, ты, что ли?
– Не домовой я! Сумочный!
– Какой?…
– Сумочный! – вдруг заново ощутив позор своей карьеры и покраснев под шерсткой до ушей, выкрикнул Прохор.
– Вот те на! По сумкам, что ли, промышляешь?
Это уже было превыше всяких сил.
– Ну, промышляю! – заголосил Прохор. – Станешь тут промыслителем, когда жрать нечего! Хозяин кинул! В холодильные не берут! Домовым дедушкой – рекомендаций требуют! А у вас в дамской сумке вакантное место открылось!
