Далия Трускиновская
Опасные гастроли
– Я проходила утром мимо ограды, за которой можно было видеть сквозь кусты конюшню и лошадей. Со мной были дети, и они заметили, что в кустах сирени прячется человек, наблюдающий за вашими служителями. Он не хотел быть замеченным, и когда дети его обнаружили, испугал их, мне пришлось их увести. Но я умею рисовать, и вот его портрет.
– Черт! – воскликнул де Бах, мало беспокоясь, что при дамах поминать нечистого не след. – Опять! Нам только этого недоставало! Где портрет?
Я вручила ему листок.
– Однако вы хорошо рисуете, фрейлен, – заметил он. – Примите мою благодарность. Я велю выписать вам контрамарку в мою ложу. Люциус, пошли кого-нибудь к кассиру!
– Ганс! – крикнул толстячок, одетый, как Гверра, в короткие панталоны и расстегнутую до середины груди рубаху. – Сыщи мне Геринга…
– Не надо! – быстро сказала я, порядком смутившись и старательно избегая смотреть в сторону итальянца. – Я не смогу воспользоваться… я служу в приличном доме и не могу уходить по вечерам… с меня довольно сознания, что сделано доброе дело…
– Расскажите, когда и как вы видели этого… этого человека, – сказал де Бах.
Я покосилась на итальянца – он не уходил, а встал так, чтобы слышать наш разговор. Это меня страх как беспокоило – хотя я умею держать себя в руках, но что-то было в присутствии Гверры неприятное до дрожи.
Я более подробно рассказала о том, кто прятался в кустах сирени. Де Бах мрачно кивал. Меж тем люди убрались с манежа, зато туда выпустили лошадей. Это были белоснежные красавцы, которые, не дожидаясь приказа, пошли по кругу, красиво поднимая передние ноги. Де Бах посмотрел на них и улыбнулся. Я поняла – вот его любимцы.
– Я ваш должник, фрейлен, – сказал он. – Соперники мои и враги ни перед чем не остановятся, они способны поджечь конюшню, чтобы лишить меня главного моего сокровища. Слыхали ль вы о венской школе верховой езды?
– Только то, что говорится обыкновенно во время представления.
– А, так вы уже видели моих липпицианов? Что вы скажете о них?
– Они великолепны, – осторожно отвечала я, покраснев при этом до ушей. Не то чтобы я солгала, нет! Но если бы вместо лошадей в манеж выпустили верблюдов и носорогов, я бы не обратила внимания – настолько я была потрясена тогда мастерством и ловкостью итальянца.
– Великолепны! Это «школьные» лошади, фрейлен, лучшие во всей Европе! За те сто лет, что существует Венская школа езды, таких еще не бывало! Эта шестерка стоит дороже всей остальной моей конюшни! Вы ведь видели их лансады! Их кабриоли! Когда липпициан взмывает ввысь – кажется, будто он пробьет цирковой купол и улетит!
Я и не предполагала в господине директоре столь поэтической души. И понятия не имела, что есть «лансады». Но любовь к породистым лошадям – ей-Богу, не худшее, что может владеть душой. Правда, де Бах тут же испортил приятное впечатление.
– И этим лошадям, этим лучшим созданиям Божьим, грозит опасность, фрейлен. Повторяю – враги мои хотят погубить их. Они хотят пустить меня по миру. Но я найду способ справиться со своими врагами!
Тут уж возмущение господина директора показалось мне несколько наигранным. Было непонятно – зачем выкрикивать угрозы на весь цирк, зная, что загадочные враги их заведомо не услышат. И я заторопилась прочь – тем более, что аромат цирка сделался совершенно несносным.
Я знала одну особенность в отношениях между мужчиной и женщиной. Чтобы увлечь мужчину, надо показывать вид, словно скрываешься от него. Кудряшов, например, когда видел, что я избегаю его общества, начинал меня открыто преследовать. Но, спеша по дугообразному коридору, я желала лишь одного – поскорее выбраться на свежий воздух. Я не собиралась никого соблазнять своим бегством и совершенно не имела в виду увлечь Лучиано Гверру.
Он догнал меня у самых дверей, ведущих в прихожую.
– Фрейлен, – сказал он, забегая вперед и хватая меня за руку. – Только вы можете мне помочь!
Я понимаю, что и в цирке, и в Италии нравы вольные, но я покамест еще вправе решать, кому позволю прикоснуться к руке своей! Я выдернула пальцы из его ладони, постаравшись показать все возмущение благовоспитанной девицы, какое следует испытывать при таком нахальстве. Но на самом деле не возмущение охватило меня, а испуг. Я умела дать отпор и Кудряшову, и нашему домохозяину Шнитке, и офицерам, которые пытались в парке ухаживать за нами, за всеми тремя – Машей, Катей и мной. Но я всегда знала, что строгое слово и ледяной тон производят впечатление на воспитанных людей. Тут же мне попался человек совершенно невоспитанный, хотя и умевший щегольски одеваться.
– Я ничем не могу вам помочь! – воскликнула я, страстно желая одного – оказаться в парке, в обществе знакомых дам, подальше от безумного итальянца.
– Нет, фрейлен, нет, выслушайте меня! Мне необходимо, чтобы вы нарисовали еще один портрет злоумышленника!
Менее всего я ожидала такой просьбы.
– На что вам? – невольно спросила я.
– Фрейлен, это необходимо, от этого зависит вся моя будущность!
– Как может ваша будущность зависеть от грязного мужика, который лазит через ограды и прячется в кустах?
– Фрейлен, я все объясню вам, вы только позвольте объяснить…
В его голосе было такое отчаяние, что мое сердце дрогнуло. Видимо, в цирке плелись какие-то интриги, и юноша стал их жертвой.
– Но я не могу стоять тут с вами…
– Фрейлен, я приду, куда вам будет угодно приказать, это очень важно… от этого зависит жизнь и смерть моя!..
– Но я, право, не знаю…
Все это случилось так внезапно, да я к тому же и не имела опыта по части тайных свиданий. Пригласить Лучиано Гверру домой я никак не могла. Допустить, чтобы меня с ним видели на улице, также не могла – на улицах останавливаются для бесед с мужчинами только дамы известного разбора. Других мест как будто и не было… Вдруг меня осенило.
– Вы знаете, где храм Александра Невского? – спросила я.
– Храм кого?
Мне было не до лекций по российской истории.
– Как пойдете по Александровской прочь от крепости, так по левую руку будет круглое желтое строение с колоннами и куполом.
Варвара Петровна без лишних вопросов отпустила бы меня к вечерне и даже дала бы поручения – поставить свечки, заказать сорокоусты во здравие и за упокой, принести домой лампадного масла из церковной лавки. Вечерня менее двух часов не длится. Итальянец, как бы ни затянулось цирковое представление, успевал переодеться и прибежать. К тому же в церкви он уж точно не станет хватать меня за руки.
– Когда, фрейлен? – спросил он.
– После представления…
– Сегодня?
– Сегодня! – и я кинулась прочь из этой темной цирковой прихожей, от этого загадочного человека, который после десяти минут знакомства (да какой знакомство, коли нас друг другу даже не представили?) сумел добиться от меня пресловутого тайного свидания!
Нищий у дверей бормотал какую-то душеспасительную песню. Мне стало безумно жаль его – он же здесь не получит ни гроша. Но и дать было нечего, а меж тем я страстно желала вывалить ему на колени корзину хорошей еды. Варвара Петровна часто говаривала, что надобно давать голодным пищу, а деньги – прямой соблазн тем, кто способен их пропить в ближайшем кабаке, и это было разумно. Вдруг я вспомнила – ведь в потайном кармане все еще лежит конфект, прихваченный для Николеньки, чтобы поощрить за послушание.
Я вынула конфект в пестрой бумажке и положила в протянутую руку. Нищий, казалось, погруженный в свое безобидное безумие, поднял голову и взглянул на меня, как мне показалось – с тревогой. И тут дверь отворилась, на пороге встал Лучиано Гверра.
– Нет, нет, не сейчас! – сказала я быстро.
– Но я должен объяснить вам…
– Потом, потом… при встрече!.. Как уговорились!..
Я поспешила прочь, радуясь тому, что улица безлюдна и никто не видит меня по-свойски беседующей с красавчиком-итальянцем.
К ужасу моему, вблизи и в простом платье он был еще более красив, чем в роскошном мундире, на спине скачущей лошади, с победной улыбкой и развевающимися кудрями. Насчет его возраста я не ошиблась – ему было лет двадцать, может, двадцать два, лицо было еще свежим, чего не скажешь о лицах наших чиновников. Тому же Кудряшову еще тридцати не исполнилось, а вид уже бледный и страдальческий. Ермолай Андреевич как-то, ссорясь с Варварой Петровной, кричал ей о причине страданий нашего чиновничества, ведущего сплошь сидячий образ жизни. Повторять его слова я не могу – они чересчур пошлые. А нас в институте воспитывали так, чтобы мы не могли даже пошлых мыслей допускать. Это не значит, что нас готовили в монастырь – мы и смеялись там вволю, и учились любить прекрасное во всех его проявлениях. Но также учились четко проводить границу, отделяющую забавное от низменного.
Вернувшись домой – а я почти бежала, чтобы мое отсутствие не выглядело слишком длительным, – я нарочно зашла на кухню к нашей стряпухе Дарье, чтобы она видела меня и могла подтвердить, что я приходила за своими забытыми алфавитами. Вот до каких хитростей довела меня жизнь – а ведь я, как большинство воспитанниц нашего института, простодушна.
В Верманском парке миссис Кларенс изругала меня по-английски, говоря очень быстро, чтобы дети ничего не поняли. Я отвечала ей тем же – в конце концов, если я расскажу, что она тайно прикладывается к бутылочке, кому от этого будет лучше? И, чтобы примириться, взяла Васю с Николенькой и пошла с ними гулять.
Они как раз завершили войну с Бонапартом, в которой участвовало около двух дюжин оловянных солдатиков, пехотинцев и кавалеристов, и отдельно две игрушечные пушки и три маленькие фарфоровые лошадки, взятые из дому без спросу. Бонапартом был, конечно, Николенька – и я сделала Васе строгое внушение, наказав, что Бонапартом они впредь будут по очереди.
Я хотела повести мальчиков смотреть на бастионы, но их больше привлекал цирк. И оба сильно расстраивались из-за того, что злой мужик все никак не соберется поджечь это деревянное строение. Ермолай Андреевич как-то, не подумавши, рассказал им, что в юности своей вместе с приятелями любил ездить на пожары, особенно ночью. Вот они и принялись мечтать об этом страшном зрелище.
Сперва я думала, что это лишь скверное любопытство, а потом оказалось, что они собираются выводить лошадей из конюшни. Спасение лошадей мне понравилось, я похвалила мальчиков за благие намерения, и тут выяснилась причина их героизма: они надеялись, что за такой подвиг директор позволит им приходить в цирк каждый вечер, и это еще не все!
– А Вася взял у маман дьяболо и учится кидать за спиной, чтобы его взяли в цирк! – наябедничал Николенька.
Дьяболо – такая игрушка, что была в каждом доме в годы моего детства. Это веревочка на двух палках, а по веревочке перемещается катушка. Были ловкачи, которые эту катушку подбрасывали и вновь ловили на веревочку, причем неоднократно, делая пируэты, перекрещивая руки и чуть ли не с закрытыми глазами. Невелика наука, если не пожалеть на нее времени, которое можно потратить с большей пользой. Так вот, Вася вообразил, что с дьяболо он может наняться в цирк, а потом научиться ездить верхом не хуже, чем Гверра, и путешествовать по всему миру. А я-то радовалась, что он сам, без принуждения, листает большой атлас!
– Оставьте беспокойство, – сказала я. – Цирк хорошо охраняется. Поджечь его невозможно.
– Как невозможно? – возмутился Вася. – Мисс Бетти, пойдем посмотрим! Я сам вам покажу, где его нужно поджигать!
Что прикажете отвечать на такие глупости?
– По ночам вокруг цирка ходят сторожа, – уверенно сказала я, полагая, что это вряд ли ложь: предупрежденный мною де Бах должен же принять какие-то меры.
– А если полезут через ограду? И прямо к конюшне? – спросил Вася.
– А если сторожей отвлекут? Устроят им ложную тревогу? А в конюшне – лошади!
– Вася, прекрати сочинять! – воскликнула я. Вот тоже новый господин Загоскин выискался, знаток по части разбойничьих приключений!.. Я, разумеется, читала «Юрия Милославского» – да кто же из образованных русских читателей им не восхищался? Я ставлю его даже выше сэра Вальтера Скотта – еще и потому, что наша ленивая молодежь рада вообще не знать истории своего Отечества, а читая сочинение Загоскина, получит представление о том, как из Москвы изгнали поляков и как воцарился первый из государей династии Романовых.
Мы прошлись по Дерптской, глядя на цирк, и Вася с Николенькой сильно огорчились – я доказала им, что подкрасться к зданию незамеченным совершенно невозможно.
Потом до самого вечера никаких разговоров о пожаре не было.
Я отпросилась в церковь, Варвара Петровна чуть было не собралась со мной, но прелестные крошки, которых нянчила миссис Кларенс, расхныкались – у них заболели животики. Я подозревала, в чем тут дело – англичанка пускала их ходить по травке, так долго ли сорвать стебелек и сунуть в рот? Но она молчала о том, что я надолго оставила девиц, и я тоже не стала ее подводить.
Завернувшись в свою новую модную шаль, кофейного цвета с едва заметным цветочным узором, я отправилась в храм Александра Невского. У меня, право, не было времени сесть и еще раз нарисовать портрет сидевшего в кустах злоумышленника. Если бы время было – я бы нарисовала и без всяких объяснений отдала итальянцу. Это было бы самое разумное – отдать и более с ним не разговаривать. А теперь получалось, что я после встречи в церкви должна буду встретиться с ним еще раз. Все это произошло само собой – я лишь потом осознала, что новое свидание неизбежно.
В церкви собрались в тот вечер главным образом пожилые прихожане, и я забеспокоилась – итальянец будет тут единственным молодым человеком, на него тут же все обратят внимание – а, значит, и на меня. Единственным спасением было бы – пробраться вдвоем в небольшой церковный садик, где в такое время вряд ли кто сидит. Но и тогда нас увидят – ведь еще светло…
Соображая все эти обстоятельства, я от души пожалела тех девиц, которые и впрямь затевают тайные романы, не говоря уж о замужних дамах. Сколько же с такими романами хлопот!
В храме я встала неподалеку от дверей. Началась вечерняя служба; я была необычайно рассеянна, откликаясь душой лишь на «Господи, помилуй!». Это меня раздражало – храм не то место, где думать о заезжих итальянцах. Но я невольно сравнивала его с образом святого целителя Пантелеймона, перед которым успела поставить свечку за наших болящих малюток. Между ними какое-то мистическое сходство, хотя лицо Гверры проще, грубее и более страстно выражает чувства – так думала я, безмерно беспокоясь: ведь он, отыскав меня в полумраке, непременно попытается опять взять за руку…
Служба близилась к концу, когда он появился. Я вся извелась, и его прикосновение меня не взволновало – напротив, я сама взяла его за рукав и вывела в притвор.
– Говорите, пока тут никого нет, – сказала я.
– Фрейлен, все дело в моем старшем брате, – сразу начал Лучиано. – В моем брате Алессандро, таком наезднике и знатоке лошадей, что подобного нет на белом свете. Он получил прозванье «Неистовый» – если бы вы его видели, вы пришли бы в восторг, это, это… пламя в образе человеческом!.. Сколько дам он сделал несчастными…
– Об этом в храме Божием вам бы лучше помолчать, – сказала я.
– Я хочу, чтобы вы поняли, фрейлен, почему он до тридцати пяти лет не женился. Но он образумился, он женился, как нам казалось, удачно… Жена его Лаура – дочь господина де Баха, понимаете, фрейлен? Мы с ним несколько лет выступали у де Баха, и он покорил Лауру. Но есть такая необходимая вещь, как приданое… Лаура имела основания полагать, что отец даст за ней, кроме денег, пару «школьных» липпицианов!
– Место ли тут, чтобы говорить о лошадях?
Задав вопрос строгим голосом, я вдруг поняла, что тут-то как раз самое место и время для разговора. К концу службы никто в церковь не прибежит и никто не выйдет оттуда, когда осталось не более четверти часа; стало быть…
Но мысль о том, что можно бы тут назначить следующее свидание, я изгнала из головы с неподдельным ужасом, воззвав безмолвно: о Господи, да что же со мной происходит? Я мечтаю о встрече с конным штукарем в храме, да еще говорю тут с ним на немецком языке… об этом и на исповеди-то сказать страшно…
– Другого места нет, фрейлен, – разумно отвечал Лучиано. – Алессандро и Лаура повенчались, и брат мой пожелал сам стать директором цирка. Собрать труппу было несложно – иные из артистов пошли с ним, несколько лошадей он получил от де Баха. Но это не были липпицианы! Наконец они расстались. Я хотел уйти вместе с братом, но он сказал мне: нет, Лучиано, ты останешься тут, ты будешь учиться «школьной» езде, а еще учиться обхождению с липпицианами. Это высокое искусство, фрейлен, поверьте… Ты будешь внимательно следить за ними, – так сказал мне брат, – и ты будешь во всем подчиняться директору. Он не вечен, у него три сына – если мы не исхитримся сделать так, чтобы коней получила моя Лаура, то мы их никогда более не увидим. А липпициан, фрейлен, живет долго, поразительно долго – это единственная лошадь, которая и в двадцать, и в двадцать пять лет делает лансаду и кабриоль. Арабской лошади до него далеко, испанской тоже далеко. Это – истинное сокровище, фрейлен!
Тут в памяти моей возникли картинки – белая лошадь, стоя на задних ногах, подпрыгивает так высоко, пролетая при этом по воздуху чуть ли не на сажень вперед, что публика бешено рукоплещет ей и мальчику-наезднику.
– Но де Бах хитер, фрейлен, хитер и подозрителен. Он подозревает меня во всех смертных грехах. Он не дает мне выступать в полную силу! Он учит лошадей тайком от меня! И если что-то случится с ними – обвинен буду я, фрейлен!
– Тише! – воскликнула я, потому что итальянец совсем разбуянился.
Тут дверь приоткрылась – кому-то не терпелось на свежий воздух. Я ахнула, Гверра заслонил меня собой, и стало ясно, что после выступления он не имел времени помыться. На нем была свежая сорочка, прекрасный жилет, но он даже не догадался спрыснуться ароматной водой.
Нас в институте приучили мыться в любых обстоятельствах, даже если вода ледяная. И первое мое желание было – оттолкнуть итальянца. Но он в чрезмерной заботе о моей репутации так прижал меня, что я даже не могла упереться руками ему в грудь. Хлопнула вторая дверь – беглец со службы покинул притвор, а Гверра не отстранялся.
– Пустите, – приказала я. – Да пустите же!
– Фрейлен, мне необходим второй портрет, – сказал итальянец. – Я покажу его друзьям моим, у меня в труппе есть друзья, мы выследим того злоумышленника. Де Бах мне его ни за что теперь не покажет, а если что-то случится – это будет предлогом, чтобы вышвырнуть меня из труппы. Только вы можете спасти меня, фрейлен, вы одна! Ради всего святого, ради всех, кто вам дорог! Я хороший артист, фрейлен, я лучший наездник в труппе, я уже сейчас превзошел брата Алессандро! Мы достойны этих липпицианов! Нам свои сейчас не по карману, Алессандро странствует по Италии и копит деньги, нам нужна хотя бы пара!
– Неужели это так важно? – спросила я, все же исхитрившись оттолкнуть страстного итальянца.
– Очень важно! Мы приезжаем в город, где стоит гарнизон. Офицеры все – любители лошадей. Только на липпициане можно показать «школьную» выездку – и пиаффе, и пассаж, и прекрасную перемену ноги на галопе, и боковой галоп! Обыкновенные лошади так не могут. Могут – но не так! Цирк полон, господа офицеры платят за ложи, сулят бешеные деньги за несколько уроков езды! Хорошая лошадь в цирке – это, это… как лучшая балерина в опере! В цирк ходят ради лошадей, фрейлен. Мой Алессандро взял хороших, но это не липпицианы…
– Ладно, я сделаю вам второй портрет, – сказала я ему. – Как мне передать его вам?
– Мы можем встретиться здесь же, – немедленно ответил Лучиано.
– Назовите время – я приду. Завтра у меня весь вечер свободен. Умоляю вас!
Я задумалась. Каждый день меня в Божий храм отпускать не станут – так и представилось лицо Варвары Петровны, произносящей: «С чего бы это на вас, мисс Бетти, такая святость напала?» Но бедный итальянец нуждается в помощи – придется уж потерпеть…
– В это же время, – быстро сказала я.
Он улыбнулся – а улыбка была такова, что у особы более слабой духом сердце бы зашлось мгновенно. И со словом «Кариссима!» он поцеловал меня в щеку.
Сам он не видел в своем поступке ничего дурного – очевидно, нравы в гимнастическом цирке господина де Баха вольные, и запросто поцеловать приятельницу свою и товарку по труппе – в порядке вещей.
Я настолько была изумлена, что онемела. Тут опять отворилась дверь – прихожане пошли со службы. И Лучиано кинулся бежать, на прощание одарив меня огненным взором.
Я привалилась к стене, тяжело дыша. Я не понимала, как вышло, что я позволила ему эту безумную вольность. До сих пор при малейшем намеке я становилась холодна, как лед, и благополучно избавлялась от чересчур пылких кавалеров. Но Лучиано… Если бы он попытался намекнуть, как-то красиво попросить дозволения… сказал о любви своей…
Я все равно бы ничего ему не позволила!
Домой я шла, казалось, целую вечность. Я вновь и вновь переживала тот миг, когда увидела его черные глаза так близко от своих. Это были неведомые мне ощущения, я не знала, как с ними бороться. Это был невероятный страх и такой же невероятный восторг.
Диковинное состояние оборвалось, когда я налетела на толстого господина, что вел на поводке двух болонок. Стыдно было до невозможности.
Дома я поужинала на кухне тем, что мне оставили, зашла в спальню к моим девицам, поговорила с ними немного, а потом уж поднялась в свою комнатку. Нужно было выполнять обещание – рисовать второй портрет сидевшего в кустах мужика.
Я села к столику, приготовила бумагу и карандаши, уставилась на пустой лист, провела линию – я провела ее почти бессознательно; стало ясно, что из этой линии получится, и я дала руке волю. Очень скоро передо мной был удачный набросок – но не приплюснутой физиономии мужика, а дивного античного профиля Лучиано. Я вздохнула и поняла, что теперь могу рисовать хоть натюрморт с дичью и фруктами – на бумагу выплеснулось то, что я в себе носила, и душа моя немного успокоилась.
