Далия Трускиновская
Времена цвергов
Возвращение предков
Это не было войной. Просто они друг друга недолюбливали.
Не воевали, нет. До драк дело не доходило. От дедов и прадедов досталось необъяснимое знание: слишком ссориться нельзя, но и горячо дружить нельзя, родниться – тем более. При необходимости они встречались, заключали несложные сделки, вели краткие беседы, старались обходиться без споров, хотя случались несогласия, даже злобные несогласия.
Так бывает в семье, где младшие дети враждуют со старшими, но есть надежда, что вырастут, поумнеют и будут жить дружно. Хотя все зависит от причины вражды. Не поделили игрушки? Пройдет пора игрушек. Не поделили родительскую любовь? Старые обиды и обидки однажды потускнеют.
Хуже, если одно дитя – талантливо, наделено чуткостью ко всему живому и склонно к уединению, необходимому для тонкой умственной работы, а другое – куда как попроще, наделено чуткостью к неживому, постоянно нуждается в обществе себе подобных, испытывает пылкие чувства и презирает все то, чего не может понять.
– Осталось только догадаться, кто старший брат, а кто младший, – сказал Энниберд.
Ему нравилось порассуждать о непонятном. А это как раз и понять было невозможно – слишком давно случилось нечто, породившее белых альвов и темных альвов.
– Но в том, что они и мы от одного корня, сомнений нет. Я смотрел кровь – твою, свою, Элгибенны, а также кровь Браммара и Урара. Эти темные более сговорчивы, чем прочие в их роду, они позволили. Да, у нас общие предки, но заглянуть в глубину столетий я не могу – опасно это, сам знаешь… – Верриберд вздохнул. – Глубина затягивает.
– И даже если заглянем – это знание совершенно не требуется темным альвам. Оно для них лишнее, – усмехнулся Энниберд, причем с некоторым высокомерием, которым всегда отличались белые альвы.
– И нам оно тоже не требуется – с нас достаточно предположения, которое подкрепляется опытами. Не требуется! – строго сказал Верриберд.
Двое белых альвов, старший – Верриберд, и младший – Энниберд, любили такие беседы, насколько вообще понятие «любить» входит в гармоничное бытие белого альва. Им было приятно встречаться, чтобы потолковать о картине мира. Они создавали ее заново – и она должна была однажды погибнуть вместе с ними, потому что белые альвы никогда ничего не записывали. Они полагали: достаточно того, что сведения передаются из уст в уста, от наставника к ученику, и у них даже не завелось знаков для записи слов. При необходимости они рисовали на бересте, этого хватало. Другое дело – темные альвы, те вели торговлю и поневоле придумали обозначения для чисел и товаров.
– Но все же я хотел бы знать, отчего мы – беловолосые, а они – черноволосые, – сказал Энниберд.
– Это не дает тебе покоя?
– Почему мы выше ростом, чем они?
– Может, потому, что питаемся иначе. У них тяжелая пища, она их тянет к земле, а наша – тянет нас к солнцу. Вот как соки земли, что поднимаются по корням, из самой глубины к кончикам листьев на макушке кроны.
– Пожалуй, в этом есть смысл. Но почему они не выносят одиночества, а нам оно необходимо, как вода и воздух?
– Они не выносят одиночества потому, что их научили бояться одиночества. В пещерах, где они трудятся, что-то можно сделать, только объединив усилия.
– Видимо, ты прав.
Этот неторопливый разговор оба белых альва вели на поляне, где Верриберд поставил свой шалаш и разбил грядки с лекарственными травами. Место было выбрано неспроста – возле дерева, с которым у Верриберда был безмолвный уговор о поддержке и помощи. Для удобства он обложил толстый ствол этого дерева пластами дерна, получилась круговая скамья, она же защищала основание ствола в зимнюю пору. На ней и сидели альвы, мирно беседуя и лакомясь земляникой из глиняной плошки. Такую посуду и холсты для одежды они выменивали у людских племен, давая взамен тщательно подобранные пучки лечебных трав. Были у белых альвов и тканые шерстяные накидки для холодной поры, но мех и кожу они в уплату не принимали.
Сейчас оба достигли того состояния тихой радости, которым белые альвы очень дорожили. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, давали умеренное тепло, проникавшее к костям. Беседа еще не дошла до той поры, когда уединение становится дороже. Расслабление тела было приятным и даже сладким. Обычно белые альвы испытывали это в одиночестве, но Энниберд и Верриберд сумели найти нужное соотношение речи, вопросов и ответов, солнца и земляники, чтобы ощутить свою тихую радость вдвоем.
– Но и мы, и они унаследовали чутье.
– Но у нас оно – к травам и ветвям, а у них – к камням и рудам. Один темный как-то рассказал мне, что сквозь земляную толщу в три роста может отличить богатую руду от бедной. Говорил – протягивает перед собой руки, руки что-то ловят, а что – объяснить не смог.
– Но если они чуют неживое, то могут ли они почувствовать приближение индерга?
– Наверно, они просто слышат, как он протискивается сквозь земляные слои, и вовремя уходят с его дороги, – предположил Верриберд.
– Значит, наши предки могли постичь и понять все? Они чувствовали и растения, и камни?
– Выходит, что так.
– А может ли быть, что предки сходились с женщинами людских племен? И рождались дети, получающие в наследство лишь часть способностей?
– Сомневаюсь. Это значило бы, что в тебе и во мне есть доля людской крови. А это вряд ли. Я даже не представляю, как это возможно. Мы и женщины… нет, даже представить не могу, как альв это делает с женщиной. А ты?
Энниберд вздохнул – он был еще молод и ни одной белой альве не предлагал своей близости.
– Мы слишком разные. Наши кости – из разного вещества. Я знаю, что ты сейчас скажешь, – Верриберд усмехнулся. – Людских племен много, и в давние времена люди и родственные им племена кочевали. Это теперь они стараются осесть на земле, построить дома и завести огороды. Раньше все было как-то разумнее – если начинаются холодные зимы, племя уходит на юг, если на юге засуха – уходит на восток или на север. Теперешние люди ради того, чтобы не бросать свои дома, воспитали в себе терпение. Я допускаю, что по причуде природы…
– Природы? – спросил Энниберд.
– Что-то же нас создало – и альвов, и людей, и бегунов, и животных… Я думаю, это можно называть природой, пока мы не знаем правды. Так вот, могли появиться женщины, способные иметь детей от альвов… Может, не совсем женщины, какие-то похожие на них существа.
– И альвы вступали в союз с таким существом?
– Да. Допускаю… Может быть, то племя, откуда предки могли брать себе подруг, давным-давно ушло далеко на запад. А мы будем смотреть кровь племени, которое пришло потом и сейчас живет в Артейских горах, и ничего там не обнаружим. Ага, туесок полон!
Просверлив металлическим прутиком, выменянным у темных альвов, толстую кору своего дерева и приладив маленький желобок, Верриберд добывал земные соки; пропущенные сквозь корни и ствол, обогащенные их живой силой, соки могли на несколько дней заменить белому альву пищу.
Темные альвы нуждались в ином – в плотных тяжелых лепешках, в мясе, свежем и вяленом, в копченом сале, в рыбе, в жирном сыре, в густых кашах, куда они кидали все, что подворачивалось под руку. Они выменивали у людей такую пищу, которую можно брать с собой, уходя на много дней в нижние пещеры. Молоко и сливки тоже брали, но мало – только для своих малышей.
И все же белые и темные были в родстве – это замечали даже люди, переселенцы с севера, бежавшие на юг от наступающих ледников. Острые подбородки, особый разрез глаз, отсутствие переносицы – сходство сразу было заметно. Люди смеялись – если натереть сажей белого альва, получится темный, если отмыть темного – получится белый. Смеялись, но и побаивались тех, кто живет в пещерах, и тех, кто живет в лесах.
Люди их не понимали.
Люди ставили на холмах дома, окружали их частоколами – от диких зверей и от вражеских набегов. Потом стали возводить каменные стены, обжигать кирпичи, строить дома и замки. Белые альвы зверей не боялись из Артейских, Клаштейнских, Земмельдинских и Гонштейнских гор, они умели делать так, что звери их не видели. А в пещеру к темным альвам ни один зверь не рискнул бы сунуться.
Они растили искусных кузнецов, которые делали отменное оружие – ножи всех видов, короткие мечи, наконечники для стрел и рогатин, бляхи для деревянных щитов, обтянутых толстой кожей. Каждый темный альв умел управляться с этим оружием, и во времена, когда людские племена беспрепятственно разгуливали по земле, темные альвы не пускали их в свои пещеры. Когда люди осели на земле, стычки прекратились, началась разумная торговля.
Потом люди стали ставить крепости в устьях рек, куда могли бы приплыть с товарами купцы. Крепости обрастали поселениями, где жили ремесленники. Но темные альвы отказались уходить из Артейских, Клаштейнских, Земмельдинских и Гонштейнских гор, из обжитых пещер, откуда вниз вели узкие ходы и шахты, удобные для подъема руды. Поэтому горожане, собираясь в небольшие караваны, ездили к ним за товаром и везли для мены свой товар. Товар – брали, особенно уважали скованные темными альвами гвозди, ножи и всякий приклад для строительства, но понять кузнецов даже не пытались.
Испив земного сока, Энниберд встал и закинул за спину плетенный из лыка короб. Он поставил свой шалаш на озерном берегу и приносил другим белым альвам целебные корневища аира, молодые побеги тростника и раковины-перловицы, заменявшие небольшие ножи, от них же забирал лесные травы и сушеные грибы с ягодами.
Кое-кому из старых альвов он приносил корневища, не требуя ничего взамен. Так повелось издавна.
Достигнув почтенного возраста в сотню и более лет, одни белые альвы тихо угасали, таяли под ровным потоком солнечных лучей, сливались с землей, но другие, а их было немного, словно бы переходили усилием воли в иную жизнь, где все строилось по иным законам. Они получали обычной пищи втрое меньше, чем полагалось бы, но воспитывали в себе способность превращать в жизненную силу солнечный и лунный свет. Кто этому научил первого белого альва – они не знали, зато знали, что в высохшем теле просыпалась неожиданная сила и с ней приходилось обращаться очень бережно, даже трепетно, чтобы не наделать беды.
Энниберд шел хорошо знакомой тропой. Из людей мало кто догадался бы, что это тропа, но белые альвы умели видеть тайную жизнь растений, и засохший корешок говорил им больше, чем следопыту из людей – глубокая колея от колеса тачки.
Вдруг он остановился. Колыхание, что передавалось от травинки к травинке, подсказало ему – поблизости кто-то идет; судя по легкой поступи, тоже альв. Энниберд коснулся пальцами ветки, посылая колебание воздуха во все стороны. Ему ответили. И очень скоро он увидел девушку. Это была, как он уже знал по беззвучной поступи, белая альва, в легком девичьем веночке из колосьев. Она приходилась старому альву, которому он нес корневища аира, внучкой, и звали ее Сегебенна.
Длинная холщовая рубаха альвы не сияла белизной, как полагалось бы, а была выкрашена соками ягод в красноватый цвет. За плечами у Сегебенны, как и у Энниберда, был лубяной короб. Там помещались все ее нехитрые пожитки в пору долгих походов за целебными травами.
Альвы были одиночками, как мужчины, так и женщины. Жен себе они брали на время, чтобы продолжился род. Брачная пора длилась год-полтора, не более, начиналась по разумному сговору и завершалась без упреков.
Дети, рожденные от этих браков, довольно рано покидали мать и шли на обучение к кому-то из старших альвов. К союзу наставника и воспитанника белые альвы относились серьезнее, чем к отцовским и материнским узам. Сегебенна одно время училась у Верриберда, потом нашла себе наставницу. Она поможет освоить малую женскую магию, нужную, чтобы облегчить белой альве носить дитя и родить его, а потом и воспитывать. Энниберд не видел ее уже очень давно, их тропы не пересекались, сколько ей лет – альв не знал, но ему показалось, что Сегебенне уже пора носить женский венок, украшенный сухими плодами.
Ее белые волосы были подобраны сзади и на затылке обвивали венок. Так было удобнее собирать травы, прямые и жесткие пряди не лезли в глаза. Глаза у нее были, как у всех белых альвов, зеленовато-серые, почти прозрачные.
Энниберд приветствовал альву мужским жестом – обе руки прижаты к сердцу. Она ответила женским поклоном, при котором руки соединяются в замок на груди.
– Ты была у старика? – спросил Энниберд.
– Да, забрала у него рубаху, чтобы постирать, дала ему чистую. И у меня были вопросы. Женские вопросы.
– Ты не могла их задать Ингоренне?
– Не могла. Это для нее слишком сложно.
– Значит, ты к озеру сейчас идешь?
– Нет, к Ручью-в-тени. В озеро, чтобы постирать, приходится заходить по колено. С ручьем проще. И там есть камни, которые нужны для стирки.
Больше им говорить было не о чем. Энниберд не знал, о чем спрашивать альву. Хотя одна мысль все же родилась: неплохо бы узнать, выбрала ли она мужа. Если нет – вполне можно договориться. Она хорошо сложена, лицо и голос у нее приятные, забота о старике тоже говорит в ее пользу. А Энниберду пора брать жену. Все совпадает…
Осталось принять решение.
Правила брачного ритуала Энниберд знал. Сперва – ласковые слова и обязательно подарки, совместные походы по лесу туда, где растет целебный мох, и туда, где грибные поляны. Потом – вопрос, который нужно задать посреднику или посреднице. И уж тогда известить род, что молодая пара уходит в горы. Там, в полном уединении, можно провести хоть год, не заботясь о пище и питье, – это принесут родственники и оставят у приметного камня. Там есть небольшие пещеры, которые не нужны темным альвам, и в пещерах даже сложены каменные очаги – ночи наверху прохладные. Если принести охапки сена и еловые лапы, можно изготовить прекрасное свадебное ложе. Обычай отправлять молодых в пещеры – такой давний, что и старики не скажут, откуда он взялся. Так повелось от общих предков.
Потом альва уходит к матери и старшим альвам – растить дитя. Возможно, будут еще встречи, еще одно путешествие в горы, еще одно дитя. А может, и нет.
Все это Энниберд знал. Но сразу говорить ласковые слова не принято – может, у альвы есть на примете другой. И потому Энниберд, вежливо простившись с Сегебенной, пошел к старику.
Альв, уже почти лишившийся плоти, стоял на пригорке, лицом и ладонями к солнцу. Казалось, лучи пронизывают его насквозь и ничего иного ему от жизни уже не требуется. Однако аиру он был рад и, не оборачиваясь, сказал, куда положить.
Энниберд особой любезности и не ожидал. О стариках заботятся, не требуя ничего взамен. Но у него был вопрос.
– Далеко зашедший в годах, я встретил твою внучку Сегебенну, и она мне понравилась. Есть ли у нее альв, который дарит ей подарки?
Вот тут старик повернулся.
– Она переменилась, Энниберд. Она стала другой, и уходит от меня торопливо, словно ее кто-то ждет. Если бы она видела в нем мужа, то рассказала бы мне. Энниберд, об этом не спрашивают, альва имеет право не ответить даже далеко зашедшему в годах. Энниберд, пойди за ней по следу.
Это был приказ.
– Пойти по следу, а потом вернуться к тебе? – уточнил Энниберд.
– Да.
– Она сказала, что пошла к ручью стирать твою рубаху.
– Она не брала у меня рубаху.
Энниберд ушам своим не поверил.
Он знал, что такое ложь, потому что встречался и с людьми, и с темными альвами. Браммар и Урар, темные альвы, были приятелями Верриберда, приносили ему снизу, из пещер, цветные камни, он их поил соками земли. Такое приятельство хоть и редко, но встречалось. Но в отношениях с людьми темные альвы были горазды на любой обман, да и люди ухитрялись заплатить им за руду и за кузнечные изделия меньше, чем следовало бы. С белыми альвами они себе такого не позволяли – белых альвов люди побаивались, считая, что они творят добро потому, что им лень творить зло. И в самом деле, тот, кто собирает целебные травы, уж точно знает ядовитые. А если бросить ядовитую траву в речку, то отравленная рыба всплывет кверху брюхом и лошади, которых привели на водопой, будут потом долго хворать.
– Я пойду по следу, – сказал Энниберд.
Ему уже не была нужна альва, он хотел понять природу лжи.
Энниберду было мало тех познаний, что передали наставники, он думал о чем-то странном и, возможно, ненужном. Общие предки белых и темных альвов очень его беспокоили, он пытался понять, как вышло, что одни унаследовали одно, а другие – другое.
След вывел к Ручью-в-тени, но там и обрывался – Сегебенна перешла ручей. Никаких следов стирки альв не обнаружил. Он тоже перешел на другой берег и узнал, что альва направилась вниз по течению – туда, где Ручей-в-тени теряет свое имя, потому что уходит из леса, где над ним смыкаются древесные кроны.
Альвы не очень любили бродить по открытой местности, разве чтобы найти нужные травы. Но Сегебенна пошла прямиком через луг, не прикасаясь к травам, и Энниберд – за ней следом.
Он обнаружил альву на берегу речки Неринне. Она была там не одна, а сидела на невысоком обрыве, свесив ноги вниз. Рядом с ней был темный альв.
И они громко смеялись!
Не то чтобы смех у белых альвов был под запретом, нет! Они могли тонко пошутить, могли ответить на шутку, их забавляли праздничные песни людей, порой довольно непристойные. Когда альв и альва вместе уходили в горы, никто за ними не подсматривал, никто их не подслушивал; возможно, там они веселили друг друга и хохотали. Но вести себя так в двадцати сотнях шагов от леса, да еще вместе с темным альвом? Это было очень, очень странно.
Между белыми и темными альвами отношения были построены главным образом на обмене. Молодежь, белая и темная, меньше озабоченная делами, могла встретиться только случайно.
Темный альв, обнимающий за плечи белую альву, – это было возможно, так же возможно, как союз между альвом и женщиной людского племени. То есть об этом можно было рассуждать, строить предположения, и не более. Увидев рядом две эти головы, черноволосую и беловолосую, почти прижавшиеся висками, Энниберд даже растерялся.
То, что Верриберд называл природой, преподнесло неожиданный и опасный подарок. Отчего вдруг возникло ощущение опасности – белый альв не знал. Но он так чувствовал – и, как у всех белых альвов, чувство заменяло полученные от старших или от самого леса сведения.
Темный альв сидел там, где ему сидеть было опасно, на солнцепеке, но Сегебенна смастерила ему забавную шапку, связав вместе несколько больших листов лопуха. Они прикрывали его лицо, а на плечах у него была накидка Сегебенны, так что солнце не могло причинить ему вреда.
Энниберд подошел поближе. Темный альв не распознал его шаги, зато распознала Сегебенна. Она обернулась.
– Старик послал меня, – сразу сказал Энниберд. – Он беспокоится о тебе.
– И напрасно, – ответила альва. – Ничего со мной не случится.
– Уж я не дам свою женку в обиду, – подтвердил темный альв. И, вскочив, показал Энниберду свое оружие – слева на поясе длинный кинжал в узорных ножнах, справа на поясе метательные цепные шары.
Энниберд, разумеется, был безоружен.
– Ты хочешь вступить в союз с этим альвом? – спросил он.
– Я хочу быть его женой. Быть женой всегда, а не только год в горах.
– Разве такое может быть? – удивился Энниберд.
– В пещерах – да, – ответила альва. – Именно так там и живут. У каждой пары своя ниша, муж выкапывает ее для будущей семьи, жена содержит в порядке. И обычно там много красивых долговечных вещей. Не то что в наших шалашах.
Тут Сегебенна была права. Если белому альву требовалась посуда кроме глиняной, что порой приносили люди, – он мастерил ее из древесной коры, о том, чтобы как-то украшать шалаши, белые альвы не беспокоились – не видели в этом смысла. Разве что вешали у входа цветочные венки, и то со смыслом: это означало, что хозяин или хозяйка шалаша ищет себе пару.
– Уйти навсегда в пещеры? – Энниберд не понимал, как это возможно. В пещерах темно, освещаются они кострами и факелами, темные прекрасно видят во мраке, а Сегебенна привыкла к солнечному свету…
– Да. Буду подниматься наверх за травами, разобью свои грядки.
– Но что ты будешь там есть? Они же едят мясо!
– Послушай, друг, – вмешался темный альв, – меня зовут Арриар, я сын нашего старшего. Если моя женка пожелает яиц крапчатого дятла, есть кого послать за ними. Мы выменяем для нее все, о чем она попросит.
– Но жить в пещерах? Не видеть солнца? – Энниберд все никак не мог осознать беду, в которую попала альва.
– Мы видим солнце побольше, чем вы, белые. Мы выходим на вершины холмов и греемся. Главное, чтобы голову не напекло. А вы не выходите из-под древесных крон. А в пещерах тепло, и мы зимой всего лишь накидываем туники из шкур, не то что вы, белые!
Тут Арриар был прав. Зима становилась тяжким испытанием для белых альвов. Они умели делать плотные стеганые ткани, где между слоями холста, принесенного людьми, были слои птичьих перьев, они умели плести из лыка прочную обувь, если выпадало много снега, они выменивали у людей теплые накидки с капюшонами, они обкладывали снегом свои шалаши и делали там полы из плотно уложенных толстых веток, покрытых еловыми лапами, в каждом шалаше был маленький переносной очаг, но порой запасы съедобных корней и сушеных ягод заканчивались раньше, чем наступала весна и деревья могли напоить соками земли. Приходилось вводить себя в сон, болезненный и мучительный, но иного способа дождаться весны белые альвы не знали.
Разумеется, ребенку зимой было бы лучше в пещерах…
– Я буду носить кожаную обувь, – с непонятной гордостью заявила Сегебенна. – В ней ноги никогда не мерзнут. Прошлой зимой я думала, что останусь без ног. И буду греться у большого огня. И буду пить горячие отвары, когда только захочу, потому что костер горит день и ночь.
– Сегебенна, ты должна все рассказать старшим, – твердо сказал Энниберд.
– Никому моя женка ничего не должна, слышь, ты, белый, – ответил темный альв и обнял подругу за плечи. – Раз уж так вышло, что ты застал нас вместе, то я прямо сейчас и уведу женку в пещеры. Хватит там для нее богатых шерстяных туник и накидок! И обувь я для нее выменяю хорошую, узорную, а если родит мне сына – получит лучшее городское ожерелье. Я работы не боюсь, белый! Я не слоняюсь по лесам без дела, а хожу с братьями добывать руду и цветные камни, я чую камни на расстоянии в два роста, потом – служу подручным у кузнеца, если выучусь – сам буду выплавлять и ковать железо. Вот, посмотри!
Он показал свои широкие ладони. На одной такой ладони могли уместиться две узкие изящные кисти белого альва.
– Сегебенна, почему он отвечает за тебя? – спросил удивленный Энниберд.
– Потому что я – муж, я и должен отвечать за жену. Это навсегда, понимаешь ты, белый?
– А твои старшие?
– Они знают. Они сказали – бери хоть медведицу, твое дело. Но когда я приведу в пещеры свою женку, ее хорошо примут и принесут подарки.
Тут Сегебенна улыбнулась, и белый альв понял – она очень хочет подарков. Она хочет, чтобы у нее в уголке, отгороженном плотной пестрой холстиной, были на полочках большие чаши и блюда из привозной белой глины, чтобы там же стояли ларчики с прикладом для рукоделия, чтобы на сиденьях и на ложе лежали мягкие шкуры, чтобы свой котелок над своим очагом, в котором булькает вкусная похлебка для своего мужа.
– Сегебенна, ты же привыкла каждый день, пока не настанут холода, купаться в ручьях! – вспомнил Энниберд.
– Каждый день вряд ли, но женка будет ходить к подземной реке, у нас есть река Регинне, ты не знал? Не бойся, с ней будут ходить моя сестра и женка старшего брата.
– Вы разве умеете плавать?
– Зачем же плавать? Ни к чему это. Наши сестры обливаются водой, этого достаточно, и они приносят воду мужьям и детям. У моей женки будут хорошие подруги…
– Кто?
Белым альвам было знакомо понятие «дружба», но они решительно не знали, какой в нем прок. Если белый альв попадал в беду, весь род приходил на помощь, спасал, лечил, но потом альвы опять разбредались по лесам и бродили, собирая травы, каждый сам по себе.
– Муж, сейчас я скажу, – наконец вмешалась Сегебенна. – Я хочу жить среди женщин, с которыми можно говорить о мужьях, детях, праздниках…
– О чем?
– Женка, он и этого не знает! – развеселился Арриар. – Мы собираемся вместе, чтобы пировать, плясать и веселиться. У нас есть праздник первого луча после зимнего солнцестояния, праздник первых трав, за которыми мы выпускаем детей, праздник избранников – когда к нам, артейским альвам, приходят темные альвы даже из-под гор Клаштейна, чтобы выбрать себе жен. Знаешь что, белый? Приходи к нам! Все покажем, сделаем тебе подарки. Мы любим дарить, белый! Мы с людьми торгуемся за каждый грош, но для друзей ничего не жалеем.
Темнокожий, белозубый, веселый Арриар смотрел прямо в глаза Энниберду, он был ниже ростом, а смотрел так, будто они вровень. Белый альв не выдержал взгляда и отвернулся.
– Делайте, как знаете, – сказал он. – Сегебенна, что передать старику?
– Когда я рожу мужу сына, то принесу ребенка, чтобы он благословил, – ответила альва.
– Ты ведь даже не знаешь, могут ли от вашего союза родиться дети.
– Могут, – твердо сказал Арриар.
И что оставалось делать Энниберду? Он ушел.
Старый альв внимательно его выслушал и нахмурился.
– Я не знал, что им нужно именно это… – задумчиво произнес он. – Я думал, им тоже нравится в одиночестве бродить по лесам. Но наши красавицы хотят того, что мы не можем дать, и это плохо. Опасное дело она затеяла. Посмотрим, какой ребенок у нее родится.
Ребенка Сегебенна принесла полтора года спустя.
Она была, как обещал Арриар, в дорогой одежде, а ребенок – в рубашечке из тонкого холста, в стеганом одеяльце.
Старый альв смотрел на дитя – и способность чувствовать все живое, подсказывала: младенец, чье лицо было не белым и не смуглым, а серебристым, таит в себе опасность и лучше бы ему вовсе не рождаться.
Но старый альв все же возложил на него руки и насупился.
– Сегебенна, оставь меня с малышом, уйди в лес до завтрашнего дня, – приказал он. – Малыш не почувствует голода.
– Я знаю.
Сегебенна пошла искать свою наставницу Ингоренну, у наставницы была другая ученица, и Сегебенна рассказала юной альве, как хорошо живется в пещерах. Она действительно была счастлива – в длинном красном городском платье, надетом нарочно, чтобы похвастаться, в покрывале замужней женщины, как носят в пещерах, в кожаных башмачках и полосатых чулках – именно такие чулки пригодились бы в лесу зимой, но белые альвы не знали об их существовании. Юная альва, Деабенна, смотрела на эту роскошь с восторгом.
А старик ошибся. Он не мог этого предвидеть, потому что красоты городского красного платья, вышитого узорами из цветов и треугольников, для него не существовало.
А юная альва вдруг поняла, что такое красота, вложенная в вещи. И ее собственная холщовая рубаха, подпоясанная темным шнурком, показалась ей скучной и жалкой.
Когда Сегебенна вернулась, старик сказал:
– Оставь мне ребенка.
– Моего ребенка?! Почему?
– У него двойной нюх. Он унаследовал от тебя нюх к живому, от своего отца – нюх к неживому. Он будет чувствовать и травы, и камни.
– Ну и что?
– Он может причинить тебе горе. Я должен сам его воспитать.
Сегебенна за полтора года в пещерах отучилась уважать полупрозрачных белых альвов. Она схватила ребенка и унесла.
Энниберд, принеся старому альву травы и ягоды, узнал об этом и понес известие к Верриберду.
– Выходит, в этом ребенке воплотилась двойственная суть предков? – удивился Верриберд. – Как все, оказывается, просто. Но знаешь, чего я боюсь? Что дитя с такими способностями не сумеет развить их в пещерах.
Бояться следовало другого – того, что темные альвы, распознав двойной нюх, станут учить ребенка на свой лад. И вскоре обнаружат в нем еще и иные способности. Верриберд также не мог предположить, что юная альва Деабенна пойдет по следу Сегебенны и выйдет ко входам в пещеры. Там, у входов, она найдет темных альв, сидящих на траве с детишками, и поладит с ними. Потом она вернется в лес за своим имуществом и встретит белую альву Коребенну, свою сестру по отцу…
Прошло два года, прежде чем белые альвы поняли – в лесах поубавилось невест. По меньшей мере десять белых альв предпочли жить с мужьями в пещерах и там рожать детей, а о тайных способностях этих детей они сперва даже не задумывались.
Прошло еще девять лет.
К Верриберду пришли его давние приятели Браммар и Урар, принесли маленькие ножи и чашки из красной глины. Взамен же попросили травы, какие белые альвы дают мальчикам в пору созревания, чтобы усмирить их внезапно буйный нрав.
– Они прирожденные повелители, желания править у них много, а ума пока что мало, – сказал Урар про сыновей, унаследовавших двойной нюх. – Они пытаются править другими детьми, и родителям приходится разнимать драки. Все дети дерутся, но эти – с каждым годом все крепче, и матери уже не справляются. И они по наитию, без всякого обучения, проделывают всякие странные штуки. Втроем они могут подчинить себе волю взрослого альва, но ненадолго, он вскоре приходит в себя. Сам понимаешь, как-то их надо усмирять, не то эти альвриги наделают нам бед.
– Как ты их назвал? – спросил Верриберд.
– Не я, их матери так назвали. Не альвы, а нечто иное. Альвриги. Откуда они взяли это слово? Они держатся друг за друга. Мы боимся, что они однажды соберутся и выйдут из пещер. А они же еще дети. И чем кончится их первая встреча с людьми – никто и представить не может.
– Хотят властвовать… Выходит, наши общие предки тоже были властными и упрямыми? – предположил Верриберд.
– Ты думаешь, белый, что в них воплотился дух предков?
– Я, право, уже не знаю, что и думать. Недавно они почуяли приближение индерга. Не услышали, а почуяли. К счастью, он не вломился в пещеру – он всего лишь шел на водопой.
– И вот что еще плохо, – добавил Браммар. – Их матери даже не пытаются их усмирить. Они гордятся сыновьями. Гордятся их ростом, их голосами, их серебряными лицами.
– Это плохо? – удивился Верриберд. Он не воспитывал своих сыновей и не знал, какие ловушки подстерегают родителей.
– Мы думаем, что плохо. А деваться нам некуда. Не можем же мы выгнать из пещер жен, которые нам родили сыновей, – объяснили темные альвы.
Верриберд попросил приятелей подождать, а сам ушел в лес. Он хотел найти Элгибенну, мать своего старшего сына, которая стала наставницей, и узнать о травах, укрощающих буйство.
Альва поставила свой шалаш неподалеку, но Верриберд ни разу не навестил ее – просто не понимал, зачем это нужно. И вот нужда появилась.
Элгибенна сидела на траве и сплетала корешки в зимнюю косу. Эта коса должна быть подвешена в шалаше, чтобы всегда можно было протянуть руку и отщипнуть лакомый кусочек. Рядом были уже подготовленные низки сухих ягод.
