Даниэль Агрон
Жизнь, любовь и белое облако. Сборник рассказов
Она понимала, что время бежит, а завтра может быть всё иначе. Владислав потаённо глядел на ней тем самым взглядом пару раз, и Ленка поняла, что можно. А может, даже и нужно.
Она подсела невзначай поближе. Владислав взглянул на неё странным, немного раненым взглядом, и Лена поняла: о… а у парня-то явно травма от сердечной неудачи!.. «Пора…» – подумала Лена и дотронулась пальчиками до волос парня. Он обернулся, поднял глаза, и она обняла его, и впилась в его губы нежным поцелуем.
– Хороша! Ах, хороша! – прогремел до ужаса знакомый голос. Ленка отпрянула от Владислава, который встал и вышел из комнаты.
В распахнутой двери стояли тётка Максима, которая Георгиевна, и Пашка, её бывший одноклассник, брат поганой Светки и сын вреднейшей тёти Лиды из их посёлка.
– Ленка… То, что ты бесстыжая, это твоё дело. Только что мне удивительно – неужто ты думала, что я Максимку, своего единственного, тебе отдам, чтобы ты его погубила? Хитра ты, Лена… но глупа. Так своей мамаше и скажи.
Ленка схватила трясущимися руками вещи и выбежала из комнаты.
– Матери-то привет передай, не забудь! – крикнула вслед Ленке тётка, давая заодно подзатыльник привалившемуся к ней от смеха Пашке. – И спроси, как же это она тебя за столько лет человеком быть не научила!
*****
Компания сидела за столом и веселилась от души. Так веселиться могут только не видевшие друг друга очень давно, встретившиеся очень тепло и очень близкие по духу люди.
Роберт Иванович (названный так родителями в честь любимого поэта Рождественского) наливал хорошую водку – ибо от вина, и тем более, виски, тётка наотрез отказалась, махая руками – и оживлённо беседовал с Георгиевной.
– Ну, как там наши места, Георгиевна? – радостно вопрошал он.
– Да куда же они денутся! Живут-поживают! А как вы то в этой Москве? Вот уж жить не смогла бы! – против обычного весело отвечала тётка.
– А Лидка что не приехала, а? Вот же зараза! – восклицал Роберт Иванович.
– Да куда же ей ехать? – резонно вопрошала Георгиевна. – Кому там работать, если не ей? Она, если так пойдёт, у нас на всю больницу скоро одна останется! Оптимизация, мать её! Иваныч, ты бы с братом поговорил, а? Он хоть и не из наших, но пусть заступится, а? А то глядишь, и без больницы останемся…
И так далее.
– Пап, мы поедем, погуляем – сказал Владислав Робертович, друг и одноклассник Пашки. Парни встали.
– А что, с нами скучно, что ли? – весело прищурился Роберт Иванович.
– Я так не сказал, – ответил Роберт Иванович. – Просто погуляем…
– Ну да, ну да… – хитро глянул Роберт Иванович. – И как этих ваших красавиц «просто погуляем» зовут?
Тут уже Владислав Робертович улыбнулся.
– Время придёт – узнаете, пап – сказал он. – Пошли, Пашка.
– И в кого он такой серьёзный?.. – спросил Роберт Иванович, глядя вслед неразлучным друзьям. – Прямо иногда загадка.
– Ну, Иваныч, прости, конечно, но точно не в тебя – улыбнулась тётка. – Ты вон, когда-то на весь посёлок давал прикурить…
– Ты Владику-то не рассказывай – расхохотался Роберт Иванович.
– Да уж, не расскажу – кивнула тётка. – А хорошо, что они с Пашкой подружились, а?
– Хорошо! – сказал Роберт Иванович. – Я даже удивился поначалу. Вроде, Владик у нас уже в Москве родился, а тот в посёлке вырос. Но – друзья не разлей вода. Видишь, какую операцию по разоблачению злодейки провернули. Высокие, блин, технологии! Черти!
– Всё потому, что воспитание, хоть и через одно поколение – а наше, поселковое – ответствовала тётка авторитетно.
– Слушай, а Макс, когда отслужит, куда поедет? – спросил Владислав Робертович, ведя машину и вглядываясь в вечернюю Москву.
– Пока не знаю. Да он ещё и сам не знает, наверное – ответил Пашка, тоже вглядываясь в вечернюю Москву.
Которая временами просто диво, как хороша…
– А давай его сюда – предложил Владислав Робертович, поворачивая. – Чего ему там делать? А мы тут поможем.
– Давай! – сказал Пашка, радостно глядя на друга.
*****
Максим отслужил и, с благословения тётки, уехал к друзьям в Москву. Потому что, хоть посёлок и хороший, и воспитание там правильное, но молодёжи делать там, если честно, нечего. Да и с Ленкой было бы противно и больно встречаться. Очень она его ранила. А он верил.
Кольца купил…
Что касается тётки, то, вернувшись, Георгиевна наша оставалась одна недолго, ко всеобщему удивлению. Нет, мы тут не будем байки травить, что у них с Робертом Ивановичем вспыхнула застарелая любовь и всё такое… Роберт Иванович свою жену и маму Владика (ладно, чего уж там – просто Владика!..) любит по-настоящему. И у них с Георгиевной в своё время даже в поселковой школе симпатии были к разным объектам страсти. Которые давно уже далеко, и к нашей истории отношения не имеют.
Просто тётка наша, вернувшись в посёлок, купила себе новый телефон, Светка научила Георгиевну пользоваться всеми прекрасными возможностями этого телефона. Смартфона, если по-новому. А ещё, установила ей всевозможные приложения знакомств. И вот, Георгиевна сопротивлялась… а потом разок туда взглянула, и…
В общем, нашёлся хороший человек. И не так далеко, к удивлению нашему.
Хотя, чего удивляться… Жизнь такая. Где ещё сейчас познакомиться, если не в смартфоне.
Знаю только, что и у этого хорошего человека, и у Надежды Георгиевны – а я что, не говорил, как тётку Максима полностью звать?.. ну, извиняйте… – так вот, знаю, что у них всё будет путём. Всегда.
Потому что носительницы имени-отчества Надежда Георгиевна, как правило, барыни твёрдые, славные, и от своего слова – не говоря уже от принципов – не отступят. И примеров немало. Возьмите хотя бы народную артистку Бабкину. Вот же женщина, так женщина! Аж дух захватывает.
Но и наша Надежда Георгиевна, хоть не такая знаменитая, а хороша! И, честно говоря, перед Богом и перед людьми сделала немало доброго.
Вот, хотя бы Максимку выручила. Так что – счастья им всем!
И вам тоже счастья, добрые люди!
Мелочи жизни
Мама не любила своих детей.
Она смотрела на своего сына, который копался в таких непонятных, хоть и очень дорогих для семейного бюджета детских шмотках. Мальчиковые шмотки. Уже рвутся и вечно грязные.
«Кто это?» – с тихим испугом спросила она. Подумала, конечно, про себя; и стала отгонять мысли. На секунду даже испугалась, что это могло быть произнесено, но напрасно. У неё не было того, что могло быть сказано вслух.
Маме было очень жаль.
Мальчик, тем временем, оделся, застегнулся, как мог и украдкой смотрел на неё. Она знала, что в сыне есть ещё небольшой остаток непонятного уважения к ней и послушания, и прочего бреда, который дети вбивают себе в голову по отношению к родителям; она, мать, смотрела на то существо, которое зачем-то когда-то родила, и, как говорят писатели, с ужасом понимала, что это какой-то чужой человек, пока ещё маленький, но заблокировавший её жизнь навсегда.
А ещё она понимала, что этот сын испытывает вину по отношению к ней. Чувствовала, что он думает, будто мама недовольна им за то, что он что-то не так делает и уже много раз не так делал. Что он не знает, как это – когда мама любит. И она знала, что ей так легче – когда он, этот, непонятно откуда взявшийся ребёнок, уже вырастающий из недавно купленных вещей (а ведь она отказалась из-за них от абонемента на йогу), чувствует, что он виноват и ущербен. Когда он ей уступает. И хоть это хорошо, раз он уже есть и его никуда не деть.
В голову пролезла предательская мысль, вернее, мечта: этот сын вырос, вообще, все выросли, мужа нет – он куда-то испарился, исчез; нет, не умер, пусть живёт… но хотя бы уйдёт к другой – так будет лучше для них обоих. Нашёл себе какую-то новую женщину, скажем, из своих сотрудниц, и ушёл. А ещё так прекрасно, что детей он заберёт. Непонятно пока, почему, но заберёт.
Сейчас же ей предстояло взять чужого, но своего сына за вечно мокрую от пота ладонь, вывести из этой странной квартиры. Довести до школы, отпустить его, сказать какие-то слова, потому что ничего не сказать, отвернуться и уйти не хватит смелости. И вернуться за ещё одним существом, жизнерадостной заготовкой будущей женщины, ещё одним вытесняющим жизнь человечком, перед которым вину почему-то чувствовала уже она сама… Отвести бойкую и крикучую девчонку в детский сад. Зачем, зачем она их рожала, зачем это всё? Эти мучения, больницы – и никакой радости даже спустя дни, недели и годы после того, как она выпустила их из себя, оставшись одна, измученная, в крови.
И этот рыжеватый тюлень с неприятной кожей и запахом, который удовлетворяет свои противные биологические желания, унижает и мучает её всякий раз, когда не она не успевает заснуть или сказать о недомогании – а в её недомоганиях он разбирается чуть ли не лучше её самой, потому что её, видите ли, любит – этот мешок из шерсти и мяса, который преданно глядит на неё каждое утро – кто он?
Кто вообще это придумал: канва жизни, замужество, три не своих живых существа, которым надо отдавать всё, офис, куда хоть и не хочется ходить и делать всякие глупости, но где так хорошо скоротать время перед уходом в свою непонятность, беспредельную и схваченную клеем? Она, мама, не знала, что с этим делать, потому что это было бесконечно.
Ей оставалось жить два дня.
