Дарья Ермилова
Время блистать

Полная версия

ВРЕМЯ БЛИСТАТЬ

Дарья Ермилова

Посвящается Дэнни, который навсегда изменил

мои представления о счастье.

Сомнительные обстоятельства порождают сомнительные поступки.

ПРОЛОГ

Его ученик написал, что минут на десять опаздывает. Хотулев решил не терять времени зря и начать разминаться. Он покрутил шеей, повращал руками и тазом, сделал пару приседаний и выпадов, а затем вытянул руки вверх, чтобы потянуть спину. И в глаза ему бросились дивоты¹. Это было любопытно, на первом занятии все всегда изумлялись, как можно было так сделать удар, чтобы от него остался след на траве. Ибо порой самым сложным для новичков было попасть по мячу, кто-то из них просто рассекал клюшкой по воздуху. Но затем все так или иначе начинали бить с диводом, оставляя все больше проплешин в зоне рейнджа.

«А ведь так же и в жизни!» – промелькнуло у Хотулева. «Человек рождается с душой чистой как белый лист, но со временем годы оставляют на ней отпечатки опыта, и вот тебе уже кажется, что за свою одну ты прожил миллион разных жизней, и каждая из них была уникальна».

Хотулев посмотрел на свои броские оранжевые наручные часы, и ему вдруг припомнилась история, которая приключилась с ним несколько лет назад. Это был один из тех невероятных случаев, о которых при всем желании не забудешь никогда.

НЕСКОЛЬКО ЛЕТ НАЗАД

ЧАСТЬ I

Глава 1

Вера заглянула в шкаф и восторженно развела руками: наконец-то! С тех пор, как почти полтора месяца назад она поселилась на юге Швейцарии в солнечном городке под названием Монтрё, она только и делала, что носила джинсы и футболки, хм, не об этом она мечтала. А что было делать? Запад жил идеями демократизации и минимализма, и выгуливать дорогие туалеты тут считалось чуть ли не дурным тоном. Увы.

Да и ее studio apartment оказалась тоже не совсем тем, о чем она мечтала. Здесь было тесно и сыро, белые голые стены напоминали больницу, а от непропорционально крошечной в ширину, но протяженной в высоту полностью кафельной ванной комнаты веяло колодцем. Словом, это была слегка дыра, однако дорогостоящая дыра.

Не то, чтобы ее однушка в спальном восточном районе Москвы, конечно, была Версалем, однако там, как минимум ее грели книжный шкаф вдоль одной стены и ковер вдоль другой, а также отсутствие платы за аренду. К сожалению, цены швейцарской ривьеры были так неблагосклонны к Вере, что эта квартирка оказалась одним из немногих более-менее приличных мест, которые она могла арендовать на лето. Пока во всяком случае.

Длительность ее отпусков в Швейцарии увеличилась по мере того, как росла популярность корпоративного английского, который она преподавала. Изначально Вера начинала с десяти дней, когда они еще путешествовали с сыном и брали автобусные экскурсии, затем они перешли на две недели, уже без автобуса, и впоследствии Вера начала ездить в Швейцарию одна на целый месяц. В августе она оседала в небольшом городке под названием Интерлакен, где совершала бесконечное количество пеших прогулок вдоль безопасных троп Альп, любуясь Юнгфрау и мурлыча под нос «Звуки музыки». Сюда Вера приезжала не гостить, а жить, как она сама обрисовывала это своим знакомым. Однако мало кто знал, каких трудов и лишений стоило ей заработать и скопить на свои путешествия.

В этом же году она приехала в Швейцарию на все лето, предав Интерлакен ради Монтрё, который произвел на Веру неизгладимое впечатление после ее однодневного путешествия в это место. Она в течение почти трех лет обдумывала вариант перебазировать свою «летнюю дачу», как она сама именовала свои путешествия, в Монтрё, но так и не решалась, пока однажды не осознала: ей семьдесят три, так что сейчас или возможно… То есть это, конечно, очень маловероятно, но все же, все же…

Оказалось, правда, что Монтрё хоть и был невероятно привлекательным, но все же совсем небольшим городком, и, «просидев» в нём почти три недели, она принялась знакомиться с его окрестностями. Так, у нее выработалось специальное расписание: она либо по утрам совершала пешие прогулки в горы, а затем наслаждалась чтением книги на набережной, либо покидала Монтрё ради однодневных вылазок в окрестности.

Это было почти спартанское расписание, Вера даже начала вести дневник, чтобы дни не сливались у нее один с другим. Она вынуждена была признать, что по мере того, как увеличивались ее отпуска в Швейцарии, уменьшалось количество ее межличностных контактов здесь, все-таки с возрастом она становилась менее авантюрной и более закрытой.

Однако сегодня – сегодня Вера точно оторвется. Сегодня она забудет о футболках, джинсах и своей малогабаритке, а, возможно, и о своем возрасте – и, наконец, снова примерит на себя любимый образ аристократки, цитирующей Оскара Уайльда. Сегодня она будет жить той жизнью, которой и поманил ее некогда Монтрё, дорогой жизнью, ибо у нее как в «Трое из Простоквашино», так и висели не надетые платья (а точнее костюмы).

Как так произошло, что вектор движения Вериных каникул в Швейцарии резко поменял свое направление? Это произошло примерно три недели назад, когда Вера зашла в музей, в который она просто не могла не зайти – музей русской культуры. Этот музей давно был отмечен в ее путеводителе, но в тот день Вера посетила его впервые. Оказалось, что это даже и не музей, верней, не музей в его классическом понимании, а скорее выставка.

Вся экспозиция умещалась в двух комнатах квартиры на третьем этаже в элитном доме архитектуры belle epoque с желтыми козырьками на окнах. Дом располагался на первой линии, и из окон квартиры открывался сочный живописный вид на Женевское озеро. Вера была очарована этим видом: швейцарское летнее солнце было настолько ярким, что она просто не могла насмаковаться буйством цветов и красок вокруг. «Смотри-смотри, Верочка, запечатлей глазами этот вид и согревайся воспоминаниями о нем в дождливой тусклой осенней Москве», – нашептывал ей внутренний голос.

Сам музей, несмотря на его невыразительные размеры, Вере тоже пришелся по душе. Рядом с входной дверью черными буквами на золотистой табличке красовалась заинтриговавшая Веру надпись: «Музей русской культуры. В память о Джине». Посетителей было немного. Основное направление выставки было посвящено так называемой первой волне русской миграции, когда те, кто не принял революцию 1917 года, были вынуждены покинуть страну порой в качестве единственной надежды на спасение. В основном это были представители знати, белогвардейцы и их семьи. В музее были представлены отдельные предметы одежды эмигрантов, щедро переданные их потомками, письма, книги и фотографии.

Но упор, конечно же, был на историях. Для историй много место не надо, и они емко умещались на страницах книг-каталогов размера А4, которые, если верить предисловию и благодарностям вначале, были методично собраны и опубликованы специально для этого музея. Для чтения книг было выделено уединенное место: за большим деревянным столом в панорамной нише. У Веры пошли мурашки от осознания того, что она читает о судьбах людей, угодивших в шторм революции, смотря при этом на штиль и умиротворение Женевского озера.

Вера не замечала происходившего вокруг, просто сидела и мысленно проживала все эти невероятные истории, истории людей, которых жизнь засосала в безжалостную мясорубку и на чей век пришлись две мировые и одна гражданская война. Она потеряла счет времени и в какой-то момент, оторвавшись от архивных книг, осознала, что музей опустел и она была здесь одна, помимо, вероятно, административных работников, заседающих в закрытой изолированной комнате. Благо здесь не было и не одной бабки-музейной надзирательницы, испепеляющей взглядом Верину внушительную заднюю часть на своем сиротском стуле, пока она рассматривала экспонаты. Ну то есть пусть испепеляют, конечно, она не против, но только не бабки.

Вера резко, несколько испуганно обернулась. Над ней застыл незнакомый мужчина, поставивший перед ней чашку кофе. Вера не разобрала его французскую речь.

– Я не говорю по-французски, – несколько растерянно ответила она.

– Прошу прощения, – с краткой улыбкой сказал незнакомец на английском. – Это для вас.

– О благодарю! – продолжила Вера диалог на английском и поспешно добавила, ибо ей показалось, что мужчина собирается уходить. – Вы работаете здесь?

– Да, – кротко ответил мужчина.

Вера заметила его манеру разговаривать: спокойно и тихо – что, в целом, по ее наблюдению, было присуще многим иностранцам.

–О! То, что вы здесь сделали, это просто великолепие! – заметила Вера. Ей хотелось сказать нечто приятное этому человеку.

–Благодарю, – Вера заметила, что незнакомцу это явно польстило. И после небольшой паузы он прибавил, указав на стул рядом с ней: – Могу я присесть?

Вера с энтузиазмом качнула головой. Здесь ей выдалась возможность получше разглядеть собеседника. Это был мужчина в возрасте, возможно, младше ее, но некритично. Он был среднего роста, довольно подтянутый. Голову украшали русые волосы, лишь местами отдающие сединой, с залысиной посередине, а подбородок – аккуратная джентельменская небритость. В целом, это было довольно вытянутое, но гармоничное, лицо c несколько орлиным носом. Одет мужчина был в джинсы и коричневого цвета поло с коротким рукавом, от сочетания с которым казались ещё живее и выразительнее его карие глаза. Вера даже успела заметить его надетые на босые ноги мокасины (такая странная мода, на ее консервативный вкус).

Она задумалась: а что, интересно, видит незнакомец в ответ? Вера судорожно сняла очки, но от долгого чтения ей было сложно сфокусировать взгляд, и она чувствовала, что глаза у нее были замутненные. Ну и одета она была далеко не самым презентабельным образом: потертые джинсы и футболка. Он заметил, что она как две капли воды была похожа на Грейс Келли? Ну хорошо, на Грейс Келли в возрасте, когда она уже прибавила пару кило в объеме талии.

Вера тут же смекнула, она сидела здесь как студент во время сессии, а ей надо бы включить кокетку. Однако сейчас на это как будто уже не было сил. Ну и как знать, возможно, этот мужчина и не любит кокеток, и, возможно, ей лишь к лицу ее любознательность и усидчивость. Да и потом, пристало ли ей все еще играть кокетку? В каком возрасте Барби уже слишком стара?

–Я передам дочери, это все ее труд. Она постоянно ищет что-то новое, что-то добавляет, организовывает встречи потомков эмигрантов, русские вечера и прочее. Она историк.

– Видно, что это сделано с душой.

Вера попробовала кофе: это был черный кофе, такой крепкий она обычно не пила. Вкус был горький и слегка кислый, но она лишь вежливо улыбнулась, заедая привкус молочной шоколадкой, которая лежала на блюдце.

– Меня зовут Григорий Хотулев, – произнес собеседник на французский манер и протянул Вере руку.

– Так вы русский? – резко выпалила Вера на родном языке, отвечая Хотулеву рукопожатием. Только в эту секунду она поняла, как тоскливо и одиноко ей было в этом курортном наводненном любителями джаза Монтрё.

– Да, а вы тоже? – произнес мужчина с выдающимся французским акцентом. У него была отличительная особенность всех франкоговорящих – тянуть «ааа» в начале предложения. Нет, он был не русский, разочарованно промелькнуло у Веры.

– Да. Меня зову Вера Орлова, я из Москвы. А вы?..

– Я родился в Женеве, но мои родители – дети эмигрантов.

У Веры зажглись глаза: бинго.

Вера заметила, что повисла слегка неловкая пауза, однако, когда она уже, набрав воздуха в легкие, приготовилась было открыть рот, Хотулев спросил:

– Что привлекло вас в этих местах? Фестиваль?

– Нет, я здесь на все лето. Я с 1998 года езжу в Швейцарию.

– Великолепно! Вы тоже историк?

– Нет-нет, я лингвист, – Вере вовсе не хотелось признавать, что она преподавала корпоративный английский. Это, может, и кормило ее, но вовсе не звучало. – Я увлекаюсь живописью и историей. Ну и потом тема эмиграции мне особенно интересна, потому что я сама из аристократической семьи, моя прабабушка была фрейлиной императрицы Марии Федоровны.

Вера отметила замешательство Хотулева: подобный факт ее биографии всегда производил впечатление на окружающих.

– Ого! – только и выговорил Хотулев. Затем он прибавил, –   Ну а вы, конечно же, уже посещали замок Шильон?

Вера даже слегка фыркнула:

– А то!

– Да, туристы любят его. Я, правда, там сам ни разу и не был.

И, возможно оттого, что она уже около месяца по-настоящему ни с кем не разговаривала вживую, если не считать тех моментов, когда она спрашивала дорогу, или же, возможно, оттого, что ей очень хотелось почувствовать себя интересной и нужной, она поведала ему историю Шильонского замка даже лучше, чем это сделал бы аудиогид.

– Вау, – заключил Хотулев, когда Вера закончила. – Замок на вас явно произвел впечатление. Никогда не слышал более подробного рассказа о чем-либо.

И в этот момент Вера вдруг поняла, чего ей так сильно не хватало в жизни: когда кто-нибудь смотрел на нее таким взглядом. Это был не просто равнодушный взгляд, который люди обычно дарят тем, кто им безразличен, это был взгляд-калейдоскоп, в нем было так много всего: искорки юмора, теплота, заинтересованность – но самое главное, что в этом взгляде отражалось «я вижу тебя».

Это было странное, сюрреалистическое ощущение, которое испытывала Вера: ей казалось, что с годами люди все меньше и меньше видят ее целостно, они видят в ней лишь возраст, и это было досадно, будто жизнь уже потихоньку стирала ее словно ластиком до состояния блеклой тени. Но Хотулев ее увидел.

«Он видит меня, а потому я существую», – удовлетворенно промелькнуло у Веры.

– А в Гштаде вы бывали?

Вера отрицательно помотала головой:

– Там нет.

– А зря, это потрясающее место. Но вы на лыжах не катаетесь, да?

– Эээ… нет. Я больше по части хайкинга².

– О а с этим там тоже прекрасно. Да и Гштад летом даже красивей! Не хотели бы съездить? Можно на панорамном поезде.

Вере ничего так не хотелось, как съездить куда-нибудь с месье Хотулевым, а потому она, сделав глубокий вдох, дабы сдержать порыв энтузиазма, как можно ровнее ответила:

– Да, хотела бы.

– Тогда наберите мне, когда вам будет удобно, и мы договоримся.

Вере не хотелось говорить, что ей, в целом, было удобно всегда. Хотулев отошел в другую сторону комнаты и вернулся с визиткой.

– Вот мой номер телефона, – он подчеркнул его ручкой.

Вера обратила внимание на написание его фамилии по-французски: Khotouleff. Красота.

– Это что, ваш музей? – уточнила Вера, уже догадываясь, каков будет ответ.

Она всегда гордилась своей способностью привлекать высокопоставленных лиц.

– Наш с дочерью, – поправил ее Хотулев. – Ее заслуг тут гораздо больше. Сегодня ее здесь нет, но обычно она здесь с утра до вечера.

– Здорово! – Вера отчего-то ощутила легкий укол женской ревности: уж очень он хвалил свою дочь.

Но в ответ лишь сладко улыбнулась.

Вернувшись домой, она первым делом оценила себя в зеркале. Ох. И без того кудрявые волосы распушились от влажности так, что она была похожа на одуванчик, а на губах остались следы подтаявшего шоколада. Мда, аристократка.

Выдержав должную паузу, она позвонила месье Хотулеву через два дня. И уже следующим утром они сидели в вагоне второго класса (это было досадно, Вера рассчитывала на первый) панорамного поезда, который поднимался вдоль идеалистичных лугов и шале в горный городок Гштад.

Их первое путешествие прошло изумительно, и Вера знала почему. Хотулев охотно говорил про себя, про свою карьеру гольфиста – Веру это изумило, этот вид спорта представлялся ей чем-то далеким и запутанным – и про свою дочь; Вере же он позволил быть просто таинственной аристократкой: про свою жизнь она говорила очень много, но непременно абстрактно – а его, казалось, искренне не интересовали детали.

Так прошли три недели. За это время из двух незнакомцев они превратились в некое подобие пары. Вера уже не раз посетила музей русской культуры, они с Хотулевым насладились чудесными путешествиями во французский Эвиан и номинальную столицу Швейцарии Берн, несколько раз полакомились десертами в кафе и много раз прогулялись вечерами по набережной, периодически заслушиваясь бесплатные выступления джазовых исполнителей. Однако, было совершенно очевидно, что это был своеобразный, но все же курортный роман. И, Вера прекрасно осознавала, что, вернувшись в конце августа домой, эти отношения станут приятным флером из прошлого, они отправятся в шкатулку с многочисленными трофеями, которые грели ее воспоминаниями.

Вера побывала и в квартире Хотулева, однако к себе звать его не хотела. Его жилище поразило ее своим аскетизмом. Он жил, как и она, в доме, где сдавались апартаменты, в скромной двухкомнатной квартире с такими же выбеленными под больничку стенами, как у Веры, такой же неуютной полностью под кафель ванной и узкой вытянутой кухней, которая больше походила на туннель и в которой была лишь зона для приготовления пищи. С мебелью у Хотулева, конечно, было чуть получше, нежели у Веры, но все же это было очень минималистичное жилье.

Скупость Хотулева простиралась и за пределы его жилища: за три недели их общения Хотулев еще ни разу не позвал ее в ресторан, верней, за исключением этого момента, когда она наконец-то собиралась на их первый совместный вечерний выход в свет. Они не виделись четыре дня, ибо Хотулев неожиданно отбыл в Москву, как он сказал, по делам, и по возвращении он предложил поужинать и поговорить – он хотел что-то обсудить. Семидесяти трехлетнюю Веру слегка знобило от почти детского нетерпения.

Она с особой тщательностью подошла к выбору гардероба: каждая вещь должна была отражать суть ее личности, многогранность характера, остроту ума и безграничную тягу к авантюризму. Каждая вещь, будто глава приключенческого романа, должна была рассказывать историю ее жизни (только, конечно, ту, которую надо было рассказывать, и скрывать ту, которую рассказывать было не надо), каждый атрибут гардероба должен был мягко шептать: «Я принадлежу Вере и больше никому. В мире не найдется второй подобной вещицы, ибо только Верочка могла выбрать нечто столь элегантное и женственное».

Но здесь были важны не только вещи, были важны и детали, принты³, украшения, аксессуары. Парфюму же была отведена ключевая роль: Верины духи должны были моментально вскружить голову ее компаньону и посеять в нем почти маниакальное желание обожать ее всю оставшуюся жизнь. Она предстанет утонченной путешественницей, да, не девушкой, но дамой, не утратившей, однако, молодости души и огня в глазах.

Неутолимая авантюристка в светлом брючном костюме от Chanel с красно белой красиво завязанной на шее атласной косынкой и слегка щекочущим ноздри парфюмом – будто чопорная британка пригласила вас на чашку пряного чая.

Ансамбль дополняли массивные изумрудные серьги Swarovski, отсылка к драгоценностям русской дореволюционной знати. Вера просто обожала бренд Swarovski: этакие бриллианты по цене бижутерии – благо, что в Швейцарии их магазины были на каждом шагу. Что касается обуви – Вера не изменяла своим черным классическим лодочкам, конечно, неплохо было бы надеть туфли повыше, но благодаря швейцарскому шоколаду она набрала чуть больше, чем планировала, словом, каблуки она наденет уже в какой-то другой жизни. В руки Вера взяла черный классический клатч.

Закончив приготовления, Вера Орлова со знанием дела всмотрелась в зеркало, внимательно изучая свою работу: в ответ на нее смотрели глаза мудрой взрослой женщины, которых оттеняли две темные изящные дуги в меру широких бровей, которые светловолосая Вера регулярно подкрашивала. Себя обмануть было сложно, она была замужем дважды, что, однако, ощущалось, как втрое больше. Однако потеряла ли она надежду? Отчасти. Стремилась ли она, несмотря ни на что, все же однажды обрести счастье? Еще как.

Несмотря на скептицизм в душе Вера натянула улыбку: кто рожден блистать, тот, вопреки всем обстоятельствам, даже таким упрямым, как возраст, обязательно будет блистать!

Хотулев прошел в поезд, следовавший от международного аэропорта Женевы до Монтрё. Комфортно устроившись на сиденье возле окна и сделав глоток горячего кофе, он открыл электронную почту на телефоне. Новые письма там попросту терялись на фоне бесконечного потока сообщений от Майи.

Теперь, когда все ее теории относительно Веры подтвердились, она чувствовала себя девушкой с татуировкой дракона. Что же касается Хотулева, то эта тема его совсем не волновала. В отличие от Майи или Веры он не питал особого интереса к прошлому, даже к собственному. Он не упивался победами в гольфе и не закапывался в воспоминаниях о лучших днях, ему интересней было жить в настоящем.

По сравнению с Верой, которая при каждом удобном случае вспоминала бабулю-фрейлину и, к сожалению, упомянула этот факт и при Майе, он никогда не думал о себе как о человеке из аристократической семьи, а его политические взгляды были крайне далеки от монархии.

Хотулеву было хорошо с Верой. Поначалу он, конечно, как и дочь, воспринял ее как слегка поехавшую посетительницу, но быстро смекнул, что она просто забавный человек, с которым можно легко и приятно провести время. Она поразила его внешне. У нее была какая-то уходящая классическая красота прошлого века. Своими строгими изящными линиями лица она напомнила Хотулеву Ингрид Бергман, а он всегда был очень даже не прочь в очередной раз пересмотреть «Касабланку». Да и юмора с ней было достаточно, а это, как известно, было страстью Хотулева, который в молодые годы даже подумывал о карьере комика а-ля Вуди Аллен.

Вернее так: Вера была тем человеком, не с которым, а над которым было интересно посмеяться. Она могла часами смотреть на черно-белые кадры, на которых Чарли Чаплин выполнял какие-то неуклюжие лишенные всякой логики действия, и смеяться так, чтобы потом вытирать слезы, или рассказывать истории, не имеющие никакой толики юмора, сотрясаясь от смеха, или весь день посвятить пересказу книги некой Алены Долецкой, с которой Вера якобы вращалась в одних кругах в институтские годы (теперь, когда он разузнал про ее прошлое и прочитал про Алену Долецкую, он очень в этом сомневался), «Не жизнь, а сказка», или доказывать ему несостоятельность и даже оскорбительность теории Дарвина о происхождении человека и прочее-прочее. С Верой не нужно было гадать, где правда, а где вымысел, ибо так или иначе все было вымысел.

Что же касается ее прошлого, то у Хотулева и мысли не было затаивать на Веру зло. Однако ему все же хотелось, чтобы в том образе, который она выбрала себе будто маску на маскараде, все же нашлось хоть немного место для искренности…

Глава 2

В день матчевой встречи «Форест» – Нахабино

Савва снял кепку, своим привычным движением слегка пригладил волосы и взмокшей ладонью вытер испарину на лбу. Это было поистине невероятное лето: еще вчера утром в Нахабино они съеживались от промозглого ветра и неприятного моросящего дождя, когда затем вдруг ударила вспышка жары, и они естественно почувствовали себя капустами в собственных одеяниях. Почти все они прямо на поле принялись снимать c себя слои одежды. Но сегодня жара решила усилиться.

После вчерашней встречи клуб «Форест Хиллс», или попросту «Форест», лидировал, и сегодня члены клуба были намерены во что бы то ни стало разбить гольф клуб из Нахабино – в успехе им должно было сопутствовать «родное» поле. Они все дисциплинированно выстроились на рейндже⁴, гордые и потные; будто парад на девятое мая – они сами упивались своей техникой. Хотя Савва не без ехидства подметил, что вуды⁵ далеко не у всех летят.

Он полчаса провел на рейндже, просто смотря, как разминается Жарков, но  за последние пять минут, казалось, они уже оба поняли, что рейндж медленно, но верно превратился в ад.

– Слушай, валим отсюда, – заключил Жарков, отдавая Савве драйвер⁶. Савва при этом заметил, что с него течет так, будто он только что из душа.

– Жесть!

Савва и сам давно уже хотел свалить, жара проникла в его мозг, он, казалось ему, отупел, и потихоньку вносила смуту во все его тело. Ему хотелось просто развалиться где-то и выпить океан.

Перед полем Савве еще надо было быстро найти для них более-менее заряженный кар⁷ (ибо полноценно заряженных каров в «Форесте» не видели с момента открытия) и запастись водой, но все же у него нашлась минутка забежать в тренерскую и грудой костей развалиться на мягком принимающем форму тела пуфе.

– Жесть, жара, – сообщил он вошедшему в тренерскую Дену.

– Нехолодно, – отрезал Ден.

– Эх сейчас бы с Жарковым на 18 лунок, – не без ехидства заметил Савва.

– Да, такой он, конечно, хрен, – безэмоционально обронил Ден.

Он искал что-то в своем бэге⁸ и даже не смотрел на Савву. Ден играл сегодня как гольф-профессионал от «Фореста».

– С какой лунки стартуешь?

– Вроде с четвертой. Прикольно было сейчас карточки по два раза заполнять.

– А что так? – слегка удивился Савва.

– Мы сначала заполнили их флайтами⁹ из Нахабино, а они сегодня другими составами идут.

– Сервис! – колко заключил Савва.

Ден взял драйвер и тишку¹⁰ и направился к выходу из тренерской.

– Хорошей игры, – крикнул вдогонку Савва.

– И вам! – ответил Ден.

– О да, и нам… – вальяжно протянул Савва.

Совсем недавно Жарков вернулся из командировки в Швейцарии, где, по его собственным словам, он умудрился и поиграть. Савва не мог не завидовать – ему бы такие командировки. Однако играл Жарков по-прежнему неважно. Вчера в Нахабино у него вышло 120 ударов, что было для него средним результатом, но ближе к плохому. Но сегодня игра у Жаркого не клеилась совсем, разговор их с Саввой, и без того короткий, становился все суше и напряженнее. Он то швырялся клюшкой после удара с ти¹¹, то со злостью делал имитацию в кустах, из которых ему приходилось бить почти на каждой лунке, скашиваю траву. Шла только первая девятка, а он уже умудрился потерять шесть мячей, заставляя всех искать их минут по пять и взглядом отправляя в ад того несчастного из флайта, кто констатировал, что  положенные три минуты¹² давно прошли.

Савва даже и не мог представить, что думают о Жаркове его партнеры по флайту. Однажды он видел, как двое из них шептались между собой, и ему стало отчего-то дико стыдно за то, что он шел с Жарковым, что в их мышлении он ассоциировался с этим игроком, будто то, что он согласился быть его кедди¹³, означало, что он одобряет его манеру игры. Жарков бегал по полю, выдавая риторические «какой же я конченый!» и «я самый конченый гольфист в мире!», а Савва – что еще прикажите ему было делать? – бегал за ним с его клюшками, пытаясь его подбодрить и, сам это осознавая, превращая всю игру в глупую клоунаду. Просто два придурка из флайта – так потом скажут про них.

– Как удар? – спросил Савва, вернувшись с задания Жаркова выудить из речки его мяч. Ему было так совестно за то, как они вдвоем тормозят игру.

– … обычно, отсасываю, – отрезал Жарков. Вероятно, он сказал «как обычно», но Савва не услышал первого слова, а переспрашивать не стал. Все, это был конец, пусть дальше бодрит себя сам, конченый.

Но одно дело, когда не клеится игра – это можно пережить, а можно, если уж совсем надоест вечно проигрывать, просто бросить играть – совсем другое, когда не клеится жизнь. Что тогда делать? Если уподоблять жизнь игре, то ни один из ударов Саввы не приземлялся на фервей¹⁴, в этом случае ему бы хоть было за что зацепиться и не считать себя полным неудачником, но цепляться было не за что: сплошные бункеры¹⁵да кусты.

Но все это были отвлеченные мысли, а тем временем пора была действовать. Савва уже давно просек, что с этим всегда лучше помедлить до середины второй девятки. Где-то между тринадцатой и пятнадцатой; в «Форесте» он всегда отдавал предпочтение тринадцатой, ибо она была довольно протяженной и там легко было отстать. Середина второй девятки – тот самый момент, когда последнее, что могло волновать игроков флайта – это чей-то там кедди. К этому времени все уже привыкли к нему. Финишные же лунки были рискованны: на них внимание игроков, как правило, возвращалось к сосредоточенной собранности начала игры.

Савва действовал как обычно, ничего нового. Подождав, пока игроки сделают первый удар, – у одного мяч улетел в правую воду, у другого в левый лес, а это был просто подарок судьбы – он по обыкновению немного отстал. Он нагнулся над бэгом, чтобы убрать тишку, а потом аккуратно открыл маленький боковой карман.

Это было просто, даже слишком просто. И он уже не помнил точно, когда это стало чем-то вроде рутины, ибо, если уж совсем откровенно, для него это с самого начала и была рутина. Возить бэг, протирать клюшки, подавать мяч, ну и взять несколько сотен. И он не чувствовал своей вины: такой суммой не дорожат. И он не делал ничего особенного, он просто брал эти деньги без спроса, ибо если пропажу не замечают, то это и нельзя назвать воровством. А нынче, по опыту Саввы, никто уровня гольфистов не помнил, сколько точно купюр у них имелось наличными. Такие суммы как триста-четыреста рублей они называли «мелочью», а Савва ради этих денег мог работать весь день курьером Яндекса.

Он расстегнул молнию на кармане, раздосадованно не обнаружив там ничего, кроме всякого ненужного хлама – скомканные фантики от «Сникерса», старые счетные карточки, пожеванные правила с какого-то турнира. Что за хрень? Вчера в Нахабино Савва проверил другой карман, но и там он наряду с тишками и мячиками нашел лишь завалявшуюся сторублевую купюру. Где теперь Жарков хранит кошелек? Неужели все только на карточке? Они задолбали его со своими долбанными карточками, ну честно.

В этот момент кто-то на другой лунке на все поле крикнул “Фо!”¹⁶, и Савва лихорадочно пригнулся, а рука его провалилась вглубь кармана. Там он нащупал нечто холодное и рельефное, по ощущениям это был какой-то маленький предмет, и Савва – потом он еще долго будет вспоминать и удивляться, зачем он вдруг это сделал? – с жадностью сжал его в своей потной ладони и лихорадочно бросил в левый карман брюк, ибо какая-то нездоровая почти сонная мысль подсказала ему, что правый карман – это слишком очевидно, застегнув молнию на бэге.

Интрига мучила его до конца игры. Что там было в его кармане? Он так и не мог отважиться посмотреть. И только, когда игра уже закончилась и он смог спокойно уединиться в туалете, только тогда он с каким-то незнакомым ему доселе трепетом достал из кармана свой трофей, будто курильщик после долгого перерыва трясущимися руками тянул сигарету в рот. Он даже и не помнил точно, сколько простоял там с отвисшей челюстью в немом изумлении, глядя на этот чарующий блеск и будто даже подобие солнечного сияния, которое исходило от вещицы в его ладони, и осознавая, что теперь он стал воришкой-карманником без пути назад. Ибо возвращать эту вещицу он явно не собирался.