Дарья Плещеева
Слепой секундант
– Ах ты негодник! – завопил кучер и развернул коней.
Погоня длилась недолго. Тимошка орал, хлестал кнутом по узлу на спине человечка и собрал наконец целую толпу веселых зевак – такого развлечения скучным зимним днем они и не чаяли. Кучер гнал Фофаню – пока тот не поскользнулся и не шлепнулся. Тогда возок остановился.
– Ну, сукин сын! – закричал, выскочив, Еремей. – Ну, чертово отродье! Андрей Ильич, а ведь мы ворюгу пригрели! – он снял с Фофани тяжелый узел и определил его вес пуда в полтора.
– Это ж он, не иначе, из сундуков повыгреб! – догадался Тимошка, у которого хватило ума не смущать обывателей словом «пистолеты». – Думал, мы поздно вернемся! Ах, ирод!
– Подвиньтесь, баринок мой любезный, – попросил Еремей, желая пристроить узел в возке. – Ну, Бог уберег. А этого проныру я сейчас пинком в гузно выше колокольни запущу!
– Погоди, – это было первое слово, сказанное Андреем за всю дорогу.
– Может, свести его в управу благочиния? – предложил Тимошка.
– Нет.
– А что же?! – Еремей не всегда понимал до конца своего барина, тут же не понимал совершенно.
– Возьмем с собой.
В конце концов Тимошка привез Андрея и украденное добро на постоялый двор в возке, а Еремей привел Фофаню за шиворот, сопровождаемый зеваками и их разнообразными советами. Там Андрей распорядился запереть вора в чулане и опять замолчал.
Еремей был мужик сообразительный. Он знал, о чем думает питомец. Первое – как проститься с невестой, если есть смысл прощаться. Не станешь же ощупывать покойницу? Второе – отчего могли застрелить Катеньку. Ведь кто-то бродил у дома, выжидал; статочно, угар – его рук дело, чтобы отворились окна и можно было с дерева попасть в человека в глубине комнаты. Значит, Катенька сильно кому-то помешала, ведь застрелить человека посреди столицы, в трех шагах от Невского, – это ж какую отчаянную наглость нужно иметь? Далее думали одновременно Еремей и его питомец: ведь Катенька не сидит сиднем дома, выезжает, бывает в гостях, в лавках, ездит на свою мануфактуру на Охту, отчего ж столь сложный и опасный способ?
Но приставать с нежностями Еремей не стал – слишком хорошо он помнил маленького, беленького, болезненного мальчика, которого сам же школил без лишних сантиментов.
– Вот что, дяденька, – вдруг сказал Андрей. – Приведи-ка ты ко мне Акиньшина.
Еремей вздохнул с облегчением – Акиньшина он уважал. Опять же, старший товарищ все то время, что Андрей обретался в мушкетерском полку, провел в столице и мог знать что-то важное. До Измайловского полка Еремей долетел с ветерком – на извозчике.
Не доезжая дома, где квартировал Акиньшин, дядька увидел толпу. Очень ему не понравилась эта толпа, он велел извозчику ждать, соскочил и побежал разбираться.
– Что там, пожар? – спросил он у знакомого солдата.
– Какое там пожар, человека закололи, – отвечал тот.
– Кого?
– Бригадира Акиньшина, царствие ему небесное.
Тут Еремей и речи лишился.
– Прямо в сердце нож вошел-то, – продолжал солдат. – Там теперь господин секунд-майор Ладыженский всех расспрашивает – кто что знал да видел.
Еремей опомнился. Прозвучали в ушах Тимошкины слова: кто-то за домом следит, ходит, в окошки исподтишка заглядывает, а второй за углом прячется и с этим переглядывается…
Мысль о том, что убийцы могут безнаказанно стоять в толпе и слушать разговоры, удержала его от дальнейших расспросов. А знать он хотел многое: где акиньшинский преданный денщик Афанасий, видел ли кто в этом доме Дуняшку, да и куда Акиньшин девку спрятал. Еремей подозревал, что и слежка, и удар кинжалом объяснялись просто: Акиньшин, идя по следу вымогателей, зашел чересчур далеко и стал для них опасен. Но коли так – подлецы могли знать, что он бывал у капитана Соломина в доме подпоручика Беклешова, и запросто увязать меж собой исчезновение Дуняшки, знающей в лицо Машиного соблазнителя, и дружбу Андрея с Акиньшиным. Это было бы совсем некстати.
Поскольку Еремей заведовал всеми соломинскими деньгами, то и знал: денег этих немного, сколько потребует лечение – неведомо, а надо бы где-то спрятаться, во сколько бы ни обошлось убежище. Когда удастся продать турецкое оружие – одному Богу ведомо, а с постоялого двора Семена Моисеева лучше бы убраться поскорее – может статься, Андрея там уже выследили.
* * *
Где взять денег – он додумался сразу. Питомец, правда, не одобрил бы способа, но сейчас было не до его фанаберий.
– К Саморойке! – велел Еремей извозчику, садясь в санки.
Обе тетки Андрея, одна – вдова, другая – старая девица, отличались обыкновенными причудами старых барынь, только в чуть ли не крайнем проявлении, и обе были суеверны. Они сговорились – когда постареют, разом уйдут в Воскресенскую девичью обитель. Но со старостью у них были особые отношения – тетки еще могли на Масленицу, надев черные плащи-капуцины, помчаться в маскарад, чтобы, изрядно поморочив голову молодому кавалеру, вдруг снять перед ним маску. Поэтому уход в обитель все откладывался. Но, чтобы подготовить себя к этому важному шагу, они поселились неподалеку от нее, на речке Саморойке, и всей столице хвалились, какова там тишина и сколь приятны прогулки. Другое дело, что поблизости была слобода Конногвардейского полка, и тетки, когда святость отступала от них, охотно ходили любоваться статными всадниками. Но шесть лет назад стряслась беда – господин неугомонный фаворит, князь Потемкин-Таврический, вздумал строить в слободе свой дворец, и настал Саморойке конец – ее стали обращать в два пруда, соединенных меж собой протоками.
Когда-то, попав в дом у Саморойки вместе с маленьким Андрюшенькой, Еремей выдержал истинное сражение с тетками, купившими для юного родственника соболье одеяльце и непременно желавшими кутать ребенка в любое время года. Но он знал, что тетки по-своему любят Андрея и имеют довольно денег, чтобы ему помочь. Достаточно было рассказать им правду…
Еремей застал теток в гостиной – они ждали в гости приятельниц. Главным угощением была новая находка – безрукая баба, шившая пальцами ног. Рядом с этаким сокровищем слепота родственника показалась теткам явлением незначительным. Но дядька объяснил, что на докторов нужны деньги, и тетки расщедрились – дали пятьсот рублей.
По дороге к постоялому двору Еремей сочинял речь. Нужно было растолковать питомцу, почему он пропадал так долго, и Еремей, вспоминая случайно услышанные подробности убийства Акиньшина, выстраивал их в связный рассказ, чтобы возникло впечатление, будто он проболтался в Измайловском полку очень долго.
Андрей, узнав печальную новость, произнес одно-единственное слово:
– Так…
– Надо бы отсюда убираться, – сказал Еремей. – Если за господином Акиньшиным следили, то знали, что он у тебя бывал, Андрей Ильич, и про девку Дуняшку тоже, поди, все знали. Я так думаю, ехать коли не в Москву, так хоть во Псков. Эти сукины сыны ни черта не боятся – прямо в полку ведь господина Акиньшина закололи.
Андрей молчал довольно долго. Дядька ждал разумного ответа, а ответ был «нет!». Еремей понимал – отступление для питомца попросту унизительно. Доводы рассудка сами по себе, а упрямый норов и почти безумное понятие о чести – сами по себе. Значит, нужно дать Андрею время успокоиться.
На то, чтобы Андрей от простейших ответов «да», «нет», «не хочу» перешел к сложным, вроде «убери тарелку», ушло двое суток. Все это время он почти не спал – только сидел неподвижно, лицом к стене. В конце концов дядька зарядил пистолеты и сел рядом с Андреем, выложив вороненые стволы на колени. Если бы кто сунулся в комнату без условного стука – тут же и получил бы пулю в брюхо.
Тимошке Еремей приказал стеречь Фофаню, который неведомо зачем понадобился барину, и бегать в трактир за горячей пищей. В чулане, куда, уговорившись с Семеном Моисеевым, заперли вора, было крошечное окошечко, и Еремей, умом понимая, что человеку в него не пропихнуться, все же беспокоился, как бы не подвести питомца. Поэтому бедный Тимошка и ночью проверял узника.
Андрей думал. Мысль гуляла по безмятежному прошлому, из памяти добывались ласковые Катенькины слова, ее влюбленные взоры, строился светлый дворец, обитель счастья, и рушился в беспросветный мрак. Там, во мраке, десятый, двадцатый и сороковой раз подряд оглушенная болью душа собиралась с силами и начинала выползать, цепляясь за остатки воспоминаний, подтверждающих ее стойкость в беде.
Положение было такое, что отступление – не позор: вымогателям многие высокопоставленные господа безропотно деньги платят. И увечье Андреево тоже – хороший повод уехать подальше от столицы. Но в голове у армейского капитана Соломина наконец стало складываться некое сооружение – как будто малое дитя мастерило из деревянных чурочек башню. И надо ж тому случиться, что краеугольный камень, положенный в основание, Андрей подобрал на своем жизненном пути по необъяснимому наитию…
– Где Фофаня? – спросил он.
– Как ты велел, в чулан заперли, – доложил Еремей, с тревогой глядя на питомца: точно ли выходит из смертной тоски?
– Приведи-ка.
Фофаню вынули из чулана, где он уже сумел подобраться к узкому окошку и искал способа протиснуться, и поставили перед Андреем. При этом Еремей исподтишка дал ему хороший подзатыльник.
– И кто ж ты таков, брат Фофаня? – спросил Андрей. – Признавайся уж. Ведь не канцелярист.
– Да что говорить – шур я…
– Кто?
– Шур. Ворую понемногу.
– Понятно.
– Понемногу! – закричал возмущенный Еремей. – Да эта куча добра поболее тебя тянет!
– Погоди, Еремей Павлович, – попросил Андрей. – Я хочу сделать ему вопросы. Ты точно Фофаня или какой-нибудь Дормидонт?
– Феофаном крестили.
– И давно в этом ремесле?
– Сызмала.
– Это как же?
– Малорослым уродился. Меня старшие в амбарное окно по веревке спустят, я им оттуда хабар подаю. Они-то не протиснутся, а я всюду пролезал.
– Это хорошо.
Еремей и Тимошка переглянулись – уж больно странно рассуждал барин.
– Стало быть, ты не один промышлял? – продолжал расспросы Андрей. – Были у тебя старшие, уму-разуму учили?
– Как не быть…
Фофаня был порядком напуган. Что ему досталось Тимошкиного кнута – он считал делом обычным и даже правильным. Что заперли в чулан – тоже; хорошо, что сразу не поволокли в управу. Но вот спокойные вопросы слепого барина и его бледное неподвижное лицо – внушали страх. Так и казалось, что после очередного ответа капитан Соломин скажет: «Более тут говорить не о чем, будем с ним кончать…»
– А куда бы ты украденное поволок?
– Есть надежные люди. Сумеют пристроить.
– И если бы алмазы украл – тоже бы тебе на них покупателя сыскали?
– Сыскали бы. На всякий товар есть купец.
Фофаня никак не мог понять смысла вопросов; видел, что не простое любопытство скучающего барина, но к чему клонит Андрей – не мог уразуметь и стал волноваться.
– Скотина ты неблагодарная, – сказал ему Еремей. – Тебя из беды спасли, а ты как отплатил?
– Ох, от большой беды, – сразу согласился Фофаня. – Кабы меня поймали, спину бы перебили, как бог свят! Там один за мной бежал – так целой оглоблей махал! А я-то слабосильный…
– Так что это такое было? – спросил Андрей.
История, которую поведал Фофаня, сильно отличалась от той, что Андрей услышал ночью в возке. Фофаня несся по улице босиком потому, что снял валяные сапоги и онучи, идя на дело. Ему казалось, что он знает все внутренности лавки, но туда притащили что-то новенькое, и оно повалилось на пол с превеликим грохотом. Если бы не Андреев возок – Фофаню бы схватили сторожа, сперва побили, потом сдали в управу благочиния, а там опять побили. Никакой жены у него никогда не было – была маруха, которую он делил с таким же незадачливым злоумышленником. Да и та уже говаривала, что убирался бы сожитель, не умеющий денег в дом принести, на все четыре стороны.
– Экий ты бесталанный, – сказал Андрей. – Вот что, дяденька, сделаем мы сейчас доброе дело – отпустим Фофаню на все четыре стороны.
– А что ж? Это дело милосердное, – согласился Еремей. – Прощать – надобно. Так ведь сегодня же кого-то другого обворует. По твоей, баринок разлюбезный, милости.
– Делай, что сказано, и ломоть хлеба на дорогу дай. Тимоша, проводи его до ворот.
– Век за вас, барин, молиться буду! – воскликнул Фофаня, грохнулся на колени и лбом об пол стукнулся, как перед образами. – Тут же и пойду! Возблагодарю!
Тимошка, очень недовольный, поднял и увел Фофаню.
– Еремей Павлович, одевайся живо и ступай за ним, – приказал тогда Андрей.
– И что?
– Коли пойдет в монастырский храм – и ты туда за ним. Когда из церкви вон пойдет – тут ты его хватай и обратно сюда тащи.
– А коли мимо церкви побежит и никакая служба ему не надобна?
– Ну тогда – пусть бежит. Невелика потеря…
Уходя, Еремей указал Тимошке взглядом на барина, что означало: не оставляй одного ни под каким видом, как бы чего не натворил. Тимошка делал все, что мог: стоял рядом, докладывал о столичных ценах на сено, солому и овес, о конском здоровье, о состоянии возка. Это не отвлекло Андрея от печальных мыслей, а под конец стало сильно раздражать, и он выслал кучера из комнаты с приказанием без спроса не входить.
Две смерти в один день – это даже для боевого офицера, потерявшего под Очаковом с дюжину сослуживцев, было многовато. Невеста и друг… Однако именно в таком подавленном состоянии он вдруг понял: все, что можно потерять, потеряно, и можно кидаться в атаку безбоязненно. Что там осталось – жизнь? Велика ли ей цена, если не исполнен долг секунданта, если не наказаны убийцы Катеньки. Да еще Акиньшин – его погубили те, по чьей милости погиб горячий Гриша, пропала бедная Машенька… Зрение не отвлечет рассудка, зрения нет. Мысль может летать в просторах и трудиться, как землекоп. И она, мысль, довольно скоро нашла способ сразиться с врагом, именуемый «ловушка».
Ловушки могли быть две. Первая – та богатая девица или дама, которую враг желал запугать судьбой Маши Беклешовой, чтобы стала посговорчивее. Эту особу следовало угадать и тщательно изучить, что вокруг нее происходит. Вторая – вторая… Ее очертания уже рисовались в Андреевой голове… Для удобства он дал ей имя. Представил он себе эту особу в виде паука, сидящего в центре огромной паутины; паука в бархатной маске, как будто тот собрался в маскарад. Пока маска не сорвана – пусть будет мусью Аноним!
Постучав, вошел Еремей. За шиворот он вел Фофаню.
– Да что ж такое? – жалобно взывал Фофаня. – Из храма Божия, яко татя полунощного, вытащили! На что я вам, люди добрые? Коли хотите полицейским трущам сдать – так хоть не мучайте! Отпустили, снова изловили!..
– Помолчи, – велел ему Еремей. – Так вот – он точно первым делом побежал в храм. Тот, монастырский. И там всех в изумление привел – таких кающихся грешников в храме, поди, и не видали.
– Так что ж, была тебе от Фофани душеспасительная польза? – осведомился Андрей. – Вот что – кликни-ка мне Тимошку. Пошлю его с поручением.
Поручение последовало такое – узнать в монастырском храме все, что можно, о святом Феофане, том, память которого весной, потому что Фофаня как-то проболтался, будто родился в Страстную седмицу. А когда станет ясно, о ком речь, хоть все столичные храмы обежать – а найти в церковной лавке его образ и, выменяв, принести.
– А с этим что делать? – спросил Еремей.
– Да в тот же чулан. И сам сторожи – не то додумается, как уйти в окошко. А он мне надобен.
Фофаня опустил глаза. Побег стал насущной необходимостью.
Сперва Фофаня ныл, то просился до ветра, то требовал хоть кус хлеба, то кружку воды, и разозлил Еремея. Еремей изругал его и более не обращал внимания на слезы и причитанья. Фофаня добился своего и основательно занялся окошком. Опыт лазания даже в очень узкие окошки у него имелся – он умел так сместить плечевые кости, что они проходили через дыру шириной куда менее полуаршина.
Однако Фофане опять не повезло – чуланная дверь отворилась, и Еремей уже привычным движением цапнул беглеца за шиворот.
– Ну что ты за нечистая сила?! Чтоб тя разнесло! Вот застрял бы и все себе в штанах поморозил! Пошли к барину!
Барин сидел, держа обеими руками небольшой образ – без рамы, без оклада. Рядом стоял гордый Тимошка. Ему удалось угодить Андрею.
– Вот ведь упрямый черт, – сказал, втаскивая Фофаню, Еремей. – Опять сбежать хотел.
– Ступай-ка сюда, Фофаня, – строго сказал Андрей. – Ты это меня переупрямить вздумал? Не на того напал. Погляди-ка – что это у меня?
Образ старого письма порядком потемнел, и Фофаня долго в него вглядывался. Еремей стоял рядом с подсвечником и приговаривал:
– Да он это, он, покровитель твой небесный, ишь, от стыда за тебя, поганца, весь помрачился!
– Признал? – спросил Андрей. – А теперь перед образом дай мне слово, что не уйдешь от меня самовольно и воровать будешь лишь с моего согласия…
– О Господи! – воскликнул Еремей и чуть не перекрестился подсвечником.
– …и коли обманешь, не я тебя покараю, а силы небесные!
На Фофаню жалко было глядеть:
– Барин добрый, на что я вам сдался?
– Присягай, присягай! – вдруг закричал Тимошка. – Крестись и землю ешь!
– Нет тут никакой земли!
– Сколько грязи с пола наскребешь – съешь! Не то к частному приставу сведем!
Никто не знал, как принимать присягу у вора, клясться на святом образе – тоже никому не доводилось. Наконец Андрей изобрел церемониал и сочинил клятву, начинавшуюся так: «Я, раб Божий Феофан Морковкин, вор и похититель…» В церемониал входило многократное целование образа и призывание Фофаней на свою голову страшных всевозможных кар, подсказанных Еремеем. Они вели свое происхождение от очаковской осады.
– Чтоб мне ноги ядром оторвало, – повторял вслед за Еремеем Фофаня, – чтоб мне ятаганом брюхо располосовало, чтоб мне мои бубенцы тупым ножом отпилили да на шею повесили…
Наконец наступило молчание. Присягу сочли состоявшейся, потому что ничего более придумать не могли. Фофаня недовольно сопел.
Еремей выжидал нужной минуты, чтобы сказать барину про деньги.
– Я, Андрей Ильич, в полку встретил господина Каменского, из преображенцев, и про персидские ножи ему сказал. Он просил завтра привезти на показ. Сказал – хочет самые лучшие и дорогие. Так я повезу?
– Вот что, дяденька. Ты ножи предлагай, а пистолеты не трожь, – сказал ему Андрей. – Самим пригодятся.
Злоупотребив тем, что Андрей слеп, верный дядька только повозился в сундуках с оружием, погреметь – погремел, а брать ничего не стал.
Когда Еремей ушел, Андрей несколько времени сидел молча, облокотясь на стол. Он выстраивал в голове сложное сооружение будущей интриги. Это было посложнее, чем диспозиция маневров роты или даже полка. Хотя бы потому, что на войне обычно представляешь себе, в которой стороне враг. Мусью же Аноним мог оказаться повсюду.
* * *
Капитан Соломин отнюдь не был интриганом и желал жить просто – служить Отечеству, жениться на любимой женщине, проводить досуг с добрыми друзьями, растить детей. Но секундант обязан поединок довести до конца. И теперь оружием Андрея мог быть только разум. Этот разум метался, как загнанный в ловушку с сотней фальшивых выходов зверь, пробовал то одно, то другое, и верный путь наконец обозначился. Точнее говоря, мысль о нем явилась, когда Андрей расспрашивал пойманного Фофаню. А теперь окрепла и была почти готова к употреблению.
– Война объявлена, – сказал Андрей. – Следующий удар ножом, статочно, достанется мне… А вот черта вам!.. Тимошка! Тимошка! Живо за хозяином! Может, еще не поздно.
Хозяин постоялого двора явился на зов и доложил: родственник-огородник дома еще не продал, хотя и сбавил цену. Торговаться Андрей не любил – неприлично гвардейцу, пусть и бывшему, собачиться из-за рублей и полушек, как базарная баба, поэтому попросил хозяина подождать возвращения Еремея.
Потом он опять остался один. Тимошка обихаживал лошадей, Фофаня ушел на поварню греться. Андрей сидел и думал, как странно устроен человек: утром услышал выстрел и узнал, что невесты больше нет, а вечером, двое суток спустя, уже измышляет козни, словно бездушное существо. Очевидно, по особой милости Божьей он обратился в нечто вроде ледяной статуи, способной передвигаться и почти не ощущающей боли…
Дверь скрипнула, кто-то вошел.
– Добро пожаловать, сударь, – сказал Андрей. – Что вам угодно?
– Простите, Христа ради, – ответил молодой женский голос. – Мне нужен господин Решетников. Он назначил мне тут встречу. Очевидно, я ошибся дверью…
Если бы зрение вернулось к Андрею, он бы сразу понял несуразицу: незнакомка была в мужском костюме. А так – он даже усомнился в собственных ушах.
– Нет тут никакого господина Решетникова, – ответил Андрей. – И я этого имени на постоялом дворе не слышал, хотя живу тут не первый день.
– Может статься, я опередил его. Простите, сударь, что потревожил вас, – дверь затворилась, но через минуту открылась снова. – Простите, сударь, – сказала незнакомка. – Я вижу, вы человек благородный. Со мной дама… Нельзя ли ей побыть немного в вашей комнате? Она тихонько посидит в углу… Нельзя, чтобы она бродила по постоялому двору, где ее всякий может видеть и бог весть что подумать, а господин Решетников будет с минуты на минуту.
Сейчас Андрей по особенному, совершенно музыкальному волнению в голосе понял: с ним говорит совсем молодая женщина.
– Разумеется, – согласился он. – Но если дама скрывается, а преследователь войдет сюда, я не смогу защитить ее. Возможно, вы во мраке не разглядели – я слеп… – он коснулся рукой своей черной повязки.
– Нет, я заметил, – немного смущенно сказала незнакомка. – Простите… Если разговор об этом вам неприятен, я умолкаю… Позвольте рекомендоваться – Александр Дементьев, служу в Коллегии иностранных дел.
Это вранье прозвучало удивительно бойко. И Андрей наконец сообразил: незнакомка переодета в мужской костюм. До Масленицы с маскарадами было еще далеко, но многие дамы имели в своем гардеробе штаны с кафтанами и носили их, когда пышные юбки казались обременительны. Визит к любовнику в модном платье требовал целого эскорта из горничных – дама самостоятельно не могла ни раздеться, ни одеться.
– Козловского мушкетерского полка капитан Андрей Соломин. Приводите свою даму, сударь, – сказал Андрей.
Мнимый Дементьев выскочил и вскоре вернулся. Андрей услышал шуршание юбок, а если бы увидел даму – то при всем желании не узнал бы ее, она была в черной бархатной маске, а губы и подбородок – закрыты шарфом.
– Здесь вы в безопасности, сударыня. Садитесь, – предложил Андрей, вставая. – Не знаю, есть ли тут еще стул или скамья.
– Лавка есть. Садись, сударыня. Господин Соломин, я пойду поищу господина Решетникова, – сказал «Дементьев».
– Найдите у конюшен моего кучера Тимошку. Он тут со всеми, поди, перезнакомился. Велите ему, чтобы, когда появится господин Решетников, пришел за вами ко мне.
– И верно!
«Дементьев» ушел. Судя по тому, что следом не прошуршали юбки, приведенная дама осталась.
– Я могу быть вам полезен? – любезно спросил Андрей.
– Нет… – прошептала она.
Оба молчали, пока не явился мнимый Александр Дементьев.
– Я уговорился с вашим кучером, – сказал он. – Отчего вы стоите? Сядьте!
Андрей не хотел признаваться, что, сделав лишний шаг, он потерял стул. Но незнакомка в мужском платье догадалась. Она быстро подошла, подвинула стул удобным образом и поддержала Андрея под локоть – для уверенности.
– В Петербурге есть прекрасный доктор Граве. Если только сами глаза целы – он непременно поможет вам, вот увидите!
– Глаза целы. Я ударился головой, свалившись со стены замка Гасан-паши.
– Не надобно вспоминать о прошлом, уж поверьте мне! Никого и никогда не спасали воспоминания! – пылко заговорила незнакомка. – Прошлого нет, оно кончилось! И настоящего, может, тоже нет! Шаг один – и настоящее стало прошлым и уже не имеет никакого значения!
– Что же тогда есть?
– Будущее! Только оно!
– Должно быть, в вашем прошлом не было ничего такого, что…
– У меня и прошлого-то не было! Не могу же я считать прошлым мелкие обиды, случайные радости и дружество совершенно не обязательное.
– Но если бы сильное чувство…
– Нет, сильного чувства точно не было!
– …Вы бы говорили иначе, – и Андрей, сделав паузу, добавил: – сударь.
– Но если чувство завершилось, то оно остается в прошлом.
– Не будем об этом. Я чай, вам не более осьмнадцати лет.
– Более. Но мне дали отменное образование и помогли развить ум и душу чтением философских книг, – гордо сказала незнакомка. – Послушайте, если кто-то из ваших людей знает грамоте и хорошо читает вслух, я могу прислать замечательные книги.
Спутница незнакомки, устав, видимо, от своей маски и решив, что слепой собеседник не опасен, сдвинула ее на лоб.
– Буду признателен, – ответил Андрей. – Хотя от философии я далек. Я всего лишь пехотный офицер.
– Всякий человек склонен к философии, – назидательно заметила незнакомка. – Ведь мысль, что зародилась в уме, невозможно удержать от развития. Это такая же природная склонность, как любовь к музыке, – всякий любит петь, и вы, сударь, тоже. Но склонность может развиться в талант. Почем вы знаете – может, в вас живет талант к постижению философии?
– Сомневаюсь. У меня больших добродетелей и талантов нет, – сказал Андрей. – Все мои умения – светские, для гостиных пригодные. Да еще стрелять, фехтовать, обучать военному строю солдат… Как видите, я человек обыкновенный. Но у меня есть одно свойство, похвальное ли – не знаю. Я упрям. Коли что решил – сделаю. Коли к кому привязался – может, и сам пойму, что человек того не стоит, а из упрямства буду за него держаться, пока самому не надоест.
– Я так и думал, – ответила незнакомка.
– Почему?
– Ваше лицо… От него исходит холодный свет…
– Как это?
– У вас очень светлые волосы. И такой тон кожи – белый металл. В вашем лице есть нечто от ангела, который исполняет волю Божью, и человеческими доводами его с пути не свернуть. Такая же безмятежность в чертах…
– Благодарю. Не ожидал. – Андрей провел ладонью по лицу – ничего металлического не обнаружил. Ему стало забавно и грустно… – А что еще во мне ангельского? – спросил он.
Незнакомка задумалась.
– Мне кажется, вы даже ради спасения своей жизни не сможете взять в руку шпагу, если эфес выпачкан в грязи… Я вижу в вас какую-то чрезмерную чистоту. Оставьте ее ангелам, право! Иногда приходится и грязь терпеть – если нет другого способа помочь своим любимым.
Неизвестно, куда бы завел Андрея сей метафизический диалог, но в комнате появился Тимошка.
– На конюшню человек пришел, сказался – от господина Решетникова! – доложил он. – И господина Вяльцева просил сыскать в номерах, они оба в ночь уезжают… – тут он замолчал и уставился на спутницу незнакомки.
Та, встав, торопливо натянула на лицо свою бархатную маску и вновь закутала газовым шарфом подбородок.
– Слава богу! – воскликнула незнакомка. – Бежим скорее! Соломин, я буду помнить про вас, я вас сыщу! И книги пришлю!
Обняв за плечи спутницу, незнакомка быстро подвела ее к двери и, оттолкнув внезапно онемевшего Тимошку, вместе с ней выскочила в коридор.
– Тимоша, опиши мне ее, – вдруг попросил Андрей, имея в виду «Дементьева».
– Барин! – вдруг завопил Тимошка. – Она! Ей-богу, она!
– Кто она-то, чудак?
– Госпожа Беклешова! А я гляжу – она или не она? Волосы-то закрыты, лоб закрыт… и в угол забилась… А как к двери пошла, так я и понял – точно, она!
– Маша?! Так что ж ты стоишь, беги, останови ее! Верни сюда!
Тимошка выскочил и понесся по всему постоялому двору. Вернулся он нескоро.
– Ну? – спросил Андрей. – Где она?
– Барин добрый…
– Упустил?
– Упустишь, когда кулаком в глаз… – жалобно сказал Тимошка. – Я к ней, а он меня… Потом убежали…
– А кулаком-то – кто?
– Да верзила… Тот детина, что с ними в обители был…
Еремей, явившись, подтвердил: левый Тимошкин глаз обратился в черное пятно.
– Пятьсот рублев выручил, – сообщил дядька. – Как раз на тот домишко хватит – за него со службами просят сто двадцать. Тут и впрямь опасно оставаться. Не нравится мне, что госпожу Беклешову сюда привели и за нее нашему дурню в глаз брязнули.
– И мне тоже не нравится, – согласился Андрей. – Ну, веди сюда Моисеева. Хорошо бы так исхитриться, чтобы сейчас вместе с ним уехать туда, к огороднику.
* * *
Дом огородника стоял на отшибе – крепкое строение, которое при желании можно было сделать сносным жилищем. Огород, кормилец семейства, лежал под снегом. Рассказывая про свое житье-бытье, огородник сказал, что нанимает в деревне баб и девок, так что, ежели потребуются женские руки, то стоит только сказать: Демьян Прибытков-де послал, как тут же работницы отзовутся.
Все дела, связанные с подписанием бумаг, решили совершить потом, главное – каждая из сторон быстро и без лишних приключений получила желаемое. Пока ограничились распиской огородника в получении ста двадцати рублей.
Первую ночь ночевали с семьей огородника. Следующий день был суматошный – огородник с семьей собирался в дорогу. Андрея, чтобы не обременять его шумом и перебранками, одели потеплее и вывели во двор. Там сынишка огородника познакомил его с дворовым кобелем, который по договору оставался служить новым хозяевам. Кобеля звали Полканом, был он черен и кудлат. Еремей предложил перекрестить его в Шайтана, питомец охотно согласился. Остались в доме также кошка-мышеловка и, естественно, мыши.
К вечеру все уладилось – наняли деревенскую бабу, чтобы приходила стряпать и убираться, с ней же уговорились насчет яиц, молока и творога. Другая баба обещалась приносить свежеиспеченный хлеб. Огородник оставил небольшой запас круп и сала, дров в поленнице должно было хватить до весны.
Оставшись единовластным хозяином домишка, Андрей наутро велел дядьке сделать полную ревизию содержимому сундуков. Соломина интересовали пистолеты. Их оказалось семнадцать штук.
– Хоть на шведскую войну роту вооружай, – пошутил Еремей.
Война со шведами началась еще летом, и, к счастью, сперва главные баталии происходили на воде. Русский флот одержал победу при Гогланде, потом запер шведский флот в Свеаборге. Но сражения на суше еще только предстояли.
С самого начала войны желание послужить Отечеству было так велико, что люди самого разного звания записывались в армию волонтерами. Однако ожидаемое наступление шведской пятидесятитысячной армии на Санкт-Петербург не состоялось. Двадцатитысячная армия под командованием генерал-аншефа Мусина-Пушкина ждала неприятеля у Выборга, но шведы, перейдя границу, всего лишь осадили крепостцу Нейшлот, да и ту взять не смогли, только разграбили окрестные деревни. Осада Нейшлота прославилась острым словом коменданта, однорукого майора Кузьмина, под чьим началом было всего-то двести тридцать человек. На предложение открыть ворота он отвечал: «Не могу, у меня всего одна рука, да и в той держу шпагу».
Потом шведы дошли до другой крепости, Фридрихсгама. Там положение стало еще забавнее – крепость была древняя, один земляной вал, да и тот кое-где обвалился, а на том валу – пушки, захваченные в прошлую войну. Постояв под прицелом этих пушек два дня, шведы отступили – начался бунт входящих в шведскую армию финских полков. Финны решительно не понимали, на что королю Густаву III сдалась эта война, в которую он ввязался без согласия риксдага.
