Дарья Плещеева
Соловецкие бойцы
– Да и мне, – признался Митя.
Мальчишки все уже облазили, со всеми перезнакомились, за рулевые весла подержались, баек о плаваниях вдоволь наслушались, и им, понятное дело, стало скучно.
Барка неторопливо продвигалась к речному устью. Двина разлилась широко, от берега до берега – не меньше версты, и берега самые обычные, невысокие, покрытые кустами, не то что прежние грозные обрывы. Потом, правда, были еще пороги, не слишком опасные, и правый берег так вознесся вверх, что получились настоящие белопесчаные горы.
Вскоре возник спор – от пристани села Черевково отошла барка, груженная коровами и бычками, которых везли на продажу в Архангельск, и дядя Авдей ни за что не желал уступать ей фарватер. Ему удалось поймать ветер, и мычащие коровы остались позади.
– А вот попрыгали бы они в воду, то-то было бы весело, – сказал Федька. – Ты, Митька, видел, как коровы плавают?
Митя даже испугался – ему стало жаль скотинку.
А потом вдруг начался сильный дождь, и все трудники, да и матросы тоже, забились в тесные казенки, на палубе остались только рулевые.
Славников, перепутав эти плавучие хижинки, заскочил туда, где ночевали женщины, а потом и они вбежали, выйти он уже не смог.
Разговоры у них были женские. Так Славников узнал, что Лукерья не столько отпросилась на год в трудницы, чтобы вымолить дитя, сколько сбежала от мужа, и тот, поворчав, поневоле отпустил, хоть и ругался, Арина же, напротив, тайно ушла от нелюбимого и злого мужа и в Вологду пробиралась чуть ли не волчьими тропами.
– Детки уже не малые, сами ложку до рта донесут. А догонит – еще дальше уйду, – пообещала она. – К поморам, к чухне, да хоть к черту лысому, лишь бы его, постылого, не видеть!
– Не смей черта кликать! – возмутилась Федуловна. – Ты так и в обители опозоришься, выгонят!
– А я в обители и сама не останусь, я на варницы попрошусь, я знаю, там стряпухи нужны. Дома я на семью из одиннадцати рыл стряпала – уж как-нибудь управлюсь!
Раньше Славников старательно отворачивался от женщин, теперь поневоле выяснил: Арина – бойкая и плечистая, Лукерья даже пошутила, что ей только в одиночку с рогатиной на медведя ходить; Лукерья же – та смирная, желающая набраться святости от бабки Федуловны, которая учила ее странным молитвам, которых ни в одном молитвослове не сыщешь; Катюша… Катюша вроде и смешлива. Однако не проста. И в ее памяти хранятся стихи. Не деревенские песенки, а именно что стихи. Когда Федуловна пожаловалась попросту, что от каши у нее брюхо пучит, Катюша вдруг отвечала строчками неведомого сочинителя:
– Не надобно быть прихотливу, не с горя сердце в вас болит, покушайте-ка черносливу, авось вас это исцелит!
Славников едва удержался, чтобы не фыркнуть.
– И снова ты всех смущаешь! – напустилась на нее Федуловна. – Вот скажи, для чего ты с нами плывешь? Тебе по улицам хвостом мести да зубы скалить! Ты и платка-то повязать толком не умеешь! Тебя в таком платке и к причастию не допустят! Небось, все модные шляпки носила!
– Федуловна, что плохого в хорошенькой шляпке? – спросила Катюша.
– А то, что Богородица шляпок не носила, платком повязывалась!
Славников вдруг представил себе Катюшу, одетую на праздничный городской лад – в светлом шелковом платье с широкой юбкой, с множеством оборок, туго затянутую в корсет, с браслетками на обнаженных руках, с перстеньками на тонких пальцах, с темно-русыми волосами, убранными, как для бала, и украшенными цветочной гирляндочкой; и волосы, разобранные на прямой пробор, обрамляют ангельское личико… И он задал себе тот же вопрос: для чего Катюша плывет на Соловки? Этот вопрос потянул за собой и другой: что ее связывает с Василием? Женщины на многое способны – вот, когда Славников с полком стоял в сельской местности, молоденькая красавица, жена богатого пожилого помещика, убежала с ротмистром Аннинским, куда – так и не дознались, а у ротмистра всего имущества – что на нем надето. Потом уж он приезжал, тайно посетил полкового командира, уладил дела со своей отставкой.
Могло ли быть так, что Катюша сбежала из отчего дома с Василием? Диковинно это – убегать не с гусаром, не с уланом, даже не с артиллеристом, а с Божьим человеком, странником по святым местам, однако, однако…
Однако думать о таких вещах – грех, а нужно готовить себя к нелегкой доле трудника.
Славников сел так, чтобы – носом в угол.
Женщины, не обращая на него внимания, принялись перемывать косточки Арининому мужу, досталось и Лукерьиному зятю, о Катюшином ничего не сказали – так, может, незамужняя? Или вдовушка?
– Да ну вас, сороки-тараторки, – сказала Федуловна. – Никакого в вас смирения, никакого душевного сокрушения.
– А у тебя, Федуловна? – спросила Лукерья.
– А я все время о грехах человеческих сокрушаюсь, тем и жива. Мы, странные люди, за всех молитвенники, и потому к нам бесы приставлены – молитве мешать.
– Ахти мне! – женщины дружно перекрестились.
– К обычному человеку один бес или два приставлены, а к странному человеку, бывает, что целая дюжина. Вот думаю так – в Соловецкой обители их быть не может, там место намоленное, святое, они через стены-то не перепрыгнут…
Славников вздохнул и беззвучно взмолился, чтобы дождь поскорее кончился.
Барка шла по широкой реке, воды в которой были густо-бурого цвета. Но дождь иссяк, солнце выглянуло, люди стали выходить на палубу. Алешка пробежал от кормы до носа, смотрел – не скопилась ли в углублениях парусины вода; где скопилась – звал мужчин на подмогу, чтобы стряхнуть за борт.
Берега, поросшие густым еловым лесом, вновь стали высоки. И правый вдруг засиял неслыханной белизной – словно сложенный из плит дорогого каррарского мрамора.
– Любуетесь? – спросил Славникова Родионов.
– Не может же быть, чтобы мрамор.
– Алебастр, сударь. Тоже полезный камень – в строительном деле полезен. И для ваятелей тоже.
Опять Двина сузилась до двух сотен сажен и, словно недовольная этим, вильнула влево, вправо – и обрела прежний простор. Да еще какой – берегов не разглядеть.
– Морянка идет, – сказал дядя Авдей. – Убирай парус, молодчики. А вы все – одевайтесь потеплее. Морянка – такая гадина, что до костей пробирает. Нам еще посчастливилось – могла и раньше налететь. Она там, на севере, где вековые льды, силы и холода набирается.
– Коли, не дойдя Архангельска, такой ветрище, что же на Соловках будет? – спросил Ушаков. – Меня, грешного, поди в море унесет.
– Чтобы вас унести, ураган нужен, – тихо сказал Славников. Родионов его услышал.
– Ураганы в здешних широтах не водятся, – шепнул он, – а жаль…
Началась буря, на реке поднялась такая сильная волна, что тяжелую барку стало качать, как игрушечный кораблик. Двина, словно стараясь напакостить напоследок, то вдруг сужалась, предлагая пройти одной из проток да и застрять там, то ширилась чуть ли не до пяти верст.
Славников ушел в казенку, где дрожал и ежился Гриша Чарский.
– Как вам буйство стихии? – спросил он гимназического учителя.
– Играют волны, ветер свищет, и мачта гнется и скрипит, – отвечал тот, едва не стуча зубами. – Увы, он счастия не ищет и не от счастия бежит…
– Пушкин?
– Лермонтов.
Славников с интересом посмотрел на учителя – этого-то штафирку что гонит на Соловки? Он уж точно счастия не ищет, и менее того – от счастия бежит…
И совесть у него, скорее всего, чиста.
И сны не допекают.
Может, если наконец впрячься в каторжный труд, сны просто не смогут пробиться через каменную и свинцовую усталость?
– Эй, труднички! Спать ложитесь пораньше! Бог даст, к утру до Архангельска добежим! – крикнул дядя Авдей. – Синицын, где там тебя черти носят! Ложись, завтра наломаешься!
Но подойти к Архангельску удалось не сразу – разгулялась морянка. Трудники, уже с собранными мешками, сидели на палубе, укрывшись рогожами, и от скуки похвалялись – кто в каких городах бывал и живал. В Архангельске не бывал никто, Морозов – тот всю жизнь просидел в Вологде, Славников вспомнил Москву, Киев, Воронеж, Калугу и никому не известный город Калиш, Ушаков бывал и в Санкт-Петербурге, и даже в Ревеле.
– Вам это было удобно, – заметил Родионов. – От Твери до Питера ехать – одно удовольствие. Дилижансом не более двух суток. По чугунке и того меньше.
– Зимой, по накатанной дороге, да дилижансом – да, летом – подольше. А лучше бы кибиткой, – возразил Василий. – Там растянешься, в шубу завернешься и спишь себе всю дорогу. А в дилижансе не лечь, сиди от рассвета до заката, пока доедешь – всю задницу себе отобьешь. По чугунке не ездил пока, не знаю. Диковинное это нововведение, поди знай, что этим паровозом движет. Старики, завидя дым из трубы, крестятся да к приходу антихриста готовятся. Может, им и виднее.
– Через Тверь чугунка вроде бы проходит. А хороший городок Тверь, – сказал Родионов. – Шутка есть: Тверь-городок – Москвы уголок.
– Именно так, – подтвердил Ушаков.
– Бывал я там… Господи, когда же? Двадцать лет назад, поди. Тетка там у меня жила на Горбатке.
– Жива еще тетушка? – осведомился Ушаков.
– Царствие ей небесное. Домишко, думал, мне оставит, а достался другому племяннику. Домишко в два этажа на Горбатке – его и продать можно было бы хорошо.
– Да, можно, – согласился Ушаков. – Что это, уже Архангельск? А что ж не причаливаем? Мимо не проскочим?
– Он на восемь верст вдоль реки растянулся, узкий городок, в длину растет. А в ширину не может – там, за ним, уже тундра, – объяснил Василий Игнатьевич. – От набережной, поперек Троицкого проспекта, идут короткие улочки – и прямо в тундру выводят. Теперь все держитесь близ меня. Митя, Федя, не сметь отставать! Потеряетесь – вас на английское судно заманят, увезут, продадут в Америку. Савелий Григорьевич, смотри за ними! С пристани сразу пойдем к Соловецкому подворью, там странноприимный дом. Отдохнем, помоемся с дороги, я узнаю, кто еще собрался на Соловки. Поедим впрок. На кочах туда плыть почти двое суток, горячего, может, дадут, а может и нет. Хлебом будете пробавляться.
Славников ничего не имел против хлеба – он не просто был готов к лишениям, а даже жаждал лишений.
Трудники сошли на берег. Пристань по сравнению с вологодской показалась им огромной. Василий Игнатьевич отошел в сторону, увидев знакомца, и еще раз приказал всем держаться вместе. Трудники таращились по сторонам, а Митя с Федькой от восторга даже онемели. По Федькиным глазам было ясно: не нужна ему никакая Соловецкая обитель, он тут останется, в матросы наймется! Парнишек привели в изумление стоявшие у причалов колесные пароходы – и Славников показал руками, как огромные колеса загребают воду.
– А что, заморские суда сюда тоже приходят? – спросил Ушаков.
– Как же без них, – отвечал Родионов. – Только по европейским морям и по Атлантическому океану теперь все больше пароходов ходит, а к нам, сюда, их прибегает не так уж много.
– Почему? – спросил Савелий Морозов, в котором тоже вдруг проснулось любопытство.
– Их двигает паровая машина. Чтобы она работала, нужно в топку уголь кидать, а в дороге где им разживешься?
– Ишь ты… Так ведь им наплевать, есть ветер, нет ветра, есть буря, нет бури! – воскликнул Ушаков.
– Бури и они, поди, боятся не меньше любой шхуны.
В морском деле трудники ничего не смыслили, и, хотя Ушаков задавал многие вопросы, разговор как-то угас.
Женщины стояли в сторонке, ждали, пока их позовут. Арина и Катюша пересмеивались, Лукерья и странница Федуловна явно были испуганы – столько народа, столько шума!
Подошел Василий Игнатьевич.
– Ну что, рабы божьи, опомнились? Идем!
На Соловецком подворье был выстроен двухэтажный странноприимный дом, такой величины, что мог вместить под тысячу человек. Женщин приняла одна из смотрительниц, увела. Мужчинам предоставили довольно большое помещение. Там стояли скамьи и топчаны, покрытые тюфяками, смотритель выдал одеяла и подушки. Поскольку на барке жили довольно тесно, тут разошлись по углам, чтобы расстояние между спящими получилось побольше. Потом мужчины пошли в баню, вернулись распаренные и довольные, Василий Игнатьевич заплатил служителю, и тот принес самовар с кружками, сходил за баранками, а чай и сахар у них были свои.
– Я пойду доложусь здешнему начальству, – сказал Василий. – Вы пока отдыхайте, в город без меня не выходите.
Когда он вернулся, Савелий Григорьевич спал, Гриша разговаривал с Митькой о лубочных романах, которых парнишка прочитал не менее полусотни, Федька лепил из хлебного мякиша нечто непотребное, Славников старательно читал молитвослов, а Родионова и Ушакова не было.
Василий спросил, куда они подевались.
– Вышли куда-то, – отвечал Гриша.
– Вдвоем вышли?
– Я не знаю, не заметил.
– Андрей Ильич?
– Я молитвослов читал, – хмуро сказал Славников. – Плохо у меня в голове все это укладывается, отвлекаюсь. А надо бы заучить.
– Они вышли разом? Или поочередно?
– Сперва пошел Ушаков… Позвольте! – Славников вскочил. – Я же еще хотел спросить его, куда он потащил свой узелок! И тогда Родионов вскочил и пошел следом…
– Отродясь у меня таких бешеных трудников не бывало. Нужно их отыскать. Я сговорился – поплывем с соловецкими иноками, а они уже условились с поморами, что возят на кочах, когда погода будет благоприятна, за ними пришлют человека. Что, коли прямо сейчас пришлют, а эти два бездельника где-то носятся? Их надо найти! Идем!
Василий стал тормошить Савелия Григорьевича, тот бурчал и огрызался.
– Оставьте его, я с вами пойду, – сказал Славников. – И мальчиков возьмем. Митя, Федя, собирайтесь.
– И я! – воскликнул Гриша, вдруг обидевшись, что его не берут на поиски.
– Вас бы потом не пришлось искать…
Но Гришу все же взяли с собой.
– Митя, беги, дружок, к бабьим комнатам, позови Катюшу, – попросил Василий. – Она тоже пригодится. Скажи – пойдет с нами на пристань искать подлеца Ушакова.
Славников отметил – Родионова Василий подлецом не назвал.
Митя кинулся исполнять поручение. Тихий и покорный парнишка только среди трудников и нашел хорошее к себе отношение. Гриша, который сперва на него косился, в конце концов стал говорить с ним о книжках, даже о таких, по которым учатся в гимназии, Родионов купил ему пряник, Василий всегда обращался к нему ласково – Митя был счастлив услужить такому человеку.
– Отчего на пристань? – спросил Славников.
– Более некуда, – ответил Василий. – Они непременно туда пошли.
– Отчего вдруг? – удивился Славников. – Может, отправились на поиски трактира?
– Может, и так. Да только… На пристань!
– Так она же огромная!
– Далеко они уйти не успели. Катюшка! Ну, сколько же тебя ждать?
– Я сразу собралась!
– Пошли!
Трудники со своим старшим вышли за ворота Соловецкого подворья, сказав привратнику, что скоро вернутся.
Славникова удивило, что Василий Игнатьевич так яростно взялся за поиски. Не хотят люди больше быть трудниками – ну так вольному воля, ходячему путь.
И другое его удивило – Василий проявлял странное любопытство к стоящим у пристали судам, спрашивал у матросов, когда в путь. По всему выходило – Василий отчего-то боялся, что Ушаков и Родионов куда-то уплывут. Насчет Ушакова – это хоть имело смысл, человек узелок с вещами прихватил. Но Родионов ушел с пустыми руками.
Пристань гудела, дребезжала, отовсюду слышалась ругань, русская, норвежская и английская, пробегали люди с пустыми тачками и носилками, другие гнали к сходням полные тачки, грузчики ловко взбегали, согнувшись под тяжестью мешков, и тут же, на причале, буянил пьяный мореплаватель, не позволяя доставить себя на судно, и тут же семейство из трех взрослых баб и дюжины детей громогласно прощалось с собравшимся в дорогу мужем и отцом, и тут же, всех распихивая, неслась погоня за воришкой, стянувшим что-то ценное.
Славникову эта суета страх как не нравилась, но делать нечего – по приказу Василия Игнатьевича трудники попарно разбежались в поисках беглецов: Славников с Гришей, Василий с Катюшей. И было же Славникову чем сейчас занять ум, а мысли в голову являлись неподходящие: что между ними, между странником и девицей даже не из мещанского сословия, а чуть ли не дворянского, что их объединяет?
Однако он честно высматривал высокую фигуру Ушакова и, занятый этим, не заметил, куда подевался Гриша. Гимназический учитель отстал – чего и следовало ожидать!
Хотя Василий Игнатьевич и был уверен, что Ушаков с Родионовым где-то на пристани, Славников решил заглядывать и в переулки, ведущие к Троицкому проспекту. Там тоже было немало народу. Вдруг ему показалось, что мелькнул знакомый серый платочек. Это могла быть Катюша, значит, поблизости – Василий, значит, они гонятся за Ушаковым и Родионовым, значит, им может понадобиться помощь.
Славникова ноги сами понесли по переулку, мысль о погоне за Ушаковым явилась уже потом, на бегу. Он не знал, что бегать в армяке, тяжелые полы которого путаются между ногами, так неловко.
Катюшу он нагнал довольно быстро.
– Где он? – первым делом спросил Славников. – Где Ушаков? Куда пошел? Туда? Я – за ним, вы держитесь сзади. Василий Игнатьевич где?
– Туда пошел, – Катюша махнула рукой, указывая направление куда-то в сторону Соломбалы, глядя при этом в глаза Славникову широко распахнутыми и оттого малость безумными черными глазищами.
– Я испугал вас? – догадался Славников. – Простите, бога ради! Вы ведь с Василием Игнатьевичем побежали за Ушаковым?
– Да…
– Бежим вместе!
Этот бег – всего-то с полсотни сажен до проспекта – был мгновением давнего детского счастья, веселого полета наперегонки, с хохотом и падением в густую, ароматную, июньскую, еще не знавшую сенокоса, траву.
– Направо? – спросил Славников.
– Я не знаю…
– Куда они побежали?
– Туда…
– Выйдем на проспект, оглядимся, может, что-нибудь поймем. Не отставайте, не то опять потеряетесь.
Но Славников и на проспекте не понял, куда делись Василий, Ушаков и Родионов. Да и не мог понять – перед глазами проносились экипажи, чуть ли не впритирку к стенам домов тащились телеги, а деревянный тротуар располагался как раз посередке проспекта, и еще нужно было изловчиться, чтобы к нему перебежать.
Как вышло, что они, уворачиваясь от конской морды, вдруг схватились за руки, Славников не понял. Но, уже на тротуаре, они не сразу друг дружку отпустили, было еще несколько непонятных мгновений – и пальцы разом разжались.
Славников безмолвно назвал себя нехорошим словом. Вот девичьих пальцев ему только недоставало…
Быстрым шагом, ныряя между прохожими, Славников с Катюшей прошли чуть ли не полверсты, и тут их нагнал выскочивший из переулка Федька.
– Андрей Ильич, вас дядька Василий ищет! Там дядька Родионов дядьку Ушакова поймал!
– Я решительно ничего не понимаю, – сказал Славников. – Я думал, они зачем-то вместе сбежали…
– Пускай с ними Василий Игнатьевич разбирается! – сердито выпалила Катюша.
Славников не понял – откуда в голосе такая внезапная злость.
Дальше была какая-то непонятная суета – Василий с Родионовым не вели, а прямо-таки конвоировали Ушакова к Соловецкому подворью, Ушаков громогласно клялся и божился, что побега не замышлял, что его неверно поняли и что он всей душой стремится в Соловецкую обитель, Василий Игнатьевич не менее громогласно читал целую проповедь о долге трудника, Родионов же молчал.
За ними шла Катюша, за Катюшей – Славников, Федька забежал вперед, а Митя держался при Славникове.
Когда Катюша остановилась и нагнулась – по всей видимости, чтобы завязать шнурок узкого ботиночка, – остановились и Славников с Митей. Ботиночки такие – не самая подходящая обувка для путешествия на север, подумал Славников, отчего она не в войлочных котах, отчего он раньше не замечал этого несоответствия?
Ведь Василий позаботился о том, чтобы все трудники обулись в коты. Что же он Катюшу вниманием обошел? Неужто хочет, чтобы она простыла и слегла? Странно все это…
Таким порядком они вернулись в Соловецкое подворье, а там ждала новость – пропала странница Федуловна.
– Вот ведь старая ворона! – воскликнул Василий. – Отродясь не бывало, чтобы трудники разбегались, как тараканы! Еще француза нашего где-то носит нелегкая!
Он имел в виду Гришу, который за время водного путешествия, а это – не много не мало, а тысяча сто пятьдесят шесть верст, ни слова не произнес по-французски.
А потом случилась странная сценка. Ушаков ушел в отведенную трудникам комнату, Катюша ушла к женщинам, Славников тоже дошел до дверей комнаты – и обернулся.
Василий и Родионов молча смотрели друг на дружку. И Василий сделал жест, движение даже не всей руки, а кисти, направленное к Родионову. В переводе на словесную речь оно могло означать: как мне, сударь, прикажете вас понимать?
На что Родионов ответил кратко и непонятно:
– От меня вреда не будет.
В комнате они опять разбрелись по углам, каждый занялся своим делом. Помещение было очень велико, каждый в ожидании ужина занялся своим делом, потом пришел инок, позвал в домовую церковь и затем в трапезную.
– Где же нелегкая носит нашего гимназического учителя? – спросил Василий Игнатьевич. – И старая дура, прости господи, пропала…
– Значит, останутся голодными, – ответил Ушаков. – Но старая дура не пропадет – я эту породу знаю, небось, прибилась к чьему-либо двору, потчует баб сказками, а те ее кормят.
– Сидор Лукич, придержи язык, – хмуро сказал Василий Игнатьевич. – Я могу Федуловну старой дурой назвать, потому – не первый год с ней знаком, а ты – не моги! Смирись и не суесловь. Да и заруби на носу – я за тобой буду строго смотреть, пока не сдам тебя с рук на руки отцу Маркелу. Понял, блудослов?
– Понял… – буркнул Ушаков.
Когда дошли до трапезной – оказалось, пропал Родионов, но очень скоро нашелся. Правда, опоздал к общей молитве, но попросил прощения. Вид у него был как у человека, узнавшего не слишком приятную новость.
Их усадили за длинный стол, предложили постное – серые щи, сыр гороховый, кашу перловую, пироги с грибами, а на десерт – плотный гороховый кисель, нарезанный квадратиками и политый постным маслицем. Пища пахла приятно и была очень вкусна – Славников еще не знал этой особенности монастырской стряпни и удивился. Однако он вдруг выделил среди ароматов знакомый резкий запах. Тут этому запаху было не место, и он завертелся, пытаясь понять, где источник благоухания.
– В чем дело? – тихо спросил Василий Игнатьевич.
– Отчего-то пахнет ружейным маслом…
– И впрямь…
Теперь уже принюхивались оба.
– Вот черт, – прошептал Василий Игнатьевич. – Что ж это все значит?
И нехорошо посмотрел на Ушакова.
Тот ел кашу и, жуя, что-то ухитрялся шептать на ухо Савелию Морозову.
– Непохоже… – ответил Славников. – Хотя…
Он имел в виду: Ушаков непохож на человека, который станет таскать с собой пистолет, да еще старательно его смазывать. Но две попытки Ушакова сбежать были весьма и весьма подозрительны.
– Черт знает что… – ответил Василий Игнатьевич, и тут к нему подошел высокий и худой инок.
– Мы тут бесов не призываем, – сказал он.
– Прости, Христа ради, честный отче. Вырвалось…
– Вдругорядь язык придерживай.
А Славников перевел взгляд на Родионова.
Вот у этого человека в котомке вполне мог оказаться пистолет.
