Дарёна Хэйл
На разрыв
Рая молчит, и Олег тоже молчит (не отводит виновато глаза, не пытается подкараулить её возле комнаты), и – самое страшное – родители тоже молчат.
– Почему? – так она спрашивает у матери в первый же день, зарёванная, взъерошенная, намеренно забывшая в раздевалке олимпийку, наушники и бутылку с водой, только бы вернуться туда, только бы узнать, что Олег передумал.
– Так будет лучше, – отвечает ей мать, пожимая плечами. – Ты тоже можешь найти себе другого партнёра. Или сосредоточиться на учёбе. Или, ещё лучше, выйти замуж.
Поверить своим ушам Рая не может.
– Серьёзно? – спрашивает она, не успевая поймать себя за язык.
Возраст, когда она перечила родителям и по любому поводу ругалась с ними, давно позади, но волна, поднимающаяся изнутри, приходит однозначно из прошлого: то же самое ощущение обиды, то же самое ощущение беспомощности, то же самое знание – тебя не будут слушать, за тебя уже давно всё решили.
Она не видит никакого смысла терпеть всё это дальше.
Она вообще мало что видит, потому что перед глазами всё расплывается – то ли от слёз, то ли от злости.
Мать вздыхает устало, отталкивая время ещё дальше, даже не к подростковому периоду, а к пятилетнему возрасту, и говорит так медленно, словно у её дочери проблемы с пониманием человеческой речи:
– Ты же знаешь, – многозначительная пауза, во время которой из чистого противоречия так и хочется крикнуть: «Не знаю!», – мы отдали тебя в фигурное катание только потому, что так было удобнее, чтобы забирать вас обоих из одного места. Но ты могла бы реализовать свои таланты как-то иначе, сделать совсем другой выбор. Я ведь никогда не спрашивала тебя, чего ты по-настоящему хочешь…
И снова: поверить своим ушам решительно невозможно. Взвесить свои слова перед тем, как они повиснут в воздухе, тоже.
Даже если сама Рая думала о чём-то подобном, из уст матери такие слова звучат издевательством.
– То есть, – Рая нервно смеётся, – ты говоришь, что всё это для меня хорошо? Что, обсуждая за мой спиной то, как меня выкинуть, вы думали обо мне и о том, что для меня будет лучше?
Мать морщится, как будто ей неприятны такие слова.
– Никто тебя не выкидывал, – резко говорит она.
С ней, конечно, можно поспорить. Можно сказать что-нибудь злое и громкое, что-нибудь про найти Олегу новую (хорошо забытую старую!) партнёршу у неё за спиной, и что-нибудь ещё про предательство, и про тайны, и про то, что ей, Рае, делать теперь, если ей уже восемнадцать, а ничего, кроме фигурного катания, она делать не умеет – совсем, и не надо разговаривать с ней как с ребёнком, и решать за неё, как за ребёнка, тоже не надо, но какой в этом смысл?
Она пересказывает всё это Валерке, а тот только хмыкает.
– Знаешь, Август, они не за тебя решили, – говорит он, с силой проводя по её спине, – а за Олега. И он повёлся, как маленький, даром, что в двадцать один год должен уже понимать, что работа – это одно, а поебушки – другое.
От неожиданности Рая приподнимается на локтях.
– Что, прости?
– Да ладно? Ты не в курсе? – Валерка укладывает её обратно. – Он же спит с этой Златой. Уж не знаю, в каком порядке: сначала секс, а потом решение кататься вместе, или наоборот, и чья это была инициатива, тоже не знаю, но факт остаётся фактом…
Вот теперь ей хочется плакать.
Есть такая расхожая фраза, мол, друзей на девушек не меняют, точно как и подруг – на парней, потому что парни вместе с девушками приходят и уходят, а дружба – это навечно. Вот только в реальном мире ещё как меняют – и друзей на девушек, и подруг на парней, что угодно. А впрочем, откуда ей знать, у неё ни друзей, ни подруг, только брат. И чтобы родную кровь, собственное отражение, человека, с которым девять лет рука в руке и нога в ногу…
Кажется, она снова вывихнула сердце, вот незадача.
Растерянная, Рая тихонько хлюпает носом.
– Извини, – тут же откликается Валерка. – Но, между нами, ты-то можешь делать всё, что заблагорассудится, а ему теперь только и остаётся, что расхлёбывать и доказывать. И, честно тебе скажу, работы там столько, что лично я бы даже браться не стал.
Даже не думая о собственной наготе, Рая переворачивается и усаживается на кушетке.
– Но они же почему-то взялись. Олег и, – она тяжело сглатывает, – Злата. Тренеры. Родители.
Валерка берёт её за плечи.
– Её отец обещал спонсировать проект, а заодно и всё, что пожелает федерация, а тренерам всегда было проще работать с, – он картинно закатывает глаза, изображая восторг экзальтированного болельщика, – парой-парой, а не родственниками. Ты хоть одних успешных брата и сестру в нашей сборной знаешь? За всю историю существования танцев?
Предсказуемо, но нет. Рая трясёт головой.
– Вот именно. На Западе – да, сколько угодно, но там-то считают, что пахотой можно и из двух, ну не знаю, осьминогов сделать фигурнокатательных чемпионов, а нашим всё богом поцелованных подавай. Чтобы страсти в клочья.
– Я же работала изо всех сил, – невпопад говорит Рая.
– А то я не знаю. Я же с каждой твоей мышцей знаком.
Рая обхватывает себя руками – не потому что раздета, а потому что ей больно.
– Я же говорю, – нервно тянет Валерка, перекатываясь с пятки на носок и обратно, его руки всё ещё лежат у неё на плечах, – папаша Златы сильно постарался, чтобы дочку продвинуть, и тренеры повелись, мол, наконец-то можно будет всякое разное ставить, и Олег твой, дурак, туда же со своими гормонами.
– А мои…
Рая пытается объяснить, что её собственные родители – их с Олегом родители, – тоже не лыком шиты, тоже способны многое профинансировать, так что дело, наверное, не в деньгах, а всё-таки в ней, но Валерка перебивает её неожиданно жёстко:
– А твои с самого начала кушают всё, что им Ивановна скажет.
Ещё один всхлип, за который мучительно стыдно.
– Она с самого начала не хотела ставить нас в пару. – Рае сейчас, кажется, снова девять лет или что-то вроде того.
– И продолжала капать всем на мозги, очевидно.
Картина, описываемая Валеркой, ясна, объяснима. Противна, но, наверное, даже логична. И понять в ней Рае не удаётся только одно: а где, в таком случае, её место на этой картине? Что, по мнению Златы, её отца, и Елены Ивановны, и других тренеров, и Олега, и их родителей, должна она делать? Повесить коньки на гвоздь? Сосредоточиться на учёбе или, ещё лучше, выйти замуж, как мама и говорила?
И, самое главное, почему для неё на этой картине нет места? Почему её так легко прогнали с холста, выдворили за рамку?
Валерка притягивает её к себе, крепко обнимая. В его объятиях нет ничего эротического, ничего сверх меры и рамок, просто желание поддержать, и Рая цепляется пальцами за футболку у него на спине.
– Измажу всё в слезах и соплях, – сдавленно мычит она ему в грудь.
Его подборок ложится ей на голову.
– Это не худшее, что может со мною случиться. Однажды я упал в лужу прямо у крыльца универа. У всех на глазах.
Сквозь слёзы, Рая усмехается, представив эту картину. Но Валерка даже в неприятной ситуации остаётся Валеркой – красивым, обаятельным, грациозным, и из лужи он встал, наверное, даже рисуясь, да и всю ситуацию явно обернул себе на пользу, посмеявшись вместе со всеми и каждого расположив к себе этим искренним, заразительным смехом.
Ей бы такое умение.
Они замирают двумя изваяниями – на пару минут, прежде, чем Рая решается протолкнуть через непослушные губы тот единственный вопрос, который не даёт ей покоя:
– Почему?
Мать на него не ответила.
Валерка пожимает плечами.
– Дерьмо случается, – отвечает он ровно. – Иногда без причины. Я не хочу говорить о твоих родителях плохо, но и хорошо не смогу. Извини.
Извиняться тут не за что. Она и сама его понимает. Она и сама не хочет не то что говорить о своих родителях, но и разговаривать с ними. Видеться с ними. Делить с ними жизнь и квадратные метры
– Тебе нельзя туда возвращаться, – говорит Валерка, словно прочитав её мысли, а потом замолкает на несколько секунд, задумываясь о чём-то.
Заранее чувствуя зарождающееся в его теле движение, Рая опускает руки, и он отходит. Он отходит от неё, чтобы подобрав с пола одежду, бросить её на кушетку – давай, одевайся. Сначала майка, потом толстовка, потом джинсы.
Надевая их, Рая всё ещё не понимает, что происходит.
Валерка протягивает ей её куртку и сам вытаскивает из шкафа свою, очевидно тоже собираясь на улицу. Он взвешивает на ладони ключи от машины, а потом нажимает на круглую кнопку, очевидно, заводя мотор.
– Поехали за твоими вещами.
Рая не двигается с места, и он продолжает:
– Твоя мама сказала: пора, блядь, выходить замуж. Но кто в наше время вот так сразу бросается под венец? Сперва надо пожить вместе, узнать друг друга получше… – он явно паясничает, а потом неожиданно, за долю секунды превращается в самого серьёзного человека на свете: – Вот и поживёшь со мной. От меня до катка, конечно, далековато, но какая разница, если ты всё равно сюда не вернёшься? Всё, без разговоров, пошли.
И она послушно идёт.
* * *
Когда Олег со своей Златой подают официальное заявление в Федерацию – мы, такие-то такие-то, просим разрешить переход и встать в пару, всё вокруг взрывается: пресса, Интернет, звонки, сообщения.
Ей звонят и пишут так часто, что она то и дело в недоумении смотрит на разбитый, с паутинками трещин экран своего телефона: кто все эти люди и откуда они о ней знают, а ещё – зачем они спрашивают о том, что случилось. Расстроенные болельщики выражают слова поддержки в социальных сетях (иногда, правда, это слова совсем не поддержки, и от многих комментариев в инстаграме или личных сообщений в Вконтакте хочется сначала пойти и помыться, а потом навсегда отовсюду удалиться и бросить телефоном в окно), журналисты и спортивные блоггеры задают одинаковые вопросы, другие спортсмены…
Другие спортсмены предлагают встать в пару.
Рае почти смешно: как много ребят, оказывается, готовы оставить своих партнёрш, едва на горизонте забрезжит кто-то получше. Хотя сама она сомневается в том, что может быть лучше кого-то: если бы она была лучше, Олег бы не променял её на другую, разве не так? Если бы она была лучше, её родители были бы обеспокоены тем, что с ней происходит, пытались бы удержать их с братом вместе или найти ей нового партнёра, и это только сейчас, а ведь было и «раньше». Раньше, в ходе которого гениальным всегда был Олег, а не она, и предпочтения принимались в расчёт только его.
Достаточно просто оглянуться назад, чтобы всё стало понятным и чётким.
Олег хочет кататься в лиловой рубашке? Значит, и платье у неё будет соответствующим, с лиловым градиентом, к примеру. Олег хочет в произвольном танце Металлику, а не Рахманинова? Значит, будет Металлика. Олег хочет на завтрак овсянку с ягодами, а не творог с бананами, или на обед рис с овощами вместо нута, и значит…
Кстати, о нуте.
Нут нужно замачивать двенадцать часов, а есть хочется прямо сейчас – и хочется именно нута. Рая с сожалением смотрит на кастрюльку, где его крупные горошины размокают в холодной воде, и лезет в холодильник за чем-то, чем можно перекусить прямо сейчас.
Ориентироваться на незнакомой кухне с каждой минутой всё проще.
Есть нужно понемногу и часто, это правило она запомнила с детства и всё ещё следует ему неуклонно.
Она знает: многие девочки держат себе в ежовых рукавицах, неделями сидят на кефире и яблоках, а потом срываются, поедая шоколадки и гамбургеры, и возникшие после такого зажора проблемы решают по-разному… Кто-то плотно сидит на слабительном, кто-то выбирает два пальца в рот после каждого приёма пищи.
Ей, с её хрупким телосложением, повезло. Можно есть в три горла и не толстеть, но только в три горла она никогда и не ела. Её никогда не хотелось.
Их с Олегом спортивным воспитанием всегда занималась мать – практически как и всем остальным, как и у всех остальных. Мать отвозила их на каток и забирала с катка, мама придумывала им костюмы для выступлений и даже расшивала эти костюмы пайетками по ночам (уровень доходов отца позволял передать пайетки в руки профессионалов, но сам процесс доставлял матери несказанное удовольствие), мать пристально следила за тем, чтобы они соблюдали спортивный режим вне катка… И за питанием, соответственно, тоже.
С самого детства они с Олегом ели здоровую пищу. «Сидели на правильном питании», как говорят, вот только рацион их, вопреки распространённому заблуждению, состоял не только из варёных куриных грудок… Далеко не из варёных куриных грудок, хотя лично Рая от варёных куриных грудок в восторге.
Каждый день мама собирала им с собой еду в разноцветных контейнерах. Есть нужно было понемногу и часто, и под каждой пластиковой крышкой таилось что-нибудь вкусное. Рассыпчатая смесь из бурого и дикого риса с цветной капустой и брокколи, или приготовленные на пару куриные котлетки, фаршированные тягучим ароматным сыром, или овощные салаты с брынзой, заправленные соевым соусом, или запеченная в рукаве рыба с нежными овощами, смоченная кисловатым лимонным соком… Иногда даже выпечка – цельнозерновая мука и мёд вместо сахара. Банановые оладьи, грушевые пироги, морковные кексы – затейливая россыпь льняного семени сверху.
Девчонки в раздевалке косились на неё с подозрением, и никак не могли поверить в то, что, поедая всё это, она может оставаться худой. Безо всяких слабительных, без двух пальцев в рот. И точно так же Рая не верила в то, что можно добиться нужной спортивной формы, четыре дня моря себя голодом и объедаясь на пятый.
Понемногу и часто есть, помногу и часто заниматься, каждый день выкладываясь так, будто от этого зависит твоя жизнь, вот что было основными правилами её жизни, с детства – и до тех пор, пока всё это не потеряло значение.
Рая старается не думать о том, что правила придумала и установила не она, что пищевые привычки привила ей мать, что мать же потом – после того, как его дети начали показывать первые серьёзные результаты – с энтузиазмом взялась за обустройство на базе их катка столовой правильного питания… Главное, что эти правила работают, ну или работали, потому что больше ей не придётся носить с собой разноцветные контейнеры и в «правильную» столовую заглядывать тоже уже не придётся.
В общем-то, и есть по расписанию тоже. Теперь можно что угодно, когда угодно, в каких угодно количествах.
Она достаёт из холодильника мягкий творожный сыр и авокадо, которое нужно нарезать тонкими ломтиками прежде, чем уложить на треугольнички рыхлого тёмного хлеба. Быстро чистит яйцо, разбивая его о столешницу и больше не думая о том, что это – дурная примета. Даже перекус по привычке получается красивым, как в ресторане: на белой тарелке аккуратно лежат сэндвичи с толстенным, нарочито неровным слоем сыра и изящными полосками авокадо, рядом с ними – разрезанное на половинки яйцо, горсть изюма с орешками.
Вот только есть эту красивую еду оказывается почти невозможным. Рая смотрит на свою тарелку – и чуть ли не впервые в жизни до дрожи, до жадного слюноотделения хочет чего-нибудь этакого, чего-нибудь, в сторону ничего никогда не глядела. Жареного на масле, исходящего соком жирного мяса, или пышной белой булки с кунжутом, или сладкого шоколада – не крохотную дольку, как полагается, а целую шоколадку, зараз. А ещё лучше – всё это сразу, по очереди, запивая пузырящейся колой из ледяного, покрытого испариной стакана.
Словно забыв про свой перекус, Рая оставляет тарелку на столе и выходит из кухни. Валерка выделил её отдельную комнату в своей доставшейся по наследству квартире, и в этой комнате лежат её вещи – часть на стульях, часть в шкафу, часть всё ещё в сумке. Звучит внушительно, но вещей на самом деле не так уж и много: если на льду свои костюмы она могла поменять за сезон два, а то и три раза, то вне льда обходится минимумом необходимого.
Вот и сейчас ей не нужно много времени для того, чтоб собраться: стянуть волосы в пучок, натянуть лосины и свитер, набросить сверху тёплое пальто и замотать шею шарфом.
Повинуясь порыву, Рая берёт с собой коньки (первое правило: никогда и ни при каких обстоятельствах не оставлять их в раздевалке, или в шкафчике, или вообще где угодно, кроме надёжной сумки у себя под рукой, вот именно поэтому она и взяла их с собой, когда под присмотром Валерки сбегала из дома), но дальше двора они с ней не доходят. Именно там она их и оставляет – в ближайшем мусорном баке.
Приподнявшись на цыпочки, Рая перебрасывает жёлтую сумку через ржавый край бака – и ничего не чувствует.
Ей даже не жаль.
4. Варвара
Перед тем, как поздравить кого-то с днём рождения, Варвара сорок раз проверяет дату – сегодняшнюю и, собственно, дня рождения. Чтобы не ошибиться.
Перед тем, как обратиться к кому-нибудь по имени-отчеству, она уточняет имя и отчество в собственных записях или, на худой конец, в интернете.
Перед тем, как встретиться с кем-то, кого ни разу не видела, она ищет её или его фотографии везде, где только может найти, и рассматривает их, пока в глазах не начнут плясать чёртики. Это не всегда помогает без проблем опознать нужного человека (ни для кого не секрет: некоторые на фотографиях сами на себя не похожи!), но зато немного снижает уровень предвстречного мандража, и Варвара понятия не имеет, почему каждый раз так волнуется, хотя за несколько лет могла бы привыкнуть.
Она работает в своём журнале практически с самого выпуска из университета и у них же проходила преддипломную практику, а до этого успела постажироваться в добром десятке газет и даже на телевидении, так что всевозможных встреч у неё в жизни было столько, что при справедливом разделе хватило бы на десятерых. Интервью и репортажи, телефонные комментарии и даже суматошные утренние эфиры, всё что угодно, и каждый раз, каждый день – новые и новые люди, постоянно и бесконечно, так что пора привыкнуть к их появлению в своей жизни, но всё же…
С Оскаром они встречаются на улице, возле уютной кофейни, и его Варвара узнаёт сразу. Наверное, узнала бы, даже если до этого не смотрела бы фотографии, и не только потому, что рядом больше нет никого подходящего.
Просто ему удивительно идёт это имя. Высокий, заметный издали, он подходит к ней – без шапки, в распахнутом коротком пальто, и от его широкой, чуть кривоватой улыбки у неё моментально появляется желание улыбнуться в ответ. Улыбнуться, а вовсе не пошутить заранее заготовленную шутку про кого-нибудь из его именитых тёзок, благо таких хоть отбавляй, от всем известного Уайльда до австрийского художника с фамилией Кокошка.
– Привет, – он протягивает ей руку, и она без колебаний пожимает её.
Смешно вспоминать: ещё в старших классах она… не отказалась бы от протянутой ей руки, но, начитавшись старых книжек, повернула бы её так, чтобы предоставить выбор – пожать или поцеловать. И от того, что бы он выбрал, на ближайшие несколько часов зависела бы её самооценка…
Хорошо, что всё это в прошлом.
– Привет, – Теперь в её пожатии нет никакого кокетства. Многие даже удивляются: надо же, как крепко, всерьёз, не для виду!
Оскара, похоже, такими вещами не удивить. Наверное, это и правильно. Наверное, в двадцать первом веке никто и не должен удивляться крепкому, уверенному, серьёзному рукопожатию женщины. Да что там, «наверное», так совершенно точно должно быть.
Они входят в кофейню, и Варвара не может отказать себе в том, чтобы на секунду замереть, прислушиваясь к звукам и запахам. Кофе она пьёт редко, предпочитая дома чай, а на работе исключительно воду, и потому каждая чашка как праздник. Сегодня Варвара выбирает праздник со вкусом сникерса – солёный и сладкий одновременно, покрытый взбитыми сливками и шоколадной крошкой, в прозрачном стакане на тонкой ножке и с тёмно-коричневой пластиковой трубочкой.
Под ненавязчивую музыку и монотонный шум чужих разговоров она расспрашивает Оскара о его работе, фиксируя самое важное в потёртый блокнот. Диктофон, немного подумав, она решает даже не доставать – у них всё-таки просто встреча, просто разговор, а не интервью, так что сделанных по старинке записей будет достаточно.
И потом, если она что-то упустит из внимания или даже забудет, то всегда сможет написать ему в том же Вконтакте.
Чего и греха таить, Варваре хочется упустить что-нибудь из внимания или даже забыть.
У него красиво вырезанные губы, и взгляд Варвары возвращается к ним снова и снова. Пожалуй, таких губ она ещё ни разу не видела: ярких, сочных, чётко и изящно очерченных, изгибающихся не в классическом «луке Амура», а наоборот, как будто бы вниз уголками… Он улыбается, и его улыбка ни на что не похожа, от неё так и веет теплом.
Он весь греет и светится, как будто бы изнутри.
В тёмных, почти чёрных глазах, не видно зрачков, видно только блики неярких ламп, облачённых в оранжевые абажуры. Частокол ресниц иначе не описать: исключительно «частокол», так их много, ну, может быть, ещё подошёл бы «лес» или «еловые ветви» – такие они пушистые, а то и «сплошная стена», потому что издалека, с её места, это выглядит так, будто вместо отдельных ресничек там действительно одна сплошная стена. За такой удобно отгораживаться, прятаться от чужого внимания и постороннего взгляда, но Оскар не прячется. Помешивая свой кофе, он смотрит открыто и ясно.
Открытый – это хорошее слово. Подходящее. Правильное.
Облокотившись на стол, он подаётся вперёд. Рукава его серого свитера (широкий ворот, крупная вязка, хаотичные вкрапления белого и чёрного) подтянуты до локтей, из-под правого на запястье спускается чёрно-белая татуировка: диковинные цветы, и лианы, и запутавшиеся в них птицы, которым не нужен цвет, чтобы выглядеть райскими. Чёрно-белые фантазийные джунгли охватывают всю руку и, надо думать, под свитером поднимаются вверх, до плеча, а по левому предплечью кольцами вьётся змея.
Это хороший контраст, думает Варвара, почти наверняка придавая вещам больше смысла, чем в них было вложено изначально (дурацкая привычка, от которой она никогда не откажется). Но таки, это хороший контраст: манящий лес с райскими птицами с одной стороны, и холодная змеиная шкура – с другой. Без этой змеи, наверное, весь его образ был бы слишком тёплым.
Должно же в нём хоть что-то отталкивать.
Ну, если, конечно, поверить в свою очевидную ложь. На самом деле, ничего её не отталкивает. А что до змеи… Варваре хочется проследить её кольца пальцами, хотя обычно она – не из тех, кому жизнь не мила без прикосновений к малознакомым людям.
Оскар, впрочем, разговаривает с ней так, будто они знакомы давно.
И близко.
Он рассказывает об организации мероприятий самым доверительным тоном из всех, что Варваре приходилось когда-либо слышать – будто бы делится секретами своей биографии. Не самыми тёмными тайнами, пока ещё нет, но светлыми и забавными воспоминаниями, к которым подпускают лишь избранных, а это тоже неплохо. И, в отличие от тёмных тайн, ни к чему не обязывает: ей не надо ехать вместе с ним прятать труп, достаточно просто слушать, улыбаться, кивать – и записывать.
Ресторанный день пройдёт там-то и там-то. Под его крылом на одной площадке соберутся самые разные заведения города – от крохотных ресторанчиков до представителей крупных сетей. На любое мероприятие люди идут охотнее, если в программу включена бесплатная еда, но главная фишка не только в том, чтобы заявить о себе, но и в том, чтобы что-то продать, поэтому бесплатной еды здесь не будет. Зато будут конкурсы, розыгрыши, раздача призов и сертификатов, и обязательно фото-квесты: такая модная штука, в ходе которой участники выполняют задания и каждое выкладывают к себе в инстаграм со специальным хэштегом, а жюри потом выбирает тех, кто лучше всех справился. Ещё ни в коем случае нельзя обойтись без хорошей концертной программы, потому что люди требуют хлеба и зрелищ, хлеба и зрелищ. Самое главное тут – не переборщить, иначе одно отвлечёт от другого.
Конечно, всё учесть невозможно, пожимает Оскар плечами, но если не стараться, то какой тогда смысл?
Варвара записывает эту фразу в блокнот, даже несмотря на то, что, по большому счёту, к организации мероприятий и теме её статьи она отношения не имеет.
Два часа спустя, съев огромную тарелку греческого салата и два огромных же сэндвича и запив всё это новой порцией кофе, Варвара наконец поднимается с удобного дивана, и Оскар поднимается следом за ней. Не зная зачем, она протягивает ему свою визитку: асфальтово-серый прямоугольник пластика, ничего лишнего, только белые буквы и цифры.
– Варвара Левицкая, – старательно читает он, с выражением и больше того, наигранным удивлением, словно не видел фамилии у неё на странице Вконтакте. – Как какая-нибудь княжна…
– О, – усмехнувшись, Варвара едва заметно качает головой. – Вовсе нет.
На «какую-нибудь княжну» она похожа меньше всего, и потомственными дворянами её предков не назовёшь, хотя за претенциозную фамилию при Советском Союзе они могли и пострадать. Ну, если бы жили где-нибудь ближе к столицам, потому что в глухих сибирских лесах были вещи важнее фамилий.
Выживание, например.
– Прапрадеда по отцу раскулачили и вместе с семьёй сослали в Тобольск, – зачем-то говорит она, заматывая шарф вокруг шеи. – А с материнской стороны – сплошные идеалисты, ехавшие поднимать целину. И ни одной завалящей княжны. Прямо вообще ни одной.
Тёплые тёмные глаза смотрят на неё с уважением.
Давным-давно Варвара читала: чем больше вокруг слепящего солнца или слепящего снега, тем темнее глаза у живущих в таких зонах людей. В их полосе солнечных дней едва ли наберётся на сотню, да и снег с улиц убирают раньше, чем он успевает выкрасить город в белый, а глаза у Оскара такие, будто солнце и снег вокруг круглые сутки, семь дней в неделю, пятьдесят две недели в году.
Оскар сияет, и, на самом деле, это ей нужны самые тёмные на свете глаза, чтобы от него защититься.
Родной серо-зелёный не спасает от слова «совсем».
Оскар подаёт ей пальто, очевидно всё ещё впечатлённый:
– Редко встретишь кого-то, кто так хорошо знает историю своей семьи…
Варвара только отмахивается.
– Знать историю вовсе не означает не повторять совершённых в прошлом ошибок.
Она говорит это не потому, что сама совершала ошибки и всё повторяет их, повторяет. Она говорит это потому, что слишком часто в своей жизни слышала обратное утверждение, и теперь отрицание всплывает в голове и просится на язык каждый раз, когда кто-то заводит речь о необходимости помнить историю.
Знать свои корни – это не необходимость. Тысячи людей живут и без этого, а время религий, полагавших, будто загробная жизнь предков зависит от поведения потомков, безвозвратно прошли. Знать свои корни – это не необходимость. Это привилегия, бонус, баловство.
И огромное счастье.
Смотреть на себя – и практически видеть за собой поколения самых разных людей со своими силами и слабостями, своими интересами и достижениями. Заглядывать внутрь себя – и ощущать родство с ними, ощущать свою общность и связь. Представлять, как они давным-давно занимались тем, на что сейчас у неё не хватило бы ни сил, ни умений: вставали с петухами и ложились с заходом солнца, пахали землю и собирали со своей земли урожай, а потом ехали бесконечно долгой дорогой с насиженного места в далёкую, суровую, опасную и чужую Сибирь, чтобы там начинать всё сначала – одни по собственной воле, другие по принуждению. Те, первые, справлялись с трудностями, потому что у них были надежда и энтузиазм, а у вторых было только отчаяние, и от него они пытались сбежать.
Каждый раз, когда город на короткое время укрывает снегами, Варвара вспоминает о том, как дочери её прапрадеда пытались сбежать – и блуждали по тайге в одиночестве, семилетняя и тремя годами постарше.
В её жилах течёт та же самая кровь. Кровь людей, которые стремились и сражались, которые открывали и строили, которые не сдавались…
Да, религии, считавшие, будто от поведения потомков зависит загробная жизнь предков, для неё – пустой звук, но Варваре всё равно отчаянно хочется быть достойной тех, кто жил до неё и кого она носит в себе.
– С твоими родственниками всё понятно, но из Сибири… как тебя сюда занесло? – спрашивает Оскар, когда они уже выходят из кофейни.
Небо над городом оказывается неожиданно (или наоборот, предсказуемо?) тёмным: прячется под бахромой набежавших туч, угрюмо давит на плечи. Холодает. Варвара ёжится, борясь с желанием проверить, застёгнуто ли пальто.
Ветром, хочется ей ответить на вопрос Оскара.
Ветром – как осенний листок, оторвавшийся от ветки и неминуемо падающий в грязные лужи. Или, если чуть-чуть позитивнее: как парашютики одуванчика, как самолётик, пущенный из окна навстречу приключениям и чему-то хорошему.
– Ветром, – отвечает она совершенно серьёзно.
Оскар вздёргивает брови – удивлённо и немного насмешливо, словно побуждая её пойти дальше и сказать что-то ещё, но добавить здесь нечего.
До ближайшего перекрёстка они доходят вместе, перебрасываясь ничего не значащими фразами, а на светофоре – расходятся в разные стороны. Перед тем, как уйти, Оскар говорит:
– Я думаю, это был хороший ветер.
Варвара только пожимает плечами. Ветер, как ей кажется, не может быть ни хорошим, ни плохим: это просто ветер, и всё. Он может быть северным, или северо-западным, или дуть в любом другом направлении, и скорость у него может быть совсем небольшой, почти незаметной, а может быть запредельной. Он может вкрадчиво, холодными пальцами забираться под одежду, а может бесцеремонно срывать с людей шапки (или даже крыши с домов). Но он не плохой, и не хороший. Просто ветер, и всё.
И никуда от него не денешься.
В безветренном городе Варвара бы просто не выжила.
Ей иногда кажется, что и от неё самой никуда точно так же не денешься, ну разве что выживают без неё многие легко, без проблем. Хуже всего, что иногда выживают без неё те самые люди, от которых хотелось бы другого… Взять, например, ту же Янку, с которой они спелись с первого слова, с первого взгляда, с которой столько было выпито в неизменном пятничном кабаке и съедено чуть ли не каждый день на обеденном перерыве, с которой они общались не только в рабочее время, но и вообще едва ли не двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю – и с которой они так бесславно умудрились поставить жирную точку в своих отношениях.
Или, скорее, даже не жирную точку, а самый настоящий восклицательный знак: громкий и непреклонный, потому что орала Янка дай бог. Осуждать её не получается, да и не хочется. Будь у Варвары младший брат, она бы тоже берегла его честь от всяких там посягательств.
Хотя как раз посягательств можно и не бояться. Ночи на базе отдыха были одноразовой акцией, и Егору продолжение оказалось не нужно настолько же, насколько и ей. Да и какое у них могло быть продолжение: шесть лет разницы в возрасте, фанатичная верность спорту у одного и абсолютное нежелание влипать в какие бы то ни было отношения у другой.
