Ден Истен
Аластриона: Маленький рыцарь
Читателям
В книге присутствуют анахронизмы, поэтому автор заранее просит прощения у живых свидетелей событий IV-V веков н.э., а также у историков академического и диванного разлива за умышленные хронологические неточности и возможное искажение фактов, касающихся быта, нравов и традиций раннего средневековья.
На то оно и фэнтези.
Пролог
Зима 398 года выдалась лютой. Жестокий ветер прожигал до костей, валил с ног и окунал обмороженными лицами в колючий снег, – и горе тому, кто не нашел сил подняться и продолжить путь – накроет толстым покрывалом, даст ложное ощущение тепла и убаюкает до смерти. Для всадников дела обстояли не лучше – всякий раз, когда продрогшие лошади сбивались с пути, приходилось спешиваться и тянуть за узду, ступая наугад и утопая в липком снегу.
Придорожные деревья, устав сопротивляться ураганным порывам, вылетали с корнями и неслись навстречу заблудившимся в снежной круговерти путникам. Острые ветки и обледенелые корни с одинаковой легкостью убивали и людей, и лошадей, затем либо исчезали под снегом вместе с жертвами, либо, разбрызгивая кровавые осколки, неслись дальше в непроглядную тьму. Вой ветра смешивался с воем волков, ждущих утра в лесных логовах, когда можно будет отрыть в снегу тело и впиться клыками в заледеневшую плоть.
Для Блейка эта ночь тоже была ужасной, хотя метель застала не в дороге, а в кузнице. Он сидел на ящике с березовым углем, слушал дикие завывания в углах и изредка вытирал с жесткой бороды снег, залетающий через щели в двери. Он пытался не думать о том, что сейчас происходит в доме, но не думать не получалось – с каждой минутой тревога за жену усиливалась, а вместе с ней и чувство вины.
– Блейк!
Из-за сильного ветра голос показался слабым и далеким.
– Блейк!
Он с трудом открыл дверь и прищурился от снега, хлестнувшего в глаза. Повитуха, крупная высокая женщина, стояла в полутемном проеме дома и казалась маленькой и беспомощной.
– Как там Сельма?! – крикнул он.
– Принеси дров, Блейк! Шевелись!
– А Сельма как?!
Повитуха отмахнулась и скрылась в доме. Блейк пригнулся и стал пробираться вдоль кузницы к дровнику. Схватив несколько замерших поленьев, он вышел из-под навеса и еле успел пригнуться – сломанная порывом ветка каштана пролетела над головой и ударилась в изгородь. Загребая в сапоги снег, он добрался до двери и схватился за ручку. Ледяное железо моментально пристыло к мокрой ладони – пришлось резко дергать.
Выглянувшая из-за занавески повитуха сердито сверкнула глазами.
– Что так долго?! Хочешь, чтобы ребенок замерз, едва родившись?!
Блейк посмотрел на тлеющий в очаге огонь – единственный источник света и тепла. Пропитанные гусиным жиром фитиля больше чадили, чем светили. И, разумеется, совсем не грели.
Он швырнул дрова на пол и подошел к занавеске. При виде страдающей жены, лежавшей на кровати с прилипшими ко лбу волосами, стало не по себе.
– Сельма!
Окровавленная ладонь повитухи уперлась в его широкую грудь и с силой толкнула.
– Я сказала тебе, что делать?! Огонь, Блейк, огонь!
Оказавшись по ту сторону занавески, Блейк постоял немного, вслушиваясь в стоны жены, затем сел перед очагом и закинул пару поленьев. Закрыв руками уши, чтобы ничего не слышать, он уставился в пол, и сколько так просидел – не знал. Наверное, долго. Во всяком случае, когда он снова поднял глаза на очаг, сырые дрова уже весело потрескивали, охваченные оранжевым пламенем. Блейк осторожно убрал ладони с ушей и понял, что стоны жены сменились на крики новорожденного. Громкие и пронзительные, они бились о круглые, обмазанные глиной стены, поднимались к низкому потолку и уносились в дымоход в камышовой крыше.
Он вскочил, но, поскользнувшись на талой воде, набежавшей с сапог, растянулся на полу. Из-за занавески выглянула повитуха. Лицо ее, обычно неприветливое, сейчас было довольным и усталым.
– Разлегся тут! – деланно сердито проворчала она. – Дочь у тебя!
– А Сельма?! Я ее не слышу! Почему она молчит?! – дрожащим голосом спросил он и выкрикнул. – Сельма!
– Все хорошо с ней! Не ори!
Блейк поднялся, но, почувствовав, как вдруг ослабели ноги, снова опустился на пол. Напряжение, не покидавшее с утра, схлынуло, оставив противную слабость и дрожь.
Глава первая
Блейк отложил в сторону нож и принял из рук жены кувшин с водой. Забежавшая следом четырехлетняя дочь проворно взобралась на ящик и с интересом уставилась на висевшие на стене кузнечные инструменты.
Миловидным лицом, черными волнистыми волосами и темными большими глазами Аластриона пошла в мать, что Блейка очень радовало. Будь она похожа на него – это была бы сущая трагедия. Он был некрасив: выпуклые водянистые глаза без ресниц напоминали глаза мертвой рыбы, крупный нос с двумя горбинками и широкими ноздрями нависал над жесткими, растущими в разные стороны, усами, а выдающуюся нижнюю челюсть не могла скрыть даже густая борода. Да, будь дочь похожа на него, было бы трудно удачно выдать ее замуж. Разве что за соседского сына плотника. Пятилетний Олаф уже сейчас страшен как черт и, взрослея, прекрасней не становился. Плотник Эммет однажды поделился подозрениями, будто драгоценная женушка Петула изменила ему с кем-то из преисподней.
Сельма показала на выглядывающее из-под дерюги навершие выкованного меча.
– Для кого?
– Ты же знаешь. Для оруженосца сира Стефана, – нехотя ответил кузнец и осушил кувшин.
Жена горько улыбнулась.
– Сир Стефан обложил всех непомерной данью, а ты для его рыцарей мечи и латы куешь?! Уж лучше подковы!
Раздраженный Блейк сунул ей опустевший кувшин.
– Помолчи! Сир Стефан хорошо платит!
Но жена в возмущении перебила:
– Можно подумать, он платит столько, сколько ты заслужил! Ты ему обходишься в три раза дешевле, чем оружейники из гильдии!
– Я сказал, замолчи! – прорычал Блейк и показал за спину. – Я это делаю ради нашей дочери!
Сельма испуганно охнула и прижала руки ко рту. Маленькая Аластриона уже стояла у стола и внимательно рассматривала нож, которым Блейк нарезал кожаные шнуры для оплетки. Дочь подкинула нож – тот сделал несколько оборотов в воздухе и шлепнулся рукояткой точно в раскрытую ладошку. Девочка снова подкинула и, ловко поймав за кончик лезвия, метнула. Нож просвистел над наковальней и воткнулся в бревенчатую стену.
Совершенно потрясенный отец молчал, молчала и мать. И только когда маленькая рука потянулась к мечу, выкованному для оруженосца лорда Стефана, оба всполошились. Блейк торопливо завернул меч в ткань и убрал на край стола, а Сельма крепко схватила дочь за руку и потянула к выходу.
– Следи за ней! – крикнул вдогонку Блейк и дернул за рукоятку, но лезвие прочно засело в твердом дереве. Кузнец раскачал нож, вытащил и внимательно осмотрел. Самый обычный, совершенно не предназначенный для метания, несбалансированный и не самый острый – чтобы воткнуть такой, надо приложить при замахе изрядную силу, а главное – иметь соответствующий навык.
Блейк отошел на пару шагов и замахнулся. Не вышло – нож, глухо ударившись рукояткой о стену, отлетел под стол. Кузнец в задумчивости почесал под бородой.
Снаружи послышались голоса.
Он вышел из кузницы и увидел жену, разговаривающую с незнакомцем, стоявшим по ту сторону низкой плетеной изгороди. На вид он был старше Блейка – лет сорок или около того. Гладковыбритое лицо, с хитрым прищуром карие глаза, короткие светлые волосы. Из-за левого плеча выглядывал изогнутый гриф лютни.
– Доброго здравия, хозяин! – поприветствовал он приятным бархатистым голосом.
– Кто ты? – недружелюбно спросил Блейк, подходя ближе.
– Меня зовут Грасс, я из Монмута.
– Из Монмута? – удивился кузнец, перегнулся через плетень и с сомнением взглянул на костыль, торчавший из-под закатанной правой штанины. – Далеко. Ты менестрель?
Путник сложил брови скорбным треугольником и вздохнул.
– Можно и так сказать. Могу спеть за миску бобовой похлебки и кружку эля. Две кружки эля.
Блейк отмахнулся в раздражении.
– Не до песен! Сельма, дай ему еды и кружку эля!
– Две, – невинно поправил гость.
Блейк скрипнул зубами от такой наглости и бросил жене:
– Две.
Вернувшись в кузницу, он поднял нож и снова попытался понять, как у маленькой девочки получилось загнать его так глубоко. Пожалуй, из всех странностей, которые он замечал за подрастающей дочерью, эта была самой необъяснимой. А странностей хватало: например, Аластриона очень редко плакала и капризничала, предпочитая выражать эмоции долгим и немигающим взглядом, от которого становилось не по себе. Все детские хвори обходили ее стороной, девочка вообще отличалась завидным здоровьем, и это тоже вызывало много вопросов. А еще она обладала крепкой хваткой: однажды вцепилась в его руку своими крошечными пальчиками и сжала так, что Блейку показалось, будто он в клещи попал.
Размышления прервал громкий смех снаружи. Блейк, напрочь позабывший о госте, выглянул и, к своему неудовольствию, увидел, что тот уже сидит в его дворе. Держа миску с похлебкой на согнутом левом колене, он с аппетитом жевал, умудряясь при этом рассказывать что-то веселое, а стоявшие рядом Сельма и Аластриона хохотали.
Блейк, почувствовав, как вскипает раздражение к бродяге, выкрикнул:
– Что там у вас за веселье?!
Дочь повернулась.
– А Грасса орел в свое гнездо утащил! Вот такой! – выкрикнула она звонким голосом и в восхищении широко расправила руки, давая понять, насколько орел был большим.
– Сказки!
– Не сказки! – твердо возразила дочь и отвернулась.
Гость смел остатки похлебки лепешкой, одарил окрестности смачной отрыжкой, чем вызвал очередной приступ смеха, и с благодарным кивком отдал пустую посуду Сельме.
– Не против, если я спою песнь?
– Против! – торопливо выкрикнул Блейк.
Но его протест остался незамеченным на фоне бурного согласия жены и дочери. Грасс промочил горло долгим глотком эля и взялся за лютню.
– Песнь о смельчаке и море! – торжественно объявил он и провел грязным ногтем по струнам.
Лютня звучала настолько волшебно, что птицы, щебетавшие вразнобой, разом затихли, не в силах соперничать с удивительной красоты мелодией. Да и пел Грасс так хорошо, что даже Блейк заслушался и, будучи начисто лишенным воображения, ясно представил, как шквальный ветер швыряет несчастное судно по высоким волнам, грозя перевернуть, разбить на части и отправить в черную пучину. Обломки мачт падают за борт, трюмы заполняются водой, а обрывки парусов уносятся в небо скорбными чайками. И крики, безумные, полные отчаяния и мольбы. И только один храбрец не растерялся – он берет лютню и начинает петь. Его громкий и сильный голос не могут заглушить ни вой ветра, ни треск корабельной обшивки, ни грохот волн. К обезумевшим от страха людям возвращается самообладание, они начинают рубить уцелевшие мачты и заделывать в трюмах бреши. А потом выглядывает солнце, море успокаивается, а шквальный ветер превращается в легкий свежий бриз. И над этим всем – чудесные звуки лютни.
Песня привлекла внимание соседей – один за другим они стянулись к дому кузнеца и столпились у изгороди. Мужчины хмурились, а женщины всхлипывали и вытирали глаза.
Наконец Грасс завершил игру сильным щипком струны и склонил голову.
– А этот смельчак с лютней – ты?! – ядовито поинтересовался Блейк и сам же ответил. – Конечно, ты!
Грасс развел руками, что наверняка означало: конечно же, я!
Блейк разозлился.
– Какая лживая и глупая песня!
Старый мельник Бранч неодобрительно покачал головой.
– Блейк, тебе обязательно быть таким?
– Каким?! – с вызовом спросил кузнец.
– Таким занудой!
Соседи одобрительно зашумели, а мельник уже обращался к Грассу.
– Куда идешь, путник?
Тот вздохнул и дернул струну – та издала жалобный звук.
– Ищу место, где примут.
Бранч почесал под дырявым чепцом и сказал:
– Мне нужен помощник на мельнице. Почту за честь, если....
Но Грасс красноречиво постучал по костылю.
– Мне тяжелая работа не под силу.
– Не беда, – успокоил мельник. – И легкой хватает. Пойдешь за еду и крышу над головой?
Блейк прищурился в подозрении. Работы на мельнице действительно хватало, но излишне требовательный Бранч давно разогнал всех помощников и теперь все предпочитал делать сам. К тому же мельник отличался прескверным характером и чужаков не любил даже больше, чем сам Блейк, а тут и кров предложил, и еду, и даже имени не спросил. Что так подкупило старого борова? Неужели эта глупая песня?
– Не замечал за тобой раньше такой доброты, Бранч!
Мельник пожал плечами.
– Что-то подсказывает моему сердцу, будто я должен помочь ему. Тебе не понять.
Блейк зло сплюнул и вытянул руку в сторону реки.
– Мельница – там! А теперь пошли все отсюда!
Отмахнувшись от гула соседей, обиженных таким грубым обращением, он зашел в кузницу и захлопнул дверь.
– Добренький Бранч! – выругался он и срезал с катушки кусок тонкого кожаного шнура.
Надо закончить этот треклятый меч! Иначе не видать оплаты!
Совсем некстати вспомнились слова жены о том, что сир Стефан их грабит. Это было чистейшей правдой – сборщики натурального налога приходили два раза в год, летом и в конце осени, и забирали у местных зерно, птицу и скот для желудка благородного лорда, а также шерсть и ткань для нужд его латников. И ладно бы это делали римляне, под чьим влиянием сейчас находилась Британия, – так нет же, свои грабят!
Блейк обматывал рукоятку шнуром и гадал, сколько жизней отберет этот меч, и сколько уже отобрали те две сотни мечей, что он выковал за эти годы. А может, именно под этот клинок однажды попадет кто-нибудь из его соседей? Или он сам? Или Сельма и дочь? Времена сейчас такие: неспокойные и смутные.
Усилием воли он подавил волнение, закончил обмотку и принялся делать вторую, поверх первой. Медленно наматывая шнур от крестовины к навершию, он прислушался к звукам лютни.
На этот раз бродяга пел про любовь рыцаря из обедневшего рода к жене своего сюзерена. Та осторожно и каждую ночь отвечала взаимностью, но злые языки донесли мужу об измене. Оскорбленный сюзерен вызвал нечестивого вассала на судебный поединок. Бой был жестоким, они сражались весь день с перерывом на обед, затупили много мечей, сломали много копий и замучили много лошадей, но так и не смогли победить друг друга. Тогда оба, изможденные и израненные, обратились к женщине, ради которой бились, и потребовали сделать выбор. Но та, одинаково сильно любившая деньги мужа и страстные объятия любовника, выбрать не могла. Бой продолжился: снова звенели мечи, снова ломались копья, снова сыпались проклятия. Когда солнце окончательно исчезло за холмами, оба отбросили мечи, подняли мятые забрала и задали друг другу и самим себе вопрос: «А зачем мне такая?!». И, не найдя ответа, разошлись, оба прозревшие и непобежденные. Рыцарь уехал в свои обедневшие владения, а сюзерен выгнал неверную из замка и плюнул в спину.
– В пекло любовь! – проворчал Блейк, делая последний виток.
Подобные песни всегда раздражали. Будь его воля, он бы дал каждому местному менестрелю и заморскому трубадуру кузнечный молот и заставил попотеть у наковальни от алой зари до багрового заката, а потом бы глянул, как они перебирают струны кровавыми мозолями и поют дрожащими голосами о любви лордов из высоких замков.
Любить надо молча, без вздохов. Вот он, деревенский кузнец, привык выражать чувства к жене и дочери лишь молчаливой заботой о них. И никаких реверансов.
***
Сельма с жалостью смотрела на шестилетнюю дочь. Та месила тесто и даже не пыталась скрыть, насколько ей противно это занятие. Дочь вообще не была расположена к ведению домашнего хозяйства: готовка, шитье, обработка льна и стирка – все это встречалось с одинаково кислым выражением хорошенького лица, тоскливым взглядом и надутыми губами.
– Муки подсыпь – прилипает.
Аластриона со вздохом зачерпнула пригоршню серой муки.
– Куда так много?!
Пальцы разжались, пропуская струйки.
– Столько? – буркнула дочь.
– Столько, – со вздохом подтвердила мать.
И снова надутые губы, снова неумело мнущие тесто руки и осыпающаяся на пол мука.
– Мужу своему так же готовить будешь? – поинтересовалась мать.
Аластриона почесала нос тыльной стороной ладони.
– Пусть он мне готовит.
Сельма улыбнулась.
– А шить?
– Тоже он.
– А стирать?
– Тем более он!
– А чем же ты будешь заниматься?! – с насмешкой спросила мать.
Черные глаза в задумчивости устремились в потолок, затем последовал невозмутимый ответ:
– Я буду рыцарем!
Улыбку матери как рукой сняло.
– Где это видано, чтобы женщина была рыцарем? Кто тебе позволит надеть мужское платье и латы?
Аластриона пожала плечами.
– А кто мне запретит?
Сельма зашептала в ужасе:
– Одумайся, дочь! Ты идешь против своего естества! Рожать и вести хозяйство – вот твой удел! Так было всегда!
Аластриона уперлась кулачками в тесто и пристально взглянула на мать.
– Скажи это Томирис.
– Кто это?
– Была такая царица степных кочевников в Азии. Грасс рассказывал.
– Ты опять бегала к мельнице? – неодобрительно проворчала мать.
Девочка кивнула и продолжила:
– Томирис в пять лет умела ездить верхом, а когда ей было шесть, как мне сейчас, она уже искусно владела мечом и стреляла из лука. А когда выросла, то победила персидского царя Кира, который хотел подчинить вольные степные племена.
– Но здесь не Азия! – тихо возразила мать и беспомощно развела руками.
От удара маленького кулака по столу поднялось облачко мучной пыли. Сельма вздрогнула.
– Какая разница?! Здесь тоже есть враги!
– Какие враги?!
– Рыцари сира Стефана, например, – не раздумывая, ответила девочка.
Сельма испуганно втянула голову в плечи и оглянулась по сторонам, будто в доме мог находиться кто-то еще.
– Замолчи, негодная девчонка! Хочешь, чтобы тебе укоротили твой длинный язык?! Или отрубили голову?!
– Кстати, насчет голов. Томирис взяла голову царя Кира и сказала…
Тут Аластриона подхватила капусту, предназначенную стать начинкой для пирога, покрутила ее перед глазами и торжественно продолжила:
– Ты хотел крови, Царь царей?! Так умойся ею сполна!
Светло-зеленый кочан полетел в ведро, одновременно с плеском воды раздался звук падающего тела. Аластриона взяла полотенце и, пропитав его водой из кувшина, приложила ко лбу пребывающей в обмороке матери. Сельма стащила полотенце и жалобно простонала:
– Уйди! Видеть тебя не могу!
Девочка, повеселев, выхватила из корзины большое краснобокое яблоко и выскочила из дома.
У плетня стояла гнедая кляча Роэль. Она была ленивой и медленной, всегда с неохотой тянула телегу и большую часть времени жевала сено, хлопая пушистыми ресницами. Аластриона протянула яблоко и погладила по мягкому загривку.
– Роэль! Назначаю тебя моей рыцарской лошадью!
Роэль выронила яблоко и протестующе фыркнула, обнажая розовые десны. Девочка нахмурилась.
– Тебе оказана великая честь, а ты тут гривой машешь?! Не сметь!
Она отвязала уздечку, оттолкнулась от плетня и забралась на лошадь. Роэль тоскливо приподняла голову и неуверенно переставила копыта. Ну не было в ней той силы, стати и выносливости, присущих настоящим рыцарским жеребцам! Вот яблочки пожевать, стоя в тени раскидистого каштана, – это она любила, а про то, чтобы нестись куда-то галопом, по пути преодолевая препятствия, да еще с закованным в броню седоком – и речи не могло быть!
К счастью, маленькая шестилетняя хозяйка весила всего ничего, поэтому Роэль, сжевав остатки яблока, медленно вышла за забор и послушно побрела по дороге.
Деревенские, попадавшиеся на пути, смотрели с усмешкой – уж больно горделиво сидела на лошади дочь кузнеца. Семилетний Олаф оскалился и высунул язык, сизый от ягод. Страшный как гиена, с клочками волос на узкой голове, он и характер имел мерзкий. И голос такой же: лающий, с визгливыми нотками.
– Аластриона, ты опять к мельнице?!
Девочка бросила на него холодный взгляд.
– Какое тебе дело, куда держит путь благородный рыцарь?
Олаф развеселился.
– Ты не рыцарь, а просто девчонка! У тебя даже меча нет! И лошадь – старая кляча!
Он схватил ветку и хлестнул лошадь. Кобыла от испуга заржала и встала на дыбы, сбрасывая маленькую наездницу в пыль. Аластриона быстро откатилась в сторону, чтобы не попасть под копыта. Ржание Роэль смешалось с лающим хохотом Олафа.
Девочка вскочила и, сжав кулаки, медленно пошла на обидчика. И хотя Олаф был крупнее и выше, он вдруг прекратил скалиться и отступил на шаг, затем забежал за плетень своего дома и отчаянно заверещал. Вышедший на крики плотник Эммет поморщился, смахнул с волос янтарные стружки и притопнул.
– Олаф, гадкое отродье, что ты орешь?!
– У нее желтые глаза! – заверещал мальчишка и схватил отца за руку. Тот резко высвободился и прикрикнул:
– Что ты несешь?!
Но сын не унимался.
– Ты посмотри, отец! У нее в глазах желтый огонь! Был! Я точно видел!
Плотник вгляделся в лицо Аластрионы, но ничего подозрительного не заметил. Он схватил сына за ухо, отвесил звонкий подзатыльник и потащил в дом.
– Дьявольское семя, ты опять обожрался бешеной ягоды?!
– Но отец…
– Черт рогатый тебе отец!
Из дома выбежала Петула. Она вырвала сына из рук мужа и закричала:
– Да чтоб тебя на клочки разорвало, Эммет! Какой еще черт?! Твой это сын, твой! Сколько раз тебе говорить?!
Но Эммет был не согласен.
– Он нисколько не похож на меня! Кто его настоящий отец?! Он хотя бы человек?!
– Ах ты гад!
От сильного взмаха ее тяжелой ладони Эммет качнулся и чуть не упал. Потирая челюсть, со злостью посмотрел, как женщина с мальчишкой скрылись в доме. Втянув голову в плечи и сжав кулаки, он ринулся следом. Аластриона услышала смачный звук пощечины, затем из дома выкатился Эммет. Он растянулся на земле и заплакал, глядя в небо и глотая слезы.
Аластриона вздохнула и пошла к Роэль, мирно обгладывающей придорожную траву. Лошадь покосилась на нее виноватым глазом и подогнула ноги, позволяя взобраться на спину.
Слова Олафа немного озадачили. Что за желтый огонь он увидел в ее глазах? И ведь действительно испугался, это было заметно по перекошенному лицу и дрожащему голосу. Странно это все. Может, действительно объелся бешеной ягоды, в изобилии растущей у болот? Говорят, она вызывает разные странные видения, а если съесть много – то и мучительную смерть.
Нет, смерти, тем более мучительной, сыну плотника она не желала: глупый мальчишка благородному рыцарю – не враг.
Свернув к реке, Аластриона увидела Грасса. Тот стоял, уперев руки в бока, и рассматривал мельницу. Ветерок был настолько слабым, что обтянутые парусиной крылья еле двигались. Грасс озадаченно почесал затылок, затем плюнул в траву и махнул рукой: и так сойдет!
– Грасс! – крикнула девочка, направляя лошадь к мельнице.
Грасс растянулся в широкой улыбке, подхватил лютню и провел по струнам. Аластрионе нравился этот музыкант, он ей понравился еще в момент первой встречи, два года назад. С тех пор Грасс нисколько не изменился: все те же хитрые карие глаза, широкая улыбка и приятный голос. Лютня и деревянный костыль тоже не претерпели никаких изменений.
Но больше всего нравились его песни о великих сражениях, о далеких боевых походах и подвигах отважных воинов всего мира. Аластриона была единственной в деревне, кто с удовольствием слушал его песни и рассказы. Остальные же, включая отца, считали его пьяницей и сказочником. Даже мельник Бранч, сам когда-то предложивший крышу над головой и работу, называл Грасса бездельником и балагуром. Но терпел, так как что-то подсказывало ему, что надо терпеть.
Грасс запел:
Я вам песню спою о том, как в бою!
Парам-парам!
Потерял я правую ногу свою!
Парам-парам!
Слон персидский свирепый, закрытый в броню,
Парам-парам!
Отдавил, собака, ногу мою!
У-у-у! У-у-у!
Отдавил ногу мою!
У-у-у! У-у-у!
Отдавил ногу мою!
Аластриона спрыгнула с лошади и уселась на камень.
Александр Великий, прославленный грек,
Парам-парам!
Разгромил войско Дария в миллион человек!
Парам-парам!
Мы сражались, как львы против персов-гиен,
Парам-парам!
Превратив Гавгамелы в удушливый тлен!
У-у-у! У-у-у!
Гавгамелы в труху!
У-у-у! У-у-у!
Гавгамелы в труху!
Он дернул струну и картинно поклонился, Аластриона захлопала. Это был своего рода ритуал: Грасс при каждой встрече начинал песню, а затем, уже рассказом, продолжал повествование. Таким образом девочка училась, расширяла познания о далеких чужих землях, где никогда не бывала, о великих людях, которых никогда не знала, и событиях, свидетелем которых никогда не была.
– А Гавгамелы – это где? А Александр Великий – это кто? – спросила Аластриона и устроилась поудобнее, готовясь к увлекательному рассказу.
Грасс присел на соседний камень и рассказал о греческом полководце Александре Македонском, жившем почти тысячу лет назад, о его рождении, победах и смерти.
– Он оглядел своих подданных и сказал: «Империей должен править сильнейший». И почил, – закончил Грасс и склонил голову в скорби.
Аластриона прищурилась недоверчиво.
– Ты рассказал о его победах, но ничего – о поражениях. Хочешь сказать, что он не проиграл ни одной битвы? Так не бывает.
– Бывает.
– Не бывает! Не ври мне!
Сердитый голос девочки разнесся над рекой. Грасс снял с пояса бурдюк, вытянул пробку и сделал небольшой глоток. Девочка молча наблюдала.
– Было одно маленькое поражение, – неохотно признался он. – Но об этом мало кто знает, Аластриона. Может, не надо, а? Пусть это будет тайной. Для всех он полководец, не проигравший ни одной битвы.
– Для всех – пусть так и будет, – охотно согласилась она. – Но я – не все. И я хочу знать.
Грасс почесал переносицу, потом ухо, затем бровь, он бы, наверное, еще много где почесал в надежде потянуть время, если бы Аластриона не хлопнула по колену.
– Я жду!
– Битва у Политимета, это в Азии, – выдавил Грасс и заткнул пробкой бурдюк. Неторопливо повесил на пояс, всем видом давая понять, что все сказал.
Но Аластриона сделала требовательный жест рукой: продолжай!
– Был там такой Спитамен, которого очень смущало присутствие греков. Он поднял восстание и взял в длительную осаду город Мараканд, где стоял гарнизон из тысячи македонцев. Перебил почти всех. Для Александра, не проигравшего ни одной битвы, это было унизительно, поэтому всем выжившим он настоятельно посоветовал помалкивать.
– А ты не смог сдержаться?! – ехидно заметила девочка.
Грасс возмутился.
– Если бы ты не приставала ко мне с глупыми вопросами, я бы никому никогда не сказал!
– А ты откуда это все знаешь? И вообще, из твоих песен следует, будто ты сам участвовал во всех сражениях мира, пусть даже они были тысячу лет назад. Не то чтобы я тебе не верила…
– Что-то слышал, что-то читал в Александрийской библиотеке, – уклончиво ответил Грасс и, подумав, добавил. – Но ничего не выдумываю, просто иногда представляю себя на месте героев тех сражений. Нельзя?
– Можно, так даже интереснее. Ладно, давай о другом? Ты веришь снам?
Вроде простой вопрос, но Грасс задумался.
– Не знаю. Почему спросила?
Девочка как-то совсем по-взрослому потерла подбородок, словно раздумывая над ответом. Грасс наблюдал с внимательным прищуром.
– Понимаешь, мне постоянно снится один и тот же сон: я вижу свои руки в латных перчатках.
Грасс уточнил:
– А латных? Не в кольчужных?
Аластриона кивнула.
– Да, в латных. Таких ни у кого нет, даже у рыцарей сира Стефана. Ты не удивлен?
Грасс пожал плечами.
– А чему удивляться? Мало ли какие сны бывают.
– Я тоже так считаю. И меня этот сон нисколько не напугал, если честно.
Ей действительно каждую ночь снился один и тот же сон: она подносит к глазам руки, закрытые блестящей броней, видит каждую клепку на подвижных металлических сочленениях, ощущает приятную тяжесть и слышит легкий стук пластин на фалангах, когда сжимает и разжимает пальцы…
– Будь на твоем месте обычная девчонка – да, я бы счел этот сон более чем странным. Шестилетние девочки, да и мальчики тоже, должны видеть счастливые и мирные детские сны, – сказал Грасс и смутился от пристального взгляда черных глаз. Он опустил голову и принялся дергать за струну.
– А я необычная?
Грасс смутился еще больше и сильнее дернул струну.
– Грасс!
– Да что ты пристала ко мне?! – занервничал он.
Со стороны мельницы донесся истошный крик:
– Грасс! Черт бы тебя побрал, бездельник! Не видишь, ветер в другую сторону дует?! Иди и помоги мне провернуть воротило!
Из мельничного амбара показалась голова мельника. Он воинственно сдвинул чепец на брови и крикнул:
– Аластриона! Долго будешь сюда таскаться?! Он и так ничего не делает, так ты еще тут!
Похоже, Грасс такому повороту событий даже обрадовался. Он поднялся с камня и резво поковылял к мельнице, оставляя девочку в растерянности.
– Грасс, ты не ответил на вопрос! Я необычная?!
– Аластриона, не видишь, у меня много работы?!
***
Аластриона любила бывать в кузнице. Ее не смущали ни стук молота о наковальню, ни жар из печи-горна, ни мелкая черная пыль от угля и руды. Ее словно тянуло в этот мир огня, расплавленного железа и оглушительного грохота. Вот и сейчас, стоя у входа, она с интересом наблюдала за отцом, сильными ударами молота формующего раскаленную болванку. Он сейчас напоминал ей Гефеста, греческого бога огня и кузнечного ремесла, о котором рассказывал Грасс. Он вообще много чего интересного рассказывал.
Блейк, не замечая присутствия дочери, вытер тыльной стороной ладони мокрое от пота лицо и окунул клинок в воду. От соприкосновения раскаленного металла с водой раздалось короткое шипение и поднялся пар. Блейк снова сунул заготовку в печь: местная руда была неважной, поэтому изделия приходилось закаливать неоднократно. Особенно, если это изделие – меч.
Дочь захлопнула крышку ящика с углем и уселась сверху, обняв колени. Блейк обернулся и нахмурился.
