Денис Викторович Прохор
Танк по имени Лютик
Герой Российской Федерации
Правильно сделал Костя Буравчик. Правильно. За семь дней до последнего своего дня отослал, написанные от руки, письма в Гаагу, администрацию президента, губернатору, в редакцию « Калужского перекрестка» и на Дальний Восток в поселок Хвойный Збышкину Павлу Дмитриевичу – верному и старому корешу. С ним, пять лет после армейки, на якутских разрезах пахали. Рулили посменно громадным, в желток выкрашенным Белазом. Какие же это были времена! Самым, что ни на есть, человеком себя Костя Буравчик чувствовал. Таким, как всегда мечтал, как в подшивках «Техника молодежи» в армейской библиотеке. Такой себе неброский Буравчик с вечным своим курносым животом. Он заимел его лет в 20 и так носил бессменно между худыми и длинными руками с локотками-клювиками. И вот этот самый безвестный кирпичик толпы управлял…Да, пожалуй, точно. Газовал, поворачивал по своему хотению в какую хотел сторону, целой пятиэтажной хрущевкой на три подъезда. Да. Точно вам говорю. А с чем можно еще сравнить БЕЛАЗ 57720? Жодинский инопланетный монстр в якутских безжизненно-прекрасных интерьерах планеты из далекой-далекой галактики?… Значит, письма Буравчик написал. В конце со всеми попрощался и со всем уважением. С Гаагой, администрацией президента, губернатором, «Калужским перекрестком», а Збышкину, по причине более короткого знакомства, добавил.
« Так что если что ты зла не держи, Паша. С приветом, Костя!» А текст в письмах был такой. Наивный, корявый и искренний.
« Не знаю совсем, зачем я к вам обращаюсь. Но, когда такое замыслил, надо обратиться. Обязательно надо к кому-нибудь обратиться. Хотя, конечно, по-хорошему, вы не знаете…Не вашего ума это дело. В смысле масштаба. Короче. Чиркать не буду. Волнуюсь. Поймете, если захотите…Вы, конечно, и не знаете, что жил на свете такой Костя Буравчик. А я жил! Жил! Это я вам со всей ответственностью заявляю. Чтобы потом кто чего ни говорил. А после всего что случится, говорить будут. По-большей части неправду всякую. Как обычно. Так вот, если хотите знать. Я за всю жизнь ни одного кредита не взял. Только сеструхин вот-вот закрыл. А сам ни-ни. Как бы тяжело не было. Сколько жена не просила. Так вот. Дулю вам и спасибо! Как-нибудь. Хлеб по-всякому лучше свой есть, чем арендованный. Я так понимаю. Вы же знаете… Нет, ну соседку мою Милку Тревожкину вы не знаете. Украину вы точно знаете. Понимаете тогда, о чем я толкую? Опять куда-то в сторону убежал. Короче, я водитель. У меня все категории…. И геморой профессиональный. Ну то такое…Я чиркать не буду. Хотите, не читайте. Короче, рулю всем что движется. На Монголию гонял в Сухе-Батор. Без навигатора, по вьетнамской карте с паучками. Был же случай. Дали мне, значит, Газ 62. Вали, говорят, в Сухе-Батор. А пустыня Гоби это я вам скажу. Не сахар. Туда кое-как…Газик еще попыхивал. А оттуда навалили мне бараньих тулупов по самые борта. Зачем-то для Краснодарского райторга. Понятно химичили чего-то. А жара. А тулупы до того духовитые! Поверите, не тулупы вез, а будто три дня на площади трех вокзалов жил в 92 году. Такая портянка злоколючая. Как вёз. Если бы не монгольское иго. Лошадки ихние потешные. Если бы не они, стал бы я пустыней Гоби. Вписался бы навечно в местный пейзаж вместе с газиком. А так ничего. Вытянули. И меня и газик. Верите. Кого-кого, а их бы всех расцеловал. Все 37 гривастых добрых морд. За просто так добрых. Постеснялся я тогда. Одну всего морду троекратно обслюнявил. Но тоже добрую. Табунщика Чойбалсана Пеклевана. Я много где был. Россию даже в расчет не беру. Всю объездил. Для меня она не чужая и за Уралом, за Садовым кольцом одна единая. Своя. Я почему так подробно рассказываю? Думаете, боится к самому главному подступиться. Правда ваша. Боюсь. Нет, не боюсь. Никогда и ничего не боялся. Я в стройбате, на Баме, один из всего молодняка против дембелей дагестанцев встал. Хвастаться не буду. Как встал, так и лег. На больничку крепко загремел. Это к тому, что никакой я не трус. Как про себя, про меня не думайте. У меня в душе свой бордюр имеется. Через него вынужден перепрыгнуть. Потому вам и пишу. Я не кила. Я мужик. Не крал, не врал, людей за собак не считал и сам собакой ни для кого не был. Так вот оно как-то. Железно вам говорю. Эти ладно. Гаага, губернатор, но ты-то Павел Дмитрич! Пашка! Ты им доскажи, если что…Костя Буравчик без дела не говорит, а если говорит, значит, дело. Вот опять. Зарекался, хвастаться. Но я чиркать не буду. Не хотите, не читайте. Я здесь знаков натыкаю. !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Чтобы знали, где один голый фактаж начинается, а не лясанье вымышленное. По делу так по делу. Как в постановлении написано. Значит. 22 сентября 2017 года в 9.15 ( утра, если что) Кузенков М.П. управляя транспортным средством «Тойота Ленд Крузер» 2016 года выпуска на пешеходном перекрестке (пгт. Фабрика №7 улица Интернациональная 12) совершил наезд со смертельным исходом. Пострадавшие: Буравчик Елена 38 лет, Буравчик Татьяна 14 лет, Буравчик Николай 10 лет, Буравчик Светлана 7 лет. Там дальше еще на восьми страницах как-будто по-русски. Но вот главное. Это в самом конце, когда выпутали, наконец, из дебрей. Прямо передо мной постановление. Не подумайте чего. Я прямо слово в слово списываю.
«…Признать Кузенкова М.П. виновным. Назначить наказание в виде лишения свободы сроком на пять лет. Условно.» Условно. Слышали. За четыре. Нет. Пять жизней за пять лет. Условно. Как-будто и не было ничего. За то что по пешеходке правильно шли. Как надо все сделали. Я Светку сам учил. Посмотри налево, посмотри направо. Ленка моя Васильевна…Как же так. У кого спросить. Как же так. Все закончилось и теперь только понял. А так нельзя. Неправильно так. Понимать нужно, когда оно есть. Когда светлыми глазами на тебя смотрит. Когда мухой нудит и нудит, если с мужиками переберешь немного. Говоришь ей : « Лен, заколебала, честно! Дай тишины». Теперь у меня всегда тихо. Думайте, мужики. Чем это лучше. В тишине ходить как в бараньем монгольском тулупе по Краснодарскому краю. Неправильно. Надо, чтобы правильно. Иначе как, мужики? Короче, похоронил я своих. «Архангелу Петрову» он же Самвел Мартиросян – по похоронам у нас главный тамада, за свое местечко заплатил. Чтобы потом рядышком и никогда не расставаться. Не так как сейчас. Самвел все как надо сделает. Поминки, главное, чтобы нормальные были. Не сказали потом, что Буравчик Костя чего-то там зажилил. По судейству я дальше не пойду. Мне адвокат сразу сказал. Честный парень, пока молодой. Там глухо всё. В Москве тетька-дядька какие-то. Чего-то добиться, надо всю фабрику номер семь заложить и еще село Стефаново. Я с этим Кузенковым сам разберусь. По справедливости. Чтобы вы знали. Я не бармалей пустоголовый. Не думайте. Хотя думайте. А я ничего чиркать не буду.»
В оставшиеся дни Костя Буравчик доделывал то, что осталось от его красивой, сильной жизни. Сходил к нотариусу. Переписал на сеструху, в прошлом году до конца доведенный кирпичный двухэтажный дом. 12 лет его строил. Фундамент, кладочку из красных «кремлёвских» кирпичей. Всё своими руками. Бригады нанимал, но и сам изо всех сил старался. А крыльцо? Ни у кого такого крыльца нет. До Калуги так точно. Во сне его Костя увидел. С греческими колоннами и лестницей винтом подкрученной. Это вспомнить, сколько бегал, чтобы камень подходящий добыть. Из Серпухова колонны волок. Жить бы теперь да жить. Теперь пропадет все. Не сразу. Сеструха поупирается, но мужик у нее. Колька Дымов. Так- то нормальный. Не бьет. Вроде любит. Цветы таскает с духами на праздники и так. Нормальный. Но с червоточиной. Лучше бы колбасу домой таскал, если в цеху соответствующем работаешь. Переписал дом Буравчик. Документы пока сеструхе не показывал. Сложил в палехскую шкатулку и ключик в замочке оставил. Чтобы не искали и не сломали такую красоту. За просто так живёшь! Оставалось купить подарки. Был у них такой обычай. Старый Новый Год заканчивали всегда одинаково. Костя выключал гирлянду на искусственной голубой ели. Буравчик привез ее из китайского Харбина. Лена зажигала толстые ароматные свечи. Костя подкатывал к вроде кожаному дивану круглый журнальный столик. Раскладывал листки, в центр высыпал фломастеры. Все записывали старательно планы на будущий год. Потом он собирал мечтательные листки в школьную клеточку и запирал их в палехскую шкатулку. В этом году самая младшая Светка впервые писала сама. Оккупировала любимый Костин салатовый фломастер. Написала печатными, едва-едва осознаваемыми буквами: « Мне КунгФуПанду. Самую большую. Папи куртку из Селы. Ходит как дедБорис». Денег у Буравчика поначалу было много. Своих запасов, а потом люди собрали, и администрация кой-чего подкинула. Никогда столько разом не было, а теперь и не будет. Потому что Костя почти все сразу потратил. В самый притык оказалось, когда за подарками отправился. Ничего. Зачем ему эта куртка, а на мультиварку-скороварку, похожую на бежевую кастрюлю с ушками, Ленка каждый раз заглядывалась. Когда по делам в Калугу приезжали.
В последний свой день Буравчик вышел из дому около шести. Запер дверь с бронзовой подковой и положил ключ под резиновый коврик. Апрельский день обещал быть светлым и радостным. Подгоревший снег истаивал грязными мокрыми пятнами, как забытое на сильном огне много раз сбежавшее молоко. Буравчик прогрел Урал. Здоровенный армейский грузовик на высоких колесах. 4320. Восемь с половиной тонн железа против семи десятков килограммов никчемной, задержавшейся на этом свете органики под условным названием Кузенков М.П. Пора настала переработать ее во что-то действительно полезное. В компост. На грузовик Буравчик потратил почти все деньги. Наврал Мерзликину Андрюхе, что подрядился в Кировскую область. Возить кругляк на лесозаготовках. Буравчик прогрел Урал. Закинул в кабину подарки. Мультиварку прямо в коробке. Ленка любила сама все открывать. Бело-черную мягкую панду и последнюю приставу Х-бокс. Повозиться пришлось с велосипедом. Это для Таньки. Совсем не оставалось места. Поразмыслив, Буравчик скрутил переднее колесо. Там, если что, приделает обратно. Делов-то. На месте был через час. Где встать, присмотрел заранее. Не так-то легко было втиснуть тяжелый Урал в паутину старых улиц калужского левого берега. Костя встал на парковке у электропроводного завода, возле памятника «вылупившийся Ильич». Из четырехгранной гранитной трубы с пластиковым венком у подножья вылазила яйцеподобная голова с бородкой и усиками. Буравчик приладил грузовик к бордюру, чтобы хорошо был виден дорогой коттедж за бордовым рифленым забором. Часа через два и полпачки «Донского табака» створка подземного гаража поползла вверх. На улицу выкатился белоснежный Ленд Крузер. Тот самый. Мотор Урала отозвался на это низким, ждущим финальной команды, рычанием. Кузенков М.П. выбрался из машины. В заборе открылась калитка, и молодая коренастая женщина в лыжном с красной псевдорусской вязью костюме выкатила со двора детскую коляску. Это было неожиданно и голову Буравчика начало мотать из стороны в сторону, пока его усталые в красной сетке глаза не уперлись в счастливое радостное лицо девушки на картонном боку мультиварки. Девушка сияла белоснежной улыбкой, прижимая к груди бежевую кастрюлю. Буравчик зло и решительно прокричал ей в ответ.
– А я? Как же я?
Грузовик тронулся с места. Въехав в поворот, Буравчик увидел как Кузенков М.П. и незнакомая ему женщина в лыжном костюме пырскнули за Тойоту, забыв на мгновение про коляску, повинуясь первому человеческому закону. Жить. Через мгновение они бы опомнились, но Буравчик не оставил им этого шанса. Он до отказа вдавил педаль и исполнил самый главный человеческий закон. Быть.
… Костя Буравчик умер мгновенно. Ни Кузенков М.П., ни девушка в лыжном костюме, ни тем более ребенок в коляске, толком не успев испугаться, видели как мчащийся прямо на них грузовик, внезапно свернул в сторону и въехал по самый задний борт в гараж с поднятой створкой. Буравчик пробил головой толстое лобовое стекло. В его окровавленном, переломанном теле догорало сердце, а навстречу Косте Буравчику уже бежала, размахивая руками, самая младшенькая его Светка…
Из всех отправленных Костей писем дошло одно. На Дальний Восток в поселок Хвойный Збышкину Павлу Дмитриевичу. «Почта России» – ты, великий замедлитель.. С тобой и конец света не страшен. Ведь мы о нем так и не узнаем.
Вирус Износкина
Износкин хорошо старел. В Калужской области. Между Окой и Шаней. Завел живот и кота Михалыча. Все трое жили, не скучали в доме из крепких темных бревен, под шиферной мшистой крышей. Во дворе настоящий колодец. Wi-Fi на есенинской березе. Из соседей в основном москвичи-дачники. Лето общительное. Зима думательная. Русский круговорот – лучше наилучшего мозгоправа. Где надо уколет. Когда надо соберет всего разом. До единой психической крошки. Хорошо. Хорошо, что мы там, где мы есть. Ведь там где нас нет. Опаньки! Нас нет. Износкин, например, давно это понял. Главное принял и закруглил собственные душевные углы. Начал приглядываться к Надьке Хохловой. Работали вместе. На фабрике «Мастер-Гриб». Он охранял сутки через трое шампиньоны, вешенки, она их собирала. Надька тоже приглядывалась. Может чего и сладится. Сглядится. Износкин не спешил. Ждал когда само собой ковырнет. Скажет: «ЗАГСуй не газуй». А сейчас готовился. Охота нет. Рыбалка. Книжки всякие. Вместе с домом купил Износкин всего Ленина (40 томов, Госполитиздат 1941), Чехова, Чейза, Пикуля и немного Эммануэль Арсан в правильном переводе. Самое то, чтобы не закиснуть на жизненной остановке. Заняться было чем…
Июль. Лисичкин шторм в Калужской области. В березовых светлых лесах островки, острова, архипелаги в волосьях жесткой травы, в солнечных пятнах лесных опушек, под темными и влажными елями. В тот день, например, Износкин вышел из дому после 10, когда солнце выпило досуха всю росу, а уже к 12 его старый армейский рюкзак был набит под завязку. Килограмм 7-8 и лисичка молодая, крепкая. «Ого. Сколько это рубликов?» – считал в уме Износкин. – «Небось 2000. Уря, уря, уря». Грибы Износкин сдавал в Полотняном Заводе. В рифленой будке под вывеской с облупившимися от времени буквами: «Купим всё. И не всё.» сидела грузная, пушистая от старости Ануш. У нее было все остальное, но главное это гипнотический указательный палец с толстым, вросшим в плоть червонным кольцом. В буквальном смысле Износкин цепенел, наблюдая за тем как палец Ануш орудует в его рюкзаке. Выщелкивает без жалости некалиброванные «лопухи» и обезглавленные ножки. Но всякий раз, когда Износкин с деньгами в кулаке и тощим рюкзаком отчаливал от обитого жестью прилавка в голове его била в барабан серьезная обезьянка в красной феске с плетеной кисточкой. Мешала разыграться неприятному чувству, что Износкина раздели и отымели ясным днем и при всем честном народе. С такой добротой и участием, что Износкин, признаться честно, если бы попросили, согласился бы еще разик и бесплатно.
– Михалыч! Идем, друже. – поводок был длинный, но Износкин его не тревожил. По уму Михалыч, если не брать март (там отдельная песня), стоял крепко между 16-ти битной Сегой и первой плойкой Сони. Михалыч выгрузился из леса на запущенный проселок. Две колеи едва-едва можно было определить в елочном молодняке и зарослях цеплючего дикого шиповника. Хвост трубой. Окрас пепельный. В зубах никакой лишней пташки. Воспитанный кот. Износкин наклонился и протянул руку. Михалыч деловито и споро взобрался на плечо. Обнюхал старую кепку и бритую шею. Уселся поудобней и коротко мяукнул. Пёховоз «Износкин-1970» отправляется с 1 платформы. Конечная станция – Дом. И это неплохо. Идти , идти. Тянуть за собой тяжелые от приятной усталости ноги. Слушать мир, видеть мир внутри и рядом. Может не об этом думал Износкин. Совсем не об этом. На самом деле, как бы половчей в Полотняный сегодня успеть, думал. Но, если разобраться, то именно об этом, как и любой человек в редкие моменты согласия с самим собой. Первым забеспокоился Михалыч. Износкин сквозь плотную ткань афганки почувствовал кошачьи когти.
– Ты чего, котяра? Почти дошли. Не хочешь? Прыгай тогда.
Износкин отстегнул поводок и Михалыч побежал обнюхивать, исследовать незнакомую ему штуку, неожиданно выросшую у их с Износкиным свеже зеленого штакетника. Износкин знал, что это за штука. И дядьку возле черной Тойоты Тундры, на которого шипел Михалыч, Износкин знал. Очень хорошо знал. Он посмотрел вверх. Тривиально, но солнце потерялось за серыми с грязным окоёмом тучами. Износкин, на что уж человек метеоустойчивый, но и ему стало неуютно и зябко. Будто промозглый декабрь в Кингисеппе, а не мягкий июль в Дзержинском районе.
– Ну, здравствуй.
– Здравствуй. – ответил Износкин.
Рука у Соловца до сих пор крепкая и голос тот же. Парикмахерский. И навязчивый и равнодушный.
– Думаешь, как тебя нашел?
– Тпру, Михалыч. Тпру. – Износкин дернул за поводок. Отогнал от Соловца, превратившегося в пепельную дугу, Михалыча.
– Думаю, зачем я тебе понадобился. Через столько лет. Мы вроде в последний раз берегами ровно разошлись?
– Точно. Я свое и твое слово помню. Что там у тебя?
– Лисички.
– Да ладно. Покажь.
Износкин потянул с плеча тяжеленький рюкзак. Поставил на землю и ослабил завязки. Соловец зачерпнул пригорошню лисичек. Поднёс к лицу и с наслаждением втянул в себя крепкий грибной запах.
– Как в детстве побывал. Сколько?
– Так бери. Сколько хочешь.
Соловец открыл дверцу Тойоты. Нырнул внутрь. Через мгновение вернулся с бумажной фирменной сумочкой в руках.
– Держи. – Соловец открыл пакет и показал его содержимое Износкину.
– Нормально? – спросил Соловец.
Износкин не поддался. Вытащил из кармана пакет и щедро отсыпал в него из рюкзака.
– От души брат.
Износкин повел свободными плечами. Туда-сюда. Потом размял закаменевшую шею. Сюда-туда.
– Мое слово нет. – сказал Износкин.
– 50 тонн бакинских. И это задаток.
– Мы договорились. Я не убиваю людей.
– А людей не надо. Это Таро.
– Таро? Ты хочешь чтобы я исполнил Таро?
– Не я. – Соловец помолчал потом неловко рассмеялся. – Такая петрушка, Ухо. Таро сам себя заказал.
Вечер. Небо как тихое лесное озерцо. В нем луна отражалась и первоцветы звезды. На лавочке рядом с просевшим крыльцом Износкин давал полный расклад Михалычу. Дымел контрабандной «Короной» и слова потихоньку выцеживал.
– Ухо. Надо же. Вспомнил. Как оно было до износкиной эры.
Михалыч слушал. Облизывал лапку. Серьезное дело, но слушал.
– Таро. – продолжал Износкин. – Он меня в это дело затянул. Хотя кому я вру.
Износкин повернулся к Михалычу.
– Сам не хотел. Так ничего бы и не было. Сейчас понимаю. Деньги не главное. И Чечня моя не при чем. Он на брата меня взял. Брат у меня был. Сашка. Дурак дураком. В 96-м я вернулся. Май такой был. Как вода у нас в колодце. Бодрячок и вкусный. Только Сашок наш в 18 лет изнутри сгнил. Ни кишок, ни сердца. Труха и плесень. Сначала как у всех. Травокуры всех стран. Потом героин. Когда все из дома вымел и мамку избил до черепно-мозговой. Крокодил. Страшное это дело, Михалыч. Ноги как колоды. Язвы гноем текут. Простыни по 5 раз на день менять. Мамка в лед зашивалась. Тут меня Таро подловил. В Чечне был. Оружие знаешь. Есть способ брату помочь. Самому приодеться. Да и вообще.
Износкин бычок потушил в обрезанную пластиковую бутылку. Сразу новую закурил. Не задержался. Михалыч естественно не одобрил. Отвернулся. Калачиком свернулся, но одно ухо взведенным оставил. Слушал.
– Оно понятно первого хорошо помню. Укропный барон с Центрального рынка. Здесь вот. Где шея кончается там родинка. Дальше конвейер. 11 с половиной. И вот опять. Чего думаешь, Михалыч?
И тогда Михалыч сказал. Своим грудным и душевным голосом. Коротко и по делу. Не рассусоливал.
– Мяу.
Потом Михалыч перекрестил Износкина пушистым хвостом и улегся ему на колени. Что тут добавить? И так все ясно. Разве что.
– А в Полотняный я все-таки сгоняю. – Износкин гладил мягкую гладкую шерсть. – Может другого раза и не будет.
– Здесь. – Соловец лег на руль грудью. Щурился. Внимательно разглядывал шумную рабочую остановку и серый бетонный-столб с лаптем-фонарем и вялыми проводами.
– Замучил прогресс? – спросил Износкин.
– Не говори. Как работать, Ухо? Черных жирных углов все меньше, а ртов больше. На всю Калугу одно место без камер и то потому что вчера сам озаботился.
– Таким темпом скоро все честные бродяги вымрут, как мамонты.
– Э нет. Нет у них и не будет гаджета против вечности. Мы инстинктами питаемся, а они от батареек. Без вариантов. Сами приспособимся и их приспособим. Готов?
Износкин кивнул.
– Я рюкзак оставлю?
– Назад кидай. Что там?
Износкин показал содержимое рюкзака.
– Опять лисички? На хера тебе лисички?
– Алиби. Потом на Кирова поеду. На рынок. Постою для дела посередь бабулек.
– Ловко.
Износкин стянул горло рюкзака завязками и положил его на заднее сиденье.
– Пошел?
Износкин молча кивнул и открыл дверцу. Соловец продуман. Как человек на любителя, но в своем деле дока. Износкин взял из кузова Тундры зеленый ашановский пакет с матерчатыми ручками. Посмотрел по сторонам. Рабочее утро скуластого города на берегу Оки. Все спешат, торопятся. У всех дела. Нет времени на дела других. На перекрестке Износкин подождал пока переключится светофор. Перешел через дорогу и исчез в глухих кустах акации. Узкая, виляющая тропинка вела к провалу в бетонном заборе. Здесь не было охраны и был прямой доступ на территорию областной больницы. На полпути, но план Соловца заканчивался. Износкин сошел с тропинки. Выбрал удобную позицию. Так, чтобы видеть остановку и припаркованную среди других машин Тойоту. Достал из накладного кармана афганки маленький бинокль. Смотрел внимательно и непривычно долго. Но по факту Соловец не разочаровал. Нет сильней и слабей человека с принципами. Износкин снял афганку. Аккуратно сложил и спрятал в загустевшей от молодецкого хлорофилла траве. Натянул на голову бейсболку, одел очки в толстой коричневой оправе и вытащил наружу подол вырвиглазной узбекской рубахи. Износкин снова постоял на перекрестке, не спеша, пенсионер себя выгуливает, подошел к Тойоте. В салоне Износкин натянул на руки синие резиновые перчатки. Сонная артерия на шее Соловца молчала. Износкин забрал лисички из безжизненных рук. Вернул их в рюкзак, а мертвое тело Соловца наклонил вперед, прямиком на скрещенные на руле руки. Маскировка так себе. Место оживленное. Один-два часа и кто-то обязательно поинтересуется. Или случайный прохожий или люди Соловца. Не важно. Рюкзак Износкин нес осторожно, почти на вытянутой руке. Спрятал его рядом с афганкой. Взял зеленый пакет и по тропинке, мимо мусорных баков, вошел на территорию больницы. Красная зона, где лежал Таро, находилась в старом корпусе роддома. Последние два этажа. На центральном входе охрана. Износкин обошел здание. Справа третье окно на первом этаже. Износкин оглянулся. Во дворе было тесно от листвы, особого среднерусского летнего воздуха и отсутствия людей. Осторожно Износкин открыл облупленную деревянную форточку. В комнате было пыльно, много мебели и сумеречно. Износкин выбрал более-менее крепкий стул. Достал из пакета и положил на стул, запаянный в целлофан противочумной костюм, респиратор и маску. Вроде все правильно одел. Жарко и дышать тяжело. В коридоре повернул налево к технической лестнице. Поднялся на третий этаж. Двустворчатая дверь. В дужках висячий ржавый замок. Износкину он поддался легко. Шлюзы, санобработка, три уровня безопасности – все это находилось на другом конце больничного коридора. Конкретно здесь смертельному вирусу противостояли полупрозрачные пластиковые занавески. Износкин остановился. Комнату он покинул в 9:48. Пересменка начинается в 9:50. 10 минут в зоне не будет врачей и медсестер. На всякий случай Износкин про себя отсчитал до 60. Отодвинул занавеску. Вошел в коридор. В палате тишина, несколько коек, но Износкин сразу узнал Таро. У окна, на высокой толстой подушке. В паутине из прозрачных трубок.
– Здравствуй, Таро. – респиратор голос Износкина изменил, но Таро его узнал сразу. Повернул голову. Старый отцветающий одуванчик.
– Ухо?
– Я.
– Это хорошо. Ты как здесь?
– Соловец послал.
– Понятно. – Кажется, Таро не удивился вовсе. – Сколько?
– 50 и потом 100. – ответил Износкин.
– Я больше дам.
– Я знаю.
Глаза у Таро, не смотря на болезнь и возраст, остались нагайновыми. Лишь дай поймать чужой взгляд и не отцепятся. Наружу вывернут.
– Надоело Соловцу вторым ходить. Тут такая возможность. – Таро попробовал улыбнуться. – И снова облом. Я вроде как на поправку пошел. Ну?
– Что?
– Что решил, Ухо?
Износкин подошел ближе. Над койкой склонился. Достаточно было на минуту закрыть перчаткой рот и нос, чтобы глаза Таро потухли раз и навсегда.
– Решил. Давно решил.
Наконец, Износкин увидел то, что хотел увидеть много лет назад. Таро действительно испугался. Пытался слабой рукой схватить Износкина за рукав.
– Я тебя тогда пожалел. – Сил не хватало и Таро почти шептал.
– Меня да. А Сашку моего кто? Наркоту ему кто?
– Что было то было, Ухо. Не вернешь. Ни брата твоего. Ни Сяву. Помнишь Сяву?
– Ты должен был первым идти. Не охранник. Я не хотел.
– Я знаю. Потому отпустил. Это же я отпустил тебя. Что? Что скажешь?
Износкин посмотрел на круглые часы на стене.
– Скажу, что теперь моя очередь. – Износкин наклонился еще ниже. Через запотевшую маску, через слипшиеся , как волосы на лбу мертвого Сашки, годы он видел слезы на худых и впалых щеках. Износкин выпрямился.
– Соловец в машине. На остановке у автозаправки.
– Ты его…
– Я. Теперь ровно 12.
– За брата не обижайся.
– Ты здесь ни при чем. Никто ни при чем. Вирус не выбирает. Мы выбираем. – сказал Износкин и вышел из палаты.
Вечером Износкин был в Полотняном Заводе. Поставил рюкзак на обитый жестью прилавок. Ослабил завязки. Из черной плотной темноты появился красноречивый палец Ануш. Заполз в рюкзак.
– Да ладно. – восхитился Износкин. – Ануш, откуда у тебя такая вещь?
Знаменитый палец с червонным кольцом был тщательно, с резинкой у корня, упакован в презерватив.
– Отойди. – услышал из темноты Износкин жесткий, совсем не пожилой голос. – Изделие экспериментальное. Остаточные явления могут продолжаться дольше положенного.
Наконец, палец закончил свои важные ответственные дела. Выставил на прилавок рядом с рюкзаком красный пластиковый тазик.
– Грибы сюда. Рюкзак сжечь. – сказал голос вроде бы Ануш.
– Понял. – Износкин внимательно следил за пальцем. В голове разогревалась обезьянка с барабаном.
– В следующий раз не так громко приходи. Вечером или в обед.
– Следующего раза не будет. – медленно растягивая слова, произнес Износкин.
Палец исчез, а вместо него появилось лицо Ануш. Износкин увидел его впервые.
– Ты не понял, Износкин. Вирус не выбирает. Рюкзак сжечь.
Барабан в голове Износкина замолчал. Вместо пальца, темноты и лица Ануш Износкин увидел мелкое окошко с исправно выписанными буквами: «Буду!» Износкин забрал рюкзак и сначала быстро пошел прочь, а потом и вовсе побежал. Михалыч, дом из темных крепких бревен, Надька Хохлова. Как же теперь они были далеки. Не ближе чем Альфа-Центавра или украинский Крым.
