Дикий Носок
Одноклассницы
Ирина. 46 лет.
«Здравствуй, Сергей,» – спокойно сказала Ирина в трубку.
«Ирина? Здравствуй. Слушаю,» – он был как всегда деловит и собран. – «Что-нибудь случилось?»
«Да. Кое-что случилось,» – не стала ходить вокруг да около Ирина. – «Я никогда не беспокоила тебя по этому поводу, но сейчас я хочу познакомить тебя с сыном. Боюсь, это совершенно необходимо.»
«Ты уверена? Что ты ему обо мне говорила?» – после минутной паузы спросил Сергей.
«Что ты живешь в другом городе и не можешь приехать.»
«Погоди, а сколько ему уже?»
«Шесть лет.»
«Шесть, хороший возраст,» – чувствовалось, что Сергей колеблется.
«Сережа, пожалуйста. Я тебя никогда ни о чем не просила. Но сейчас я прошу тебя познакомиться с сыном.»
«Хорошо,» – наконец решился тот.
Елена. 46 лет.
Время – деньги. С этим американским подходом к жизни она уже свыклась. Бесплатно только птички поют.
«Мисс Куракова, вы можете выйти в воскресенье?» – хмуро глянул на нее старший менеджер.
«Конечно, мистер Горовец,» – очаровательно улыбнулась Елена.
Горовец удовлетворенно кивнул и сделал какую-то отметку у себя в бумагах. Очарование на него не действовало. Совсем. Этот вечно хмурый дундук не считал нужным быть милым с рядовыми сотрудниками, проявляя любезность только к покупателям. Чем больше была сумма в чеке, тем шире улыбка старшего менеджера.
С первого дня, как Елена попала на работу в огромный гипермаркет, торговавший товарами для дома и сада (от столовых приборов до строительных инструментов), она безуспешно пыталась охмурить своего непосредственного начальника. Это был единственный знакомый ей и всегда хорошо работавший способ получить некоторые блага этого мира вне очереди. Сейчас на кону были более удобные смены и возможность повышения. Но то ли мистер Горовец был импотентом, то ли у отпущенного Елене очарования истек срок годности.
Признать последнее было обиднее всего. Елена старалась изо всех сил: выпячивала грудь, внимала старшему менеджеру с видом восхищенным, будто слушала оперу, а не сообщение о бесплатной сверхурочной работе, смеялась колокольчиком. Раньше действовало на мужских особей безотказно. Теперь почему-то не помогало. Но она должна была удержаться на этой работе во что бы то ни стало. Она была лучшей за последние пять лет, несмотря на то, что приходилось ворочать мешки с садовым грунтом и банки с краской.
До этого Елена сидела кассиршей в супермаркете, откуда ее вышибли в пять секунд после конфликта с покупательницей – наглой негритянкой. Это научило её бояться и улыбаться. Клиент всегда прав, старший менеджер всегда прав, она всегда не права. Затем работала официанткой. И все бы ничего, если бы место было приличным. Можно было даже познакомиться с подходящим мужчиной. Но в приличные места с хорошими чаевыми, типа хипстеских кофеен ее не брали. А вот в закусочные для дальнобойщиков на окраине или в неблагополучных районах – охотно. Текучка здесь была страшной. К сальным шуточкам и хлопкам по заду Елена привыкла быстро. Иногда позволяла себе даже быстрый перепихон в машине (перерыв всего пятнадцать минут). От тяжеленных подносов ломило руки и спину. Но выбирать не приходилось.
Старый козел Кирилл Валерьевич умер пять лет назад. И в жизни Елены наступила черная полоса. Он и до этого то был куда менее щедр, чем она рассчитывала, но все же денег давал. Оплачивал сначала няню, потом школу сыну, квартиру, машину Елене. Считать он умел хорошо. Дураки и транжиры не сколачивают состояний. Единственным серьезным капиталовложением Кирилла Валерьевича в Елену и сына была покупка квартиры. Хорошо хоть она осталась у Елены после его смерти. Сын, которого назвали Алекс (вполне интернациональное имя, а по-домашнему Саня), официально его сыном не был и на наследство претендовать не мог. Да и как дотянуться до него, наследства этого, из Америки? В Россию Елена так ни разу и не выбралась. Да и не тянуло, честно говоря.
Снова приходилось полагаться только на саму себя. Она уже отвыкла от такого экстрима. Первым делом Елена сдала квартиру и сняла другую поменьше в районе попроще. На скандал, устроенный Алексом – переезжать он, видите ли не хочет, друзья у него, школа, – не обратила ни малейшего внимания. Кого интересует его мнение? Школу, кстати, тоже пришлось поменять. Платить умопомрачительные деньжищи за старую она не собиралась. Отношения с сыном, и так не очень близкие, с тех пор совсем разладились. С каждым днем он становился все более невыносимым, а сейчас, в 14-ть вообще мать ни в грош не ставил.
Елена добралась домой к полуночи. Расписанный граффити подъезд не спал никогда. Где-то наверху курили и гоготали. Сладковатый запах расползался по лестнице. А вот в квартире было пусто и тихо. Этот паршивец опять где-то пропадал. Вот и хорошо. Ей бы сейчас спокойно принять душ и выспаться. Завтра с утра снова на смену.
В шесть утра, когда зазвонил будильник, Алекса дома по-прежнему не было. Зевая, Елена заглянула на кухню, приоткрыла дверь в ванную комнату и вошла в комнату сына. И мгновенно проснулась. Их ограбили. Дверцы встроенного шкафа были распахнуты, на полу валялась куча одежды, но явно не вся, что там висела. На столе отсутствовал ноутбук, колонки и всякие прибамбасы для игр, в которых она плохо разбиралась. Со стены исчез телевизор.
Елена бросилась в свою спальню. Шкатулка с украшениями была пуста, кроме тех сережек, что торчали сейчас у нее в ушах. Елена побежала на кухню. Там, на дне красивой жестяной банки с надписью «Рис» по старой семейной советской традиции она хранила заначку. Небольшую. Её, разумеется, тоже не было. Только опустившись в шоке на стул, Елена заметила исписанный листок в блокноте. Блокнот обычно лежал где-нибудь на кухне и являлся средством общения между матерью и сыном. Елена составляла там список необходимых покупок или писала записки Алексу.
«Я ушел,» – коротко и непонятно гласила надпись. Записка, понятное дело, была от сына.
«Куда ушел?» – размышляла Елена. – «Зачем он мне это написал? Раньше никогда не писал.»
«Да он сбежал из дома!» – вдруг осенило Елену. Все встало на свои места. Этот паршивец обокрал ее и сбежал из дома! Бог мой, половина седьмого, она на работу опоздает!
Двенадцатичасовые смены были испытанием для ног, спины и лицевых мышц. Как всякий типично русский человек, круглосуточно дежурно улыбаться Елена не привыкла. А расплываться в лицемерной улыбке приходилось перед каждой старой перечницей, покупающей копеечный цветочный горшок, чтобы посадить траву для своих сорока кошек. К концу смены на лице Елены застывала гримаса дружелюбно-угрожающего оскала. Она избавлялась от нее, как только снимала униформу, и включала привычный режим «а не пошли бы вы все на х …». Но только не сегодня.
Елена расставляла на стеллажах пластиковые ведерки с краской. Мистер Горовец, несколько минут молча взиравший на нее, совершенно неожиданно подхватил пару ведерок и включился в процесс. Своим искушенным женским нутром Елена чувствовала, что происходит нечто необычное. Выглядеть сексуально в зеленой униформовской футболке не смогла бы и Ким Кардашьян, но приходилось выжимать максимум из того, что было. Елена выпрямила спину, выпятила грудь и со взглядом художника стала поправлять банки, и без того стоявшие ровно, точно по линеечке. Мистер Горовец сопел за спиной. Потом кашлянул. Елена, с вопросительной улыбкой на губах, немедленно обернулась.
Глядя куда-то мимо нее, в отдел, где кучковались ехидные садовые гномы, Мистер Горовец пробурчал: «Не хочешь пропустить стаканчик после смены?» Фамильярность была хорошим признаком.
«Конечно, с удовольствием,» – с улыбкой захлопнула мышеловку Елена.
Поздно ночью, куря в форточку, чтобы не сработала пожарная сигнализация, она самодовольно осматривала добычу в своей постели. Мистер Горовец или Энди, как он попросил называть его в неформальной обстановке, спал, широко раскинув руки и ноги. Его рыхлый, похожий на большой пельмень живот мерно вздымался. Во сне он храпел, сопел и пускал газы. Елена принесла из кухни и поставила на столик бутылку воды, стакан и упаковку быстрорастворимого аспирина и тихонько прилегла боссу под бочок.
Энди был дважды разведен. Чем черт не шутит?
Подруги. 47 лет.
Попик, одновременно тщедушный и неповоротливый своих длинных одеяниях, монотонно читал то, что полагается в таких случаях, стоя лицом к гробу с покойницей. Марина с трудом разбирала лишь отдельные слова в его бормотании. Второй поп (хотя скорее всего священнослужитель, помогающий вести службу назывался как-то иначе) ходил кругами, размахивая дымящимся горшком. Смутно припоминалось слово кадило. Марина впервые была в церкви с целями иными, кроме как экскурсионными. Действо было ей в диковинку.
Народ толпился чуть поодаль. У каждого в руках горела тоненькая свечка, сунутая в руки бабулькой в платочке из тех, что обычно лают при входе на женщин с непокрытыми головами. Она же бойко объяснила кому где встать и что делать. Сама пристроилась сбоку, готовая коршуном броситься на виновного в малейшем непорядке. Заупокойная служба (или отпевание?) шла своим чередом. В голове у Марины всплывали всякие церковные словечки, почерпнутые преимущественно из книг: литургия, аналой, епитимья, причастие, всенощная и прочее. Она не могла сосредоточиться ни на одном. Да она вообще ни на чем не могла сосредоточиться последние два дня, с того момента, как мужской голос по телефону сообщил ей о смерти подруги, а также о времени и месте похорон.
Марина изо всех сил старалась не смотреть туда, на гроб с пошло-красной обивкой и горой гвоздик. Но взгляд, поблуждав по церковным стенам, неизбежно возвращался к нему. Нечто, лежащее в гробу никак не могло быть ее подругой. Они виделись чуть больше месяца назад, прошвырнулись вместе по книжному магазину, выпили кофе. Она не выглядела больной. Может быть немного усталой. Нечто в гробу больше напоминало восковую куклу. Оно было желтым, с заострившимся длинным носом и запавшими щеками. Это никак не могла быть она. Ни капельки не похожа. Да, после смерти люди меняются. Но не настолько же?
Случайно Марина поймала укоризненный взгляд прицерковной бабули. Причина недовольства была очевидна – Марина не крестилась в определенные моменты, когда почти все остальные делали это. Ну что же поделать? Она не знала когда, да и не умела. С православием, впрочем, как и со всеми прочими религиями, они существовали в параллельных, никогда не пересекающихся вселенных. Говоря начистоту, если бы Марине пришлось выбирать себе религию, как отрез ткани в магазине, то она предпочла бы католичество. Католические службы в сопровождении органа казались ей завораживающими, торжественными и одухотворенными. Православные – тоскливыми и давящими. К тому же у католиков было существенное преимущество – скамейки в храмах. Куда проще думать о вечном, если у тебя не болят ноги.
Марина снова поймала себя на том, что мысли разбегаются, как тараканы, и путаются, где попало, потому что думать о главном – о смерти – было страшно.
Церковь, обманчиво маленькая снаружи, внутри оказалась просторной, гулкой, холодной, пустоватой. При дыхании изо рта вылетал пар. Отпевание продолжалось около получаса. Потом все присутствующие выстроились в очередь и гуськом потянулись к гробу, прощаться: целовали покойницу в лоб или просто замирали на мгновение рядом и шли дальше. Марина тоже пристроилась в очередь, раз уж так полагается. Хотя видеть подругу такой вовсе не хотела. Не желала помнить эту желтую остроносую маску, лучше помнить живую. Теперь боялась, уже не получится.
Прощание закончилось. Гроб закрыли. Люди потянулись на улицу, расселись по машинам и поехали на кладбище вслед за автобусом ритуальной службы. На кладбище для прощания места не было. Там вообще не было места. По узким, занесенным снегом дорожкам, к могиле, в которую опустили гроб, подходили тоже гуськом, по одному, бросали по три горсти мерзлой земли сверху и пробирались за кладбищенскую ограду, освобождая место другим. Оттуда, где оказалась Марина, видны были только мельтешащие черенки лопат и слышен гулкий грохот сыпящихся комьев мерзлой земли.
У могилы оставались стоять только двое: мальчик лет семи и мужчина, держащий его за руку. Оба были спокойны. Тимоша не понимал конечности происходящего в силу возраста. Сергей умел держать эмоции в узде.
Поминки – тихие, чинные, благопристойные, вполголоса – быстро переросли во встречу клубов по интересам: коллеги с одной работы, коллеги с другой, немногочисленные родственники, они с Оксаной и Сергей с ребенком, как неприкаянные. Они бы может и вовсе не пошли сюда, в компанию почти незнакомых людей, но поминки – то самое место, где можно узнать все, без исключения, подробности жизни и смерти усопшего. Информацией с трагическим лицом (непонятно, правда, почему, отношения у них всегда были натянутыми) поделилась Елена – супруга Иринкиного брата.
Все оказалось просто. Рак. Когда диагностировали, было уже поздно. Мучить себя бесполезным лечением Ирина не стала. Уволилась с работы за два месяца до смерти и проводила время сыном. И никому ничего не сказала. Ни родственникам, ни друзьям. Не хотела обременять, не хотела раньше времени быть похороненной сочувственными взглядами. Просто жила те крохи времени, что остались с сыном. Получилось так, что единственным посвященным оказался отец Тимоши. И видимо только потому, что она надеялась оставить ему ребенка. Как это было похоже на Ирину! Если подумать, то по-другому она поступить и не могла. Не в ее это было характере. Тем сильнее был шок для окружающих.
Вот и все. Была и нет.
***
На похоронах Оксана терялась дважды. Первый раз пришла в себя в церкви. Стала с испугом озираться на сумрачную толпу стоящих вокруг людей. Но тут обожгла пальцы едва не упавшей свечой и все вспомнила. Оглянулась, не заметил ли кто. Марина с отсутствующим взглядом ушла в себя. Все в порядке.
Второй раз отключилась, всего на мгновение, уже за поминальным столом. Очнулась – стопка в руке, шницель на тарелке, чинные шепотки кругом. Что это за пьянка? Не о ней ли говорят? С недоумением выслушала какую-то незнакомую женщину о том, какой отзывчивой и безотказной была Ирина Александровна и тут вспомнила, выпила, не чокаясь, включилась в беседу с соседкой по столу.
Она уже привыкла с таким отрубонам. И ощущала себя телевизором, на котором кто-то переключает каналы: один канал – темный экран – другой канал. Выпадения из реальности длились не дольше нескольких секунд. Но вот на то, чтобы вспомнить кто, где и с кем она сейчас требовалось все больше и больше времени.
Лера. 20 лет.
Лера вышла из ванной комнаты и в то же мгновение ей в висок врезалась тяжелая фаянсовая кружка. Ее любимая, с собачкой. Девушка инстинктивно закрылась рукой, но опоздала, разумеется. Массивная кружка скатилась с плеча, облив ее остатками чая, и грохнулась на пол. Лера даже не удивилась тому, что она не разбилась. Краем глаза девушка заметила метнувшуюся в спальню тень. Она подняла злосчастную кружку и отнесла ее на кухню, попутно глянув в зеркало. Черт! Стопудово, синяк будет.
«Мам, ты что, сдурела?» – возмущенно заорала Лера. Но едва ступила в прихожую, как ей на голову вновь обрушился удар. Труба от пылесоса со щеткой на конце, полая и легкая, вырубить Леру, конечно, была не способна, но зато запросто сковырнула со стены висевшее там зеркало. Оно сползло по стене громадной дождевой каплей, на мгновение задержалось вертикально, так что Лера успела выдохнуть: «Пронесло», шмякнулось плашмя на пол и разлетелось на осколки. Уворачиваясь от ударов пластиковой трубой, Лера пробежала босыми ногами по осколкам, нырнула в ванную комнату, заперлась и уже оттуда испуганно завопила: «Мам, ты чего? Совсем обалдела?» Испугали ее вовсе не удары невесомой палкой, а какая-то нечеловеческая отрешенность во взгляде матери. Словно это не она была вовсе, а посторонний, ко всему равнодушный человек. А главное, – мать не произнесла ни слова.
Из порезов на ногах понемногу сочилась кровь, оставляя неприглядные пятна на прорезиненном голубом коврике. Лера переминалась с ноги на ногу и прислушивалась к происходящему за дверью. Там было тихо. Девушка приоткрыла дверь и в щелочку обозрела прихожую. Матери видно не было. Но цепочка окровавленных следов вела в спальню. Она тоже порезала ноги об осколки зеркала. Лера на цыпочках двинулась в спальню. Мать с напряженным лицом стояла в дальнем углу, держа перед собой трубу от пылесоса со щеткой на конце.
«Снова потерялась,» – сообразила девушка. – «Сейчас очнется. Вот смеху то будет.»
Но минута шла за минутой, а мать никак не приходила в себя и стояла в углу с тем же испуганно-настороженным выражением лица. Надо было что-то делать и Лера шагнула вперед. В тот же миг мать истошно заверещала: «А, помогите! Убивают!» Лера опешила. Мать повторяла это раз за разом, размахивая своим оружием: «Не подходи! Полиция! Полиция! Помогите!» Потом, видимо сообразив, что в доме ее мало кто услышит, ринулась к окну и стала одергивать в сторону шторы, не переставая орать дуром. Оборванный тюль болтался на трех-четырех крючках к тому моменту, когда она добралась до окна и распахнула его настежь. Отбросив трубу от пылесоса, мать полезла на подоконник.
Растерявшаяся было Лера сообразила: «Да она же сейчас вывалится!» И бросилась к матери. Девушка накинула ей на голову прозрачную, но прочную штору, оборвав ее до конца, и ловко запутала ее вокруг тела, спеленав мать, точно гусеницу в коконе. Лера повалила мать на пол и села на нее сверху, стараясь связать концы шторы у нее за спиной. Оксана, в свою очередь, лягалась ногами и продолжала истошно верещать охрипшим голосом. Управившись, девушка вскочила и закрыла окно. Мать за это время успела привстать на колени. Лера вновь придавила ее к полу, потом быстро метнулась за телефоном и позвонила брату. Что делать дальше, она не представляла. Мать никогда не выпадала из реальности так надолго.
Звонок в дверь раздался минут через десять. Притихшая было мать начала вопить и брыкаться с новой силой. За дверью оказался вовсе не Димка.
«Здравствуйте, младший лейтенант Нюнин,» – представился ей короткостриженый, круглолицый молодой человек в форме, за спиной которого маячил второй полицейский. – «Вы хозяйка квартиры? От соседей поступил сигнал, что у вас тут шумно очень. Документики предъявите, пожалуйста.» Смотрел он при этом на ее окровавленные ступни, а прислушивался к звукам, раздающимся из спальни.
Лера растерялась и стояла столбом. Никогда раньше с полицией ей дел иметь не приходилось. И тут снизу по лестнице взбежал брат.
Марина. 62 года.
«Здравствуй, Лера. Это Марина Сергеевна. Как мама сегодня?»
Нельзя сказать, что Леру радовали ее звонки. Отвечала она порой раздраженно, но тем не менее трубку пока брала. В ее положении это было объяснимо. Марина не обижалась. Если у Оксаны был хороший день, то Лера давала ей телефон поболтать, если плохой, то отделывалась угрожающе-вежливой фразой «сейчас я не могу разговаривать». Марина все понимала и не надоедала звонками. Сегодня день был плохим. Возможно даже очень плохим.
«Послушайте,» – раздраженно выпалила девушка. – «Если вы так переживаете, то приходите и посидите с ней денек. Хватит названивать без толку. Господи, ну за что мне это наказание!»
«Тяжко сегодня?» – сочувственно спросила Маша после минутного молчания.
«Сегодня опять меня не узнала,» – всхлипнула Лера. – «Бегала от меня по квартире, верещала во весь голос, что я грабитель, чтобы не убивала ее. Швырялась в меня чем попало. Пришлось скорую вызывать. Представляете картину: она в ужасе носится по квартире, орет, вещами швыряется? А мы ее ловим, как дикого зверя, заваливаем и обкалываем чем-то. Еле успокоили. Сейчас сидит на кровати, качается, засыпает. Может сегодня хоть поспит спокойно.»
«А брат не помогает тебе?»
«Он оплачивает сиделку и на этом считает свою миссию выполненной. Остальное, мол, не мужское дело. Он не остается с ней по вечерам и в выходные.»
«Мне очень жаль, девочка. Но ты же понимаешь, что в этом нет ее вины?»
«Да что мне ваша жалость? На хлеб намазать? Вы же ее лучшая подружка, вот придите и посидите с ней денек,» – вновь разъярилась Лера.
«Прости, детка,» – положила трубку Марина. Прийти и посидеть она не могла. Не могла себя заставить. Это было эгоистично с ее стороны, она знала. Но у нее уже и так навсегда застряла в памяти желтая остроносая маска вместо интеллигентного лица Ирины. Марина не хотела и вместо живого, подвижного Оксаниного лица видеть безумный, отсутствующий взгляд. Пусть у нее останется хоть что-то, хоть воспоминание об умерших подругах, как о живых. А Оксана, несмотря на редкие просветления, по сути тоже была мертва, пусть она еще ходила, дышала и говорила. Но это только так, видимость, оболочка.
Марина чувствовала, что и от нее мало-помалу остается тоже только оболочка. Огромные, очень значимые куски ее жизни один за одним откалывались и уходили в свободное плавание, оставляя её в одиночестве. Сначала дети, потом подруги, затем муж.
Дети исчезли из дома в одно лето. Казалось, вот только вчера гомонили, требовали чистых носков, тефтелек на ужин и денег, денег, денег. А уже сегодня Даша закончила институт и решила попробовать пожить с парнем. Даня же в институт, напротив, поступил и отбыл в свою будущую альма-матер аж в Москву. Марина как-то мигом осталась не у дел. Для кого она, интересно, закатала 25 трехлитровых банок соленых огурцов? Кому они теперь нужны?
Внезапно она убедилась и в том, о чем давно подозревала. Компания мужа ее тяготит. Первое время они существовали вместе как-то по инерции. Вроде так и надо, вроде, как всегда. Понадобилось время понять, что их больше ничто не связывает. Они не развелись только потому, что лень было, наверное. Просто разъехались и вздохнули свободно.
Марина осталась одна в пустой квартире и растерялась. У нее ничего не осталось. Совсем ничего. Ну кроме двух огромных книжных шкафов, содержимое которых любовно собиралось на протяжении многих лет, и кота Кузи, породу которого ветеринары лукаво определяли как «метис».
Как известно, два самых распространенных выхода из одиночества: религия и пьянство. Первое традиционно предпочитают женщины, второе – мужчины. Живи Марина в Риме, возможно ударилась бы в религию. Исключительно из корыстного желания слушать орган во время католических богослужений. Православные службы умиротворения у нее не вызывали. Напротив, оставляли ощущение, будто на нее упала бетонная плита – давили, пластали, пригибали к земле. Другие варианты она и не рассматривала. У ислама была уж больно плохая репутация, буддизм в их регионе не водился. В общем, с религией не задалось.
С пьянством тоже не сложилось. Водку за всю жизнь Марина пить так и не научилась, но праздничный стол, как и большинство людей, без вина не мыслила. Но пить каждый день? Увольте. Похмелье никто не отменял. Чувствовать себя разбитой весь следующий день только ради того, чтобы забыться на несколько часов вечером? Да это просто глупо.
Но сильные духом не идут проторенными дорожками. Вот и Марина нашла свою. Нельзя сказать, что эта мысль пришла ей голову впервые. Она уже давно подспудно зрела в голове, ворочалась, будто медведь в берлоге и вот как-то по весне вылезла наружу.
Марина села в кресло, положила на колени толстую тетрадь с котиками на обложке, щелкнула авторучкой и … начала писать. Спонтанные художественные зарисовки обо всем и ни о чем: от арабо-израильского конфликта до кошачьих повадок (благо, материал для наблюдений был под рукой, так и норовя спихнуть тетрадь и забраться к ней на колени самому), вскоре превратились в структурированные повести с завязкой, эпилогом и несколькими сюжетными линиями.
Над жанрами Марина не заморачивалась. Писала все, что приходило в голову: детектив, так детектив; нашествие инопланетян – прикольно; попаданцы в другой мир – забавно; надгробная эпитафия любимому актеру – печально. Выдуманные миры были куда интереснее настоящего. Интернет предоставляет широкие возможности для графоманов. Свои нетленки можно выкладывать на всеобщее обозрение на полдюжине ресурсов. Марина выбрала один, и понеслось. Смысл жизни на время был найден.
