Олег Дивов
Храбр
Боялся попасть в историю.
Он проснулся до восхода солнца. Сразу встал – переход от сна к бодрствованию был у него мгновенным. Сходил на гумно, умылся, оделся в дорожное. Обстоятельно позавтракал. Собрался было на конюшню, где Микола уже седлал Бурку, но вдруг навострил уши. И вышел на улицу.
Подъехал всадник на белом коне.
– Тебя невозможно застать врасплох, – сказал Добрыня.
– Я услышал, – объяснил Илья.
– Заезжай за Петровичами. Они пойдут с тобой.
– Выторговали Девятидубье?
– Вот им, – воевода показал, – а не Девятидубье. Но до дюжины гривен доторговались, купцы.
Илья покачал головой.
– Выбирать не из кого, – вздохнул Добрыня. – Остальные боятся, что не вынесут свиста йотуна. А эти двое, им хоть кол на голове теши, хоть колоколом по уху бей. Тупые, как ступа. Нравится это тебе или не нравится, а помочь они могут. Стреляют оба метко, дерутся смело. Берегиню поймали, опять-таки…
– Если не врут.
– …И челяди у них полно, – закончил Добрыня. – Будет, кому дрова рубить. Ты же станешь жечь костры всю первую ночь, верно?
– Зачем рубить, домишко какой раскатаем на дрова… А откуда ты знаешь про костры?
– Все это уже было, – сказал Добрыня. – Сто лет назад в другом краю. А может, больше чем сто. Думаешь, асы воевали с йотунами в Странах Датского Языка? Зачем? Асам йотуны не мешали. Человеки с ними воевали, друг мой. Твои предки. Везде, где начинают рубить и корчевать леса, навстречу человеку из лесов выходят их прежние хозяева. Орки, йотуны, одноноги, лешие, упыри… Какая разница. Твой приятель Святогор просто был не лесной, вот он и не пытался убить тебя. Горному йотуну нечего делить с человеком. Наоборот, человек ему забавен. Как что-то похожее.
Илья едва заметно кивнул.
Добрыня оглянулся на охрану, та послушно отъехала подальше.
– Я знаешь, чего опасаюсь? – Добрыня чуть наклонился с коня, Илья шагнул ближе. – Этот случай у Девятидубья только начало. Русь все глубже заходит в леса. Мне докладывают – люди натыкаются на волотов тут и там. Где-то лешие и берегини отпугивают вальщиков и корчевщиков, а где-то пытаются нападать. Убитых пока нет, но поломанные уже есть. И одну бабу летом украли, а нескольких просто так… Покрыли и отпустили. Догадываешься, что сделали с несчастными бабами их родичи.
Лицо Ильи заметно вытянулось.
– Сам понимаешь, если йотуны будут убивать смердов, рано или поздно они попробуют человечину, как этот соловый разбойник у Девятидубья. И обучат своих детей. И тогда начнется… Думаю, мы должны упредить их. Обязаны.
– Упредить – как? – только и спросил Илья.
– Как волков. Ряды загонщиков. Побольше шума. И вперед. Если не вывести под корень, то хотя бы загнать в самую глушь. А иначе – еще пара таких же суровых зим, и нас ждет куда более страшная бойня, чем сто лет назад в другом краю.
Илья стоял, потупившись, широко расставив ноги и заложив руки за пояс. Он в такой позе обычно размышлял.
– А еще хуже другое, – сказал Добрыня. – Мы держим важные торговые пути. Значит, на Руси должно быть надежно и безопасно. Мы признали Христа, чтобы стать как все. Чтобы нас понимали и уважали. Чтобы опасались нашей воинской доблести, а не нас самих, нехристей страшных. Теперь на Русь рекой течет золото. Киев уже сейчас хорош, а станет краше, чем Константинополь. Василевсы будут завидовать нам. Скоро через Русь пойдут такие богатые обозы, каких мы не можем и вообразить. Теперь угадай, сильно ли нас зауважают, услыхав, что вокруг Киева йотуны хозяйничают, как у себя в лесу? Что нечисть может насесть на дорогу и остановить торговый путь? Да мы тогда полными ничтожествами предстанем. Сам подумай.
Илья подумал и сказал:
– Подумал.
– Страны Датского Языка до сих пор не могут принять христианство. Мы и в этом их обогнали. Мы вообще обгоняем всех. У нас много леса, земли, люда, и мы самые лучшие. И тут – йотуны. Тьфу.
– Да, – сказал Илья. – Я понимаю.
– Это не просто мои мысли, Ульф. Считай, это тебе говорит князь. Отруби разбойнику голову и привези в Киев. Положи начало большому делу во имя будущей Руси.
Илья поразмыслил немного и сообщил:
– Я возьму солового живьем, Торбьёрн. Так будет хорошо. Тогда никто больше не станет их бояться.
– Незачем, – отмахнулся Добрыня. – Слишком трудно.
Илья пожал плечами. Выходило это у него жутковато: не плечи шли вверх, а голова ныряла вниз.
– Если хочется поймать кого-то, прикажи Петровичам. Они на берегине научились, ха-ха… А ты мне нужен живой и здоровый! – заявил Добрыня строго. – Тебе еще найдется, чем заняться. Ты не Дрочило, хвала богам! Прости, Господи.
– Дрочило сильный, – вспомнил Илья.
На Илью посмотрели так, что он поспешно опустил глаза.
– Желаю тебе удачи, – сказал Добрыня. – К слову, я только сейчас понял… Никак не идут из головы эти йотуны. Ты ведь не рассказывал, что стало с женщиной Святогора.
Илья чуть склонил голову набок:
– Тебе это надо знать?
– Не надо. Ну, прощай, если что.
Добрыня развернул коня.
– Мне пришлось убить ее, – сказал Илья тихонько. – А девку я не тронул. Она, может, по сию пору живет в горах одна.
– Я так и знал, – отозвался Добрыня, не оглядываясь.
* * *
Дорога была широко раскатана, и Илья пустил Бурку рядом с санями. Огромная кобыла мерно топала, опустив голову, будто спала на ходу. Илья уверял, что Бурка именно спит на ходу, а он от ее убаюкивающей поступи тоже задремывает иногда. И поэтому они вдвоем, бывает, проламывают заборы, цепляют углы и сносят ворота – а вовсе не потому, что у них склонность все ломать.
Сейчас Илья вовсе не дремал. Напротив, он то и дело крутил в воздухе топором, зачем-то доставал из-за пояса любимую плетку-семихвостку, разматывал ее, сматывал и втыкал обратно. Пару раз он даже соскочил наземь и пробежал небольшое расстояние, а потом запрыгнул в седло. Бурка при этом продолжала ход, словно ей было совершенно все равно, где ее всадник. Может, и правда спала.
Позади в седлах мерзли, кутаясь в длинные шубы, братья Петровичи.
– Ишь выделывается, – буркнул Лука, глядя в спину Урманина, который опять вертел топором над головой. – Старый, а как молодой.
– Молодой и есть, – сказал Василий. – Чисто дитя. Все, что нажил, в одних санях помещается.
– Дитя-то дитя, а ты его меч видел? Который в тех санях? Князю впору меч.
– М-да, – согласился Василий. – Только он с мечом управляется еле-еле. Я намного лучше.
– А зачем ему? Он тебя и без меча уделает. Дерево сломает и треснет по репе.
– Ты чего такой злой сегодня? – удивился Василий.
– Вчера торговался плохо, – объяснил Лука.
– А-а…
Илья, который весь разговор прекрасно слышал, растянул губы в медвежьей ухмылке.
– Дядя, а дядя, – подал из саней голос Микола.
Он всегда так просто называл своего храбра, чем заметно смущал окружающих.
– Ну?
– Я вот думаю… А отчего у нас варяги правят? Как это вышло?
Позади захохотали Петровичи.
Илья оглянулся и вопросительно двинул бородой.
– Мы просто так, – объяснил Лука.
– Вы просто так замерзнете, братья, – сказал Илья. – Заиндевели уже. Вы бы пошевелились для согреву. Вот как я.
– Успеем еще… Пошевелиться.
– Ну-ну.
Илья сел прямо и надолго задумался.
– А почему варяги правят? – спросил он наконец.
Петровичи расхохотались опять. Хорошо, от души.
– У великого князя нашего и благодетеля дедушка был кто? Варяг, – сказал Микола. – Я знать хочу, с чего все началось.
– А-а… – понял Илья. – Ну, это просто. Ну, ты представь…
И опять надолго задумался.
Микола ждал. Шумно дышали кони, под копытами и полозьями скрипел утоптанный снег. Позади негромко перекрикивалась челядь Петровичей. Там целый обоз шел, саней пять.
– Вот, – сказал Илья. – Представь. Ты одет в холстину, оружие твое – простая дубина. И вдруг приходят какие-то в кольчугах и с топорами. Ты смотришь и думаешь – ого! Хорошие кольчуги. Хорошие топоры. А эти спрашивают: кому платишь дань? Ты отвечаешь: ну, хазарам. Эти говорят: ничего подобного. Хазарам больше не даешь, нам даешь. Ты спрашиваешь: а что скажут хазары? Эти говорят: ничего не скажут. И все. И они садятся у тебя дома. И берут с тебя дань. А хазары за данью не идут почему-то. Будто и не было их никогда, хазар. Вот… А эти, в кольчугах и с топорами, сидят. И ты видишь, что они уже говорят по-твоему все до единого, и богов твоих уважают. И один дочку твою в жены просит, сам муж видный, богатый… А хазар нет и нет. И вообще никого нет. Ну, может, придет кто-нибудь, но эти его хрясь топором – и он уходит сразу. Вот… И все хорошо. И предводитель у этих настоящий конунг. И никакие они уже не эти, а свои. И конунг – свой. Мир, порядок, достаток, живи и радуйся. Ну?..
– Что, дядя?
– Представил? Ну, так оно и было. Просто давно. Еще до дедушки князя нашего. Мы ж с варягами соседи. Они не могли не прийти. Посмотреть, как у нас тут дела.
Микола сдвинул шапку на глаза и почесал в затылке.
– А мы, значит, с дубинами бегали? – спросил он неодобрительно.
– Зато у нас дубины были – во! – Илья развел руки в стороны. – Нас все боялись. Особенно греки.
– Зачем мы тогда платили хазарам?
– Ну, знаешь… – Илья опустил руки и ссутулился.
– А хазары, они жидовины, – подсказал сзади Лука Петрович.
Микола оглянулся.
– Обдурили нас, – объяснил Лука. – Жидовины хитрые, ты знай, почти как греки.
– Во! – обрадовался Илья. – А мы народ простодушный, мирный и тихий.
– Кто бы говорил, – ввернул Лука. – Слышь, Илья, ты меня извини, брат, но все было по-другому. Новгород сам призвал варягов. С того и пошло.
– М-да? – хмыкнул Илья.
– В Новгороде поднялась смута. Не как обычно там бывает, а долгая смута. И на вече решили, раз сами не справляются, надо призвать князя. И отправили к варягам послов. Сказали – земля наша велика и обильна, порядка только нет. Придите и владейте нами. И пришел конунг Рёрик. Вот откуда началась Русская земля, какой мы ее знаем.
– М-да? – повторил Илья. – И далеко Новгород за варягами ходил? До самой Ладоги небось?
– Я тебе рассказываю, как про это в летописи! – обиделся Лука. – Сам не видел, но говорят. У новгородцев монах сидит и пишет. И до него монах сидел и писал. И у нас, вон, тоже пишет. Князь к нему ходит иногда, смотрит, чтобы лишнего не выдумал.
– В летописи, значит…
– Ты чего? – не понял Лука.
– Ну, раз в летописи, тогда коне-ечно, – протянул Илья.
Перекинул ногу через шею Бурки, спрыгнул и убежал вперед. Бегал он смешно, на полусогнутых и широко раскинув руки, будто ему тяжело держать равновесие – да пожалуй, так и было. Быстро вернулся, одним движением закинул себя обратно в седло.
– Ты не согласен? – спросил Лука.
– Не-а, – ответил Илья просто.
И крутанул над головой топором.
– Ну, – сказал Лука, – ты нынче главный, брат.
Илья обернулся.
– Я главный, да, – согласился он. – Но еще я природный урманин. Если ты забыл, брат. Мне ли не знать, как приходят варяги. И зачем. А летописи… Их человеки составляют. Василий!!!
– А?! – встрепенулся младший Петрович, испуганно выныривая из шубы.
– Не спи, с коня свалишься! – сказал ему Лука.
– Да ну вас всех, – отозвался Василий и снова уткнулся носом в пушистый воротник.
– Вот и поговори с ним, – пожаловался Лука.
– Отстают твои, – заметил Илья.
Лука посмотрел назад. Обоз за его спиной и правда растянулся.
– Не отставать! – рявкнул Лука. – Подобрались, живо!
– Раскричались… – донеслось из шубы.
– Ох, хлебну я с вами горя… – пробормотал Илья. – Микола!
– Что, дядя?
– Давай с саней. Топай рядом, грейся.
Парубок, недовольно бурча, соскользнул на дорогу и пошел, держа в одной руке вожжи.
– Чего греться-то, если кругом поля. Я понимаю, в лесу…
– Шевели руками, – сказал Илья строго. – Ты должен быть всегда готов. А в поле особенно. Я вот однажды ехал полем. Высоко сижу, далеко гляжу, бояться нечего… Эх.
И замолчал, исчерпав запас красноречия на сегодня.
Белое поле казалось бескрайним, что на восход, что на закат.
* * *
Насколько Илья любил приодеться для города, настолько же просто он облачался в поход. Короткая, чуть ниже пояса, куртка с широкими рукавами, свободные удобные штаны, круглая шапка с наушниками – ничего лишнего и стесняющего движения. Все было шито добротно, из очень дорогого материала, но выглядело скромнее некуда. Обычный походный цвет у Ильи был коричневый, однако на этот раз он надел все серое, видимо, с каким-то умыслом.
Братья Петровичи, укутанные в длиннополые богато отделанные шубы, пошитые по греческому образцу, казались рядом с Ильей настоящими боярами.
Зато и задубели они в своей чересчур теплой одежде настолько, что вечером у костра не сразу отогрелись. Василию даже есть поначалу было неудобно, мясо падало из рук.
– Наказание ты мое, – сказал ему Лука.
– А я говорил, – напомнил Илья, – шевелиться надо.
– Нашевелился уже, – прогудел из шубы Василий. – По молодости. Туда беги, сюда иди, того бей, этого не трожь… Скоро опять драться. Дайте хоть сегодня пожить спокойно.
– Да кто ж тебе мешает… Я?
– Нет, ты не мешаешь, – быстро сказал Василий. – Ты никому не мешаешь никогда.
Закутался плотнее и придвинулся к огню.
Когда все поели, Лука Петрович завел важный разговор.
– Илюша, а Илюша, – начал он ласково. – Как бить-то нечисть будем?
– Ты же берегиню поймал, коли не врешь, – Илья хитро прищурился.
– Да ну тебя, – сказал Лука. – Поймал – не прибил. И давно это было. Она раков искала под корягами у берега, зазевалась, а тут мы. Глядим – баба голая волосатая ковыряется на мелководье, лопочет что-то. Думали, просто дура местная. Сразу и не поняли. Руки ей заломали да по морде надавали. Морда страшная… Отпустили потом.
– Когда – потом?
– Ну… Потом.
– Одно слово – бояре. – Илья неодобрительно покачал головой. Заметно было, что он Луке не верит.
– Да какие мы бояре.
– Будете.
– Это, конечно, вероятно. Так что же, Илюша?
– Василий! – позвал Илья.
– Ась?!
– Отниму шубу, – пообещал Лука брату. – Сколько можно спать?
– Ну-ка отними!
– Смотрите. – Илья встал. – Старый волот дерется так.
Илья чуть присел, немного развел в стороны руки и оскалился. Братья Петровичи запахнулись в шубы, будто отгораживаясь, их челядь ступила от костра в тень. И лишь Микола Подсокольник подался вперед, поедая глазами своего «дядю». Приняв звериную боевую стойку, Илья заметно переменился. Теперь он был похож на кого угодно, только не на человека.
– Когда волот прёт на тебя, он не сворачивает, идет прямо. И делает так. – Илья схватил воображаемого противника обеими руками, притиснул к груди. – Считай, ты уже весь поломанный. И тогда он зубами рвет.
Илья несколько раз с лязгом куснул воздух. Получилось убедительно.
– Если ты на волота сам выскочил, он может тебя отбросить. – Илья руками толкнул перед собой. – Полетишь кубарем. Тогда сжимайся в комок и катись по земле. А не то шмякнешься – дух вон. Волот напрыгнет и загрызет.
Петровичи, застывшие истуканами внутри своих теплых шуб, дружно поежились.
– Бойтесь захвата. Пальцы у волотов очень сильные. Если тварь вцепится в руку, считай, она сломана. И оружие должно быть обязательно с темляком. А то вырвет, и в тебя же швырнет.
– Меч-то не вырвет, – бросил Василий пренебрежительно.
– Еще как вырвет. Останется без пальцев, а ты – без меча. Тут он тебя здоровой рукой и пристукнет.
– Ну-ну…
– Рогатина?.. – деловито спросил Лука. – У нас есть.
Илья задумался.
– Нет, – решил он. – И хотелось бы, и боязно. Волот не медведь, у того лапы намного короче. А этого насадишь на рогатину аж по самый перехват, тут он тебя и достанет. Рубить лезвием тоже неудобно, вдруг уловит копье за древко. Ты уясни, брат Лука, волот в драке либо отбивает тебя подальше, либо цапает и дергает к себе. За что поймает, за то и тянет. Даже щитом закрываться нельзя – ухватит волот край щита, не стряхнешь. И чего тогда делать?
– Уяснил…
– И есть у них особенный удар, смотрите, – Илья подобрал руку к груди, отвел назад локоть. – Кулаками они не бьют, не умеют. А бьют вот этим местом. Не ладонью, а ниже. Х-ха-а!
Длиннопалая кисть стремительно метнулась вперед и ударила воздух основанием ладони.
В темноте кто-то громко шмякнулся оземь.
– Ты чего?! – удивился Илья.
– С перепугу, – отозвался холоп Петровичей.
– И чем он особенный, удар этот? – Лука недоверчиво хмыкнул.
– Да есть мысль у меня… Думается, из-за него слухи ходят, что волоты – нечисть.
– Объясни.
– Ну представь. Ты лешему в лесу наступил на лапу сослепу, он тебя – х-ха-а!.. – стукнул и убежал. У тебя, может, и синяка не останется. А на самом деле от этого удара внутри что-то сдвинулось. Ты пришел домой, рассказал, кого в лесу встретил. А наутро взял да помер. Значит, лешак на тебя порчу нагнал. Так-то.
– По-твоему, выходит, они… Не нечисть? – спросил Лука осторожно.
Илья присел к костру.
– Да мне все равно, – сказал он. – Кто человечину ест, по-любому нечисть. Меня соловый этот смущает. Лесные-то больше серые или бурые, а то почти зеленые. Откуда он приперся, да еще с семьей…
– Но как же насчет порчи?
– Кто берегиню поймал – и по морде ей?.. А до сих пор живой.
– Молодая была. Неопытная, – уверенно сказал Лука.
– Ну так увидишь волота – зашиби его сразу, пока не успел порчу навести. Делов-то. Оружие против них – булава. Топором с одного удара не завалишь, а еще застрянет, останешься без топора. Про рогатины да копья говорено уже. Меч… Не знаю. Лучше всего булава. Пляши вокруг, не давай себя достать, а сам бей, бей, бей. На пролом, чтоб хрустело. Волот будет отступать задом. Поколотишь его как следует – повернется бежать. Тогда сразу промеж лопаток или, если допрыгнешь, по затылку. С первого удара промазал – не догонишь, учти.
– А стрелой?..
– Не в лесу же. И одной стрелы не хватит, разве что в глаз. А от Девятидубья до края леса всего ничего. Когда волот из чащи выскочит… Знаешь, а на один выстрел хватит времени. Только я ж тебя помню, ты с луком быстро управляешься, наверняка захочешь второй стрелой угостить волота. Не успеешь, даже не пробуй. Как выстрелишь, бросай лук – и за булаву.
– Ясно, – сказал Лука. – Эх, если бы не порча…
Илья издал странный звук, то ли вздохнул, то ли рыкнул.
– Вот этим ударом, какой я показал, Святогор убил моего коня. Сразу убил, безо всякой порчи. А потом меня свалил. Чуть дух не вышиб, я еле-еле раздышался. Но вроде не порченый хожу.
– А как ты с ним… Вообще? – спросил Лука. – Встретился как?
Илья сунул руку под куртку и задумчиво поскреб там.
– Да стыдно признаться. Я на него конем наехал. Среди бела дня. Он спал в малиннике. Спустился с гор ягодкой полакомиться. И тут как нарочно мне, дураку, малины захотелось. А ветер дул в мою сторону, не учуяли ни конь, ни я. Сказывают, я искал Святогора – не верь. Просто случай.
Илья поскребся снова и добавил:
– Повезло, что он меня свалил. Полез бы я драться, не знаю, чем бы кончилось. А так… Взял он храбра в полон.
Воцарилось молчание.
– А потом? – не выдержал Василий.
Лука крепко ткнул брата локтем в бок.
– Спать пора, – сказал Илья.
* * *
Девятидубье было когда-то большим селом, но год от года усыхало и съеживалось. Как ни странно, причиной тому стало оживление торгового пути. Издревле местные кормили проезжих и устраивали на ночлег, помогали ходить через брод. Когда обозы потянулись чередой, это прибыльное дело заняло столько люда, что почти все население Девятидубья превратилось в обслугу постоялого двора. Конечно, весной село пахало-сеяло, летом собирало ягоды-грибы, осенью било зверя, но основой его благосостояния давно уже стало удачное расположение. Селяне научились ловко чинить упряжь и даже кузницу завели ради гостей. Обозы приходили в Девятидубье к вечеру. Киевские переправлялись через речку и становились ночевать, а новгородские двигали через брод с утра. Брод был мелкий, замостить его никому даже не приходило в голову.
Будь село вотчинным, имей строгого хозяина, оно бы наверняка разрослось. А род не боярин, силком не удержит, гвоздем к месту не приколотит. Обозы так и звали за собой молодежь, манили в дальний путь к неведомым краям. Уходили с обозами по-всякому, кто рядился купцам в услужение, кто просто шел следом за подводами счастья искать. И к этой зиме Девятидубье насчитывало три дюжины людей с семьями – ровно столько, чтобы прокормить себя и обслужить гостей. Были местные сыты и одеты, держали скотину, но чувствовалось – доживает село в вольном состоянии последние деньки. Киевляне давно к Девятидубью присматривались, даже не имея в виду карачевских или еще каких, себе его хотели. С решением затягивали, потому что проку от Девятидубья было, по сути, немного. Местный род жил своим умом, исправно платил дань, верно знал, кому кляняться. Разве что крестился трудно – вблизи стояло древнее капище, да волхв попался непонятливый. Киевляне сшибли идолов, примучили волхва, и все стало тихо-мирно. Здесь не имело смысла держать воинов, и глупо казалось на такое разумное село тратить даже самого бестолкового тиуна. Девятидубье было на виду и вроде как в порядке. Ну, загибалось потихоньку, но медленно. Все будто чего-то ждали на его счет.
Вот, дождались.
Примерно за версту до реки Илья поднял руку и крикнул вполголоса:
– Стой!
Спрыгнул с кобылы, бросил поводья Миколе, обернулся к Петровичам.
– Вы давайте тут, – сказал он. – Обустраивайтесь на ночь. А я схожу вперед, послушаю.
И, не дожидаясь ответа, ушел по дороге.
– Ты до темноты вернись! – крикнул Лука вслед.
Илья махнул топором, давая знать, что понял.
– Вернется? – спросил брата Василий.
– Булаву-то не взял, – объяснил Лука. – И лук оставил. Послушает, как на том берегу, – вернется.
– Ох, знаю я его. Зашибет там кого походя, и дюжины гривен как не бывало…
Неподалеку рассмеялся Микола.
– Подсокольник! – Лука погрозил ему пальцем. – Не балуй. Денежка счет любит, ты знай.
– Я-то знаю, – сказал Микола. – Это дядя Илья не знает. Он если кого зашибет, голову вам отдаст, верно говорю.
– Хороший дядя, – буркнул Василий.
Позади челядь утаптывала снег, тащила из саней растопку. Звонко ударили топоры по мерзлому дереву.
Илья был уже далеко впереди, ноги сами несли его к реке, а если честно, подальше от стука топоров. От братьев Петровичей, думающих, что самые хитрые, от их шумной бестолковой челяди, и даже от Миколы. Илья не задумывался, что будет после, какая беда ждет в Девятидубье – просто сейчас ему наконец-то впервые за эту неделю было хорошо. Временами Илья страшно уставал от человеческого общества. Мог вдруг сорваться, исчезнуть из города, и пока все думали, что храбр отправился искать приключений, – незатейливо жить в лесу. Микола Подсокольник переживал «уходы» своего «дяди» чуть не плача. Злился князь. Не одобряли бояре. А вот Добрыня никогда не ругал Илью за его внезапные исчезновения. Случалось даже оправдывал, говорил, будто услал на дело храбра. Добрыня был единственный, кто понимал.
Если бы Илью спросили, что его так выводит из себя в человеках, он бы наверное ответил: нежелание видеть и слышать. Сам он мог до бесконечности всматриваться в бегущую воду, заслушивался шелестом листвы. С умилением подсматривал за тем, как белка собирает припас на зиму или птаха носит веточки в гнездо. Илья не чувствовал какого-то особого сродства с природой: он удивлялся, отчего другие равнодушны к ней. Прежде чем валить дерево, следовало объяснить дереву зачем. Перед убийством зверя – мысленно попросить у него прощения. Раньше все так делали. Теперь – нет. Жизнь необратимо менялась прямо на глазах, а с ней изменился и русский человек, что варяг, что славянин. Начал много говорить о «душе» и «грехе», но стал глух и слеп ко всему, чего нельзя положить в кошель или спрятать в погреб. Это было глупо, но понятно, вполне в человеческом естестве. Русь властно ломала под себя окоём, от ее могучей поступи заметно прогибалась земля. Шесть тысяч варягов заслать на службу в Константинополь – раз плюнуть. Греки пожалели сестру василевса в жены нашему князю – осадим Херсонес, сами бабу пришлют. Печенеги, разбойное племя, – теперь друзья и наемники. От хазар и кучки дерьма не осталось, их стольный град Итиль мало что сожгли, так еще перепахали и засыпали солью – знай наших, жидовня. Булгары не рыпаются. Вечно буйный Новгород тих и смирен. А над Киевом сияют купола новеньких церквей. И по пути из варяг в греки идут обозы нескончаемым потоком…
Стой. Сейчас не идут.
Илья навострил уши. Потянул носом воздух. Впереди, на высоком берегу, виднелось мертвое – ни дымка – Девятидубье. Брошенное село, из которого спаслось не больше дюжины баб с детишками, а людей вообще ни одного. Бежало из села гораздо больше, санным путем на Карачев, но их перехватили по дороге.
Кто он, редкой соловой масти волот-убийца, непуганый, дерзкий? Ничего общего с черным увальнем Святогором. У того ведь тоже была семья – баба и дочь. Но Святогор сидел в неприступном ущелье, собирал корешки да орехи, в долину спускался не человечков шугать, а поесть вкусненького. Святогора волновало одно: из-за уединенности житья вот-вот прервался бы его род. На все остальное старый черный с проседью великан плевать хотел.
А этот?
Илья осторожно приблизился к реке. Снегопада давно не было, дорога осталась плотно наезженной, и только отсутствие свежих следов выдавало ее заброшенность. Илья сошел бы с дороги – чувствовал себя посреди нее чересчур заметным, будто голым – но не хотел скрипеть настом. Он весь обратился в слух.
Тот берег был мертв. Вот они, девять высоких дубов священной рощи, за ними смешанный подлесок, дальше темная плотная чаща. Прямо на берегу – низенькие баньки, избушки, сараюшки, вкопанные почти до крыш, бревна на три-четыре от земли. Хорошо виден постоялый двор, отстроенный по варяжскому образцу, длинный такой домина с примыкающей к нему кладовой. И ни души.
Неужто ушли разбойники? Вернее – дальше пошли. Соловый с родом явно кочевал. Добрыня ошибался, ругая местных, что они «приучили своего Перуна жрать человечину». Ну, может, не совсем ошибался, но его обвинение касалось давно минувших дней. Просто у Добрыни была своя правда и своя тревога. Отпрыск древлянского князя, он в детстве наслушался историй о страшных тварях, с которыми сталкивался его народ. А еще больше узнал о них, когда гостевал в Странах Датского Языка – недаром звал леших да берегинь йотунами. Добрыня всегда старался предугадывать будущее и опережать грядущие угрозы. Одной из таких угроз он считал йотунов. Воевода давно ждал чего-то вроде нападения на Девятидубье. Но пускай тут он угадал, это вовсе не значило, что вятичи сами накликали Солового себе на головы.
Нет, Соловый был не здешний, он просто шел мимо. То ли свои его погнали, то ли голодно стало на родине. Волот двинулся искать новое место и по пути очень не вовремя застрял в вятичских лесах зимовать. Иначе Илья не мог объяснить его появление у Девятидубья и человекоедство. Вынужденное человекоедство, конечно. Соловому нужно было кормить баб и детей.
Что его, впрочем, не прощало. Илье тоже случалось голодать в дальнем походе, однако он-то не съел никого, даже коней не кушал, хотя и наступал самый край.
Илья стряхнул с бороды сосульки, повернулся было идти, но застыл на месте. Далеко-далеко в глубине чащи ему почудилось движение и неразборчивое лопотание. Кто-то там возился, бурча себе под нос. Храбр склонил голову, ловя звук.
Когда волот не прячется, не боится, что услышат его, он всегда лопочет неразбериху. Бур-бур-бур. Словно пробует говорить.
Илья перебросил топор в левую руку. Набрал побольше воздуха и дунул в два пальца – с переливом и железным скрежетом. Свист отразился от высокого берега и эхом запрыгал по сумеречному небу.
В лесу ухнуло. Как бы хлопнуло негромко. А потом в ответ свистнуло так, что Илья аж присел. Это был уже не железный скрежет, это сталь прошлась по стали, до холода в сердце и мурашек по спине.
– Ага-а!!! – воскликнул Илья.
Бросил топор под ноги и принялся гулко барабанить кулачищами по груди, завывая и взрыкивая. Прыгая на месте. Строя зверские рожи.
– Угу-гу-у!!! Ага-га-а!!!
Это не был вызов на бой. Илья просто обозначил: я пришел, и мне не страшно.
Говоря по чести, страшно было. Сначала. Жуткий свист с того берега ударил прямо в душу, понятно стало, отчего так легко сдалось Девятидубье и бежала малая дружина. Но уже через миг-другой, распалившись как следует, Илья почувствовал себя привычно уверенным. Потом злым. А потом – страшнее всех на свете. С Ильей всегда так было перед серьезной битвой: сначала легкий страх, а потом боевая ярость. Надо только уметь эту ярость вызвать.
Теперь он был готов драться.
Храбр на своем берегу прыгал и махал кулаками, рыча, плюясь, выкрикивая ругательства. Из-за реки в ответ свистнули еще разок и притихли то ли выжидающе, то ли озадаченно.
Илья закашлялся. Сплюнул. Подобрал топор. Погрозил невидимому противнику кулаком. Повернулся и зашагал по дороге обратно. Он услышал достаточно. Возились-то в лесу, а свистели почти с берега, из священной рощи. Никуда Соловый не ушел, он ждал, что добыча сама придет к нему.
Дождался.
Все было совершенно ясно. Илья точно знал, как поступать дальше, какие отдавать приказания, чего опасаться, о чем не думать. А еще – поорать да посвистать от души было очень приятно. В городе себе такого не позволишь, народ пугается. Илья однажды шумнул на ярмарке потехи ради – зарекся. Ладно мужчины разбежались и попрятались, кому они нужны. Бабы потом от храбра шарахались, вот что обидно, даже самые жадные и сговорчивые. А ему как раз в поход надо было. Глупо вышло.
А хорошо нынче повеселился. И слыхать тут далеко.
Илья представил, какие ошалелые рожи будут у братьев Петровичей, когда он вернется, и захохотал.
* * *
Встали затемно, наскребли по обочинам снегу обтереться, слегка перекусили, натянули тетивы, облачились в боевое. Не спеша подъехали к Смородинке. Через реку пошли, когда совсем рассвело. Первым шагал Илья, лениво помахивая булавой, сзади и по сторонам Петровичи, оба при длинных луках с наложенными на тетиву стрелами. Челядь и Миколу оставили на другом берегу. Челядь не возражала, Миколу храбр убедил подзатыльником.
На льду валялись останки нескольких коней – обрывки шкур да кости. Никаких следов вокруг не было, казалось, объеденную животину пошвыряли с берега вниз частями.
– Границу выложили, – буркнул Илья. – Ну-ну.
Петровичи шли в кольчугах и шлемах, Илья надел лишь толстую боевую куртку, обшитую железными пластинками. «Вдруг придется бегать-прыгать, – объяснил он. – А вы стреляете лучше меня, вам и луки в руки. Если кто высунется, сразу валите его, я булавой добью».
Никто не высунулся. Троица без приключений взобралась на высокий берег, миновала еще одну россыпь конских костей и остановилась.
В старые времена Девятидубье было огорожено тыном, но уже при отце нынешнего князя тын снесли – обороняться стало не от кого, а ограда мешала разворачиваться обозам. Остались только ворота, то есть два столба с перекладиной, обозначавшие въезд на постоялый двор. Сейчас ровно посреди ворот темнело пятно на неглубоком снегу, и в нем – вмерзшая человеческая голова.
