Джефф Линдсей
Большая кража
И сразу меня затопила музыка – «In a Silent Way» Майлза Дэвиса. Идеальный саундтрек для того, чтобы отвлечься от проблем и успокоиться, и тогда само собой придет решение относительно Эберхардта. Мне надо было просто расслабиться. Я закрыл глаза и унесся мыслями куда-то далеко. Забудь про музей, забудь про охранников, пусть все идет своим чередом…
Дует ласковый ветерок, и папа сжимает мое плечо: «Старайся не быть бараном, сынок».
«Постараюсь», – говорю я, хотя не понимаю, что это значит. А потом нас зовет мама с порога большого викторианского дома, и мы идем вместе по широкой лужайке на ужин, входим в этот большой чудесный старый дом, МОЙ дом. А когда я вхожу туда, папа исчезает, а дом превращается в старый обшарпанный трейлер. И мама плачет, и в холодильнике пусто, так что ужина нет, и нет денег, и мама все плачет. Тогда я понял, что должен что-то сделать, и я это сделал, но не хотел, чтобы так вышло, а потом он все падал, падал, крутился и бесконечно падал, а я лишь стоял и смотрел, как он падает – крутится и падает, и теперь уже я падаю, медленно кручусь и падаю и не могу…
Вздрогнув, я проснулся. Я пытался стряхнуть с себя дурман этого гнетущего ощущения, но безуспешно. Проклятые Эберхардты с их унаследованными миллиардами и электронными системами победили меня. А что до двери, в которую якобы можно войти, забудь об этом. Ты не сумеешь подкупить спецназ, или «Тибьюрон», или, упаси бог, стражей исламской революции. И даже старший персонал музея был в основном из толстозадых членов семьи Эберхардт. Вся чертова семья титулованных недоумков-баранов только и делает, что сидит на толстых задницах, подсчитывая унаследованные барыши и отгоняя чужаков, так что проскочить мимо них невозможно, если только…
Словно что-то тяжелое ударило меня в голову, но ощущение было отличное. В самом деле, охренительно ЗДОРОВО!
– Выход есть, – вслух произнес я. – Черт меня подери, ВЫХОД ЕСТЬ!
Вскочив с кресла, я разворошил груду смятых бумаг и отыскал музейную брошюру. На столе я аккуратно разгладил ее и прочитал на этот раз медленно и внимательно.
Закончив читать, я с минуту просто сидел и ухмылялся. Вот оно! Я действительно отыскал его прямо здесь, блин! И это было так очевидно – и в то же время совершенно невероятно, твою мать! – и только Райли чертов Вулф мог разглядеть его, не говоря уже о том, чтобы попытаться.
Он был здесь. Я нашел выход.
Я переключил музыку на что-то более бравурное – «Зигги Стардаст» Дэвида Боуи. И когда первые гитарные аккорды взорвали мои наушники, я откинулся назад и снова закрыл глаза, но теперь я работал. И, начав анализировать детали, я продолжал улыбаться.
– Всегда есть выход, – сообщил я долбаным богатым мудакам Эберхардтам. – Всегда.
Я стряхнул с себя остатки удушливого дурмана и воспоминаний о трейлере и принялся за разработку плана.
Глава 5
Через два дня, отправляясь к Моник, я по-прежнему был в ударе. Я намеревался выполнить свой план. А Моник была существенной частью плана. И его завершения, когда мы попадем на место. Если попадем, подумал я. Но я отогнал от себя эту мысль. Найдя решение, я здорово приободрился и не хотел сомневаться. Здорово было также, что появился повод повидаться с Моник.
Как и всегда, я на минутку остановился и заглянул в окно Моник. Глупо, я знаю, но не смог удержаться. На самом деле я не какой-то Подглядывающий Том, разве что с Моник. Отчасти потому, что она привыкла писать картины обнаженной и на это стоило посмотреть. И за исключением одной потрясающей ночи, которая, по ее словам, больше не повторится, мне не доводилось видеть подобное.
Это очень печально, ведь, как я сказал, на Моник стоит посмотреть. Ей двадцать восемь. У нее стройная фигура, одна из тех, которые в одежде не производят сильного впечатления, в особенности если одежда эта – заляпанный красками неизменный комбинезон. Но как я обнаружил тем чудесным вечером, когда комбинезон был сброшен, тело Моник – настоящая игровая площадка. Его изгибы неуловимы, но они так грациозны, что невозможно удержаться и не начать обследовать их. Ее кофейная кожа на ощупь напоминает атлас. У нее полные чувственные губы, на вкус как лесные ягоды. А когда она заводится…
Во всяком случае, ту ночь я никогда не забуду. И клянусь, найду способ повторить ее.
Глядя на Моник сейчас, я видел, что она стоит перед мольбертом, к сожалению одетая. Волосы у нее были забраны наверху в пучок, и, зажав в зубах кисть, она хмурилась на стоящую на мольберте картину в стиле импрессионизма. На мониторе компьютера слева от нее я увидел увеличенный фрагмент оригинала. Мельком взглянув на него, она опять перевела нахмуренный взгляд на мольберт. Я не сомневался, что долго хмуриться она не будет. Она разберется с проблемой. Моник всегда справляется. Поэтому она чертовски успешна в своем деле!
Моник – копиист художественных произведений. Действительно хороший копиист.
Может быть, лучший в мире.
В свое время я проверил ее биографию. Следует знать о людях, с которыми имеешь дело, чтобы не угодить в тюрягу. Я точно знаю: у Моник поначалу и в мыслях не было якшаться с дурными людьми вроде меня. Она родом из респектабельной семьи, жившей в Питтсбурге, мать – педиатр, отец – известный профессор этики в университете. Моник сразу поступила в Гарвард для получения ученой степени по истории искусств, которой увлекалась. Но после нескольких занятий в студии выяснилось, что у нее настоящий талант к живописи. К тому же у нее проявились гениальные способности к имитации других художников.
Спровоцированная своим бойфрендом Роном, Моник сделала на спор почти идеальную копию одной из картин из Музея Фогга в Гарварде. Она выбрала картину Ренуара «У модистки». И поскольку она была немного тщеславной и обладала весьма необычным чувством юмора, то подписала ее своим именем, замаскированным под подпись Ренуара.
План Моник состоял в том, чтобы тайком пронести свою копию в Музей Фогга и оставить ее рядом с Ренуаром – просто шутка, проказа, забавный способ сказать: «Посмотрите, что я могу!» И она именно так и поступила. Прислонив свою копию к стене под оригиналом, она выскользнула из музея, никем не замеченная.
Или так она считала. Но сразу после этого кто-то пришел в музей и забрал оригинал, повесив на его место копию Моник.
Только через неделю в Музее Фогга обнаружили подмену. Всего через три дня сыщики расшифровали по подписи имя Моник и нашли ее. Им совсем не было смешно. Как не было смешно Музею Фогга или университету – и судье тоже. Я догадывался, что судья из Южного Бостона подозревал чернокожую девушку в попытке мошенничества. А ее бойфренд Рон? Он был весьма полезен – полиции. Он сказал им, что да, Моник написала копию и пронесла ее в Музей Фогга, а что она сделала с оригиналом, ему неведомо. Ну разве любовь не прекрасна?
Так что все улики были против нее. Этого оказалось больше чем достаточно. Моник исключили из университета, приговорили к тюремному сроку, ославили. Даже ее родители, нанявшие хорошего адвоката, потом умыли руки. Оказывается, они были вроде как карьеристами, даже ее отец. Вот вам и этика.
Через полгода Моник освободили из тюрьмы. Рона, ее разговорчивого бойфренда, задержали при попытке продать «У модистки», настоящую, секретному агенту ФБР. «Я договорился на соучастие второй степени и подделку, – сказал адвокат Моник. – Вы свое уже отсидели, но в досье остается судимость за уголовное преступление. Это лучшее, что я мог сделать».
Родители на удивление дожидались ее. Они подарили ей чек на 10 000 долларов на «обустройство», сказав, чтобы она больше им не звонила.
Несмотря на все удары, сыпавшиеся ей на голову, Моник была благодарна. Потому что из этого опыта она усвоила три весьма важных жизненных урока: никогда никому не доверяй; не жди, пока тебя надуют; и любовь – это отстой. И когда до нее это дошло, она была готова играть в команде Райли.
Как все великие игроки, она нашла собственный путь на темную сторону. Она взяла деньги у мамы с папой, переехала в Нью-Йорк и на эти деньги открыла студию. А потом она занялась бизнесом, делая то единственное, в чем преуспела и что могла делать, имея судимость.
И она начала это по-умному. Она долго разнюхивала обстановку, пока не услышала о владельце галереи, который, предположительно, продавал копии по ценам подлинников, разумеется не сообщая об этом клиентам. Моник пролистала каталог этого галерейщика, в качестве визитной карточки выполнив две блестящие копии, – и ее карьера была запущена. Она дополнительно занялась скульптурой и предметами искусства, поскольку этот сегмент рынка, похоже, никем не был охвачен. Она преуспела в этом так же, как и в живописи. Ее копия Дуду-писца, шумерской вотивной фигурки, была бесподобной. Итак, с помощью предметов искусства и картин она зарабатывала чертовски хорошие деньги и создавала себе репутацию. Я нашел ее, и это здорово помогло нам обоим, особенно в финансовом отношении. Немало денег я положил ей в карман.
Наши отношения развивались. Оказалось, у Моник тоже была страсть к костюмам. Она стала помогать мне с моими маскарадными костюмами, стараясь, чтобы они соответствовали каждому моему персонажу. А аксессуары? Признайте, что это не мужское дело. Я не смог бы продумать все как надо. А Моник могла. Она гениально разбиралась во всей этой фигне – часы, галстуки, портфели и особенно обувь. Теперь я во всем этом полагался на нее. И может быть, чересчур сильно полагался? Вы скажете, что я слишком недоверчив, но дело в том, что я не могу себе позволить быть доверчивым. Ты доверяешь человеку в этой игре – кому угодно, – и рано или поздно он закладывает тебя.
Так что, по сути дела, я не доверяю Моник, но чертовски близко стою к тому, чтобы доверять. Так или иначе, в ее же интересах, чтобы я продолжал работать. Потому что, как я сказал, она помогает мне, а я помогаю ей делать деньги. Время от времени она даже позволяет себе брать работу из любви к искусству.
Как, к примеру, полотно на ее мольберте. Мне стало так грустно при мысли о Моник, работающей над этой картиной, что я наконец сдвинулся с места. Понимая, что это не послужит мне во благо, я проник в комнату и встал у нее за спиной так близко, как только мог, но не касаясь ее. Не касаться было трудно – от нее пахло смесью масла пачули с корицей, а изгиб ее обнаженной шеи был всего в нескольких дюймах от меня. И если бы я простоял так чуть дольше, то куснул бы ее.
– Надо бы взять кисть потоньше, – тихо произнес я прямо ей в ухо, и Моник подпрыгнула почти на фут.
Это было классно.
– Господи, твою мать, Райли! – вскрикнула она, повернувшись ко мне с поднятой кистью, словно собиралась заколоть меня. – Как, на хрен, ты попал сюда?!
– Окно было открыто, – пожал я плечами.
– Конечно открыто, блин! Почему долбаное окно не может быть открыто? Мы на чертовом двадцать пятом этаже!
– Очень приятное восхождение, – заметил я.
Так и было. Никакой реальной опасности, так что я мог расслабиться. Немного помечтать.
– Господи, твою мать! – повторила Моник. – Опять ты со своим долбаным паркеем.
– Это паркур, – поправил я не в первый раз.
– Какая разница! – огрызнулась она. – Завязывай с этим. Зачем заниматься такой фигней?
– Ну-у-у, – чуть улыбнувшись, протянул я. – Мне нравится делать тебе сюрпризы.
– Тогда в следующий раз сделай мне сюрприз и позвони в чертову дверь, как любой другой, ладно? Я больше не пишу картины в голом виде – благодаря тебе.
– Весьма прискорбно. Твоя работа теряет какое-то дополнительное измерение.
– Лучше бы ты исчез в этом дополнительном измерении! У меня случится сердечный приступ, если ты продолжишь в том же духе. – Чтобы успокоиться, Моник с шумом выдохнула. – Вот блин! Ну ладно, что у тебя на этот раз? Я вроде как занята.
– Занята, Моник? Правда? – Я поднял бровь и кивнул в сторону полотна. – Занимаешься Мэри Кассат? То есть…
– А не пошел бы ты, Райли! Ты ни фига в этом не смыслишь.
– Извини, – отозвался я.
Но в сущности, я очень даже в этом смыслил. Прежде всего, я понимал, что Мэри Кассат – второй сорт и не стоит потраченного Моник времени.
– Как бы то ни было, она мне нравится, – словно оправдываясь, возразила Моник. – Она была родом из Питтсбурга, как и я.
Моник сердито уставилась на меня, словно подначивая сказать, что Питтсбург не то место, где появляются великие художники. И, честно говоря, эти слова уже вертелись на кончике моего языка, но я не дурак, поэтому прикусил язык.
– И какого черта, Райли! Ее просто не оценили по достоинству. А все потому, что она женщина. Ты посмотри на детали, колорит! – завопила она, указывая на монитор. – Каждый чертов фрагмент не хуже, чем у Дега!
– Возможно. Но никто больше так не считает, и на копировании Кассат реальных денег не заработать.
– А мне по фигу! Мне нравится это делать! – возразила она. – И я делаю это для уважаемого дизайнера, который платит вперед!
– Уважаемый? Правда? – Я не смог удержаться от чуть насмешливого тона. – Уважаемый дизайнер по интерьеру?
– Верно! С этим что-то не так?
– Едва ли, – пожал я плечами. – Хотя не думаю, что можно быть уважаемым человеком и при этом продавать подделки.
– Мои подделки стоят того, сколько за них платят, – сказала она.
– А богатые ублюдки заслуживают этого. Полностью согласен, ты же знаешь, Моник. И твоя живопись потрясающая, обычно лучше оригинала. – Может, я немного хватил через край, но это была правда. – Просто я считаю, что при твоих талантах и работоспособности ты могла бы зарабатывать больше.
– Я зарабатываю кучу денег.
– На Кассат! – фыркнул я. – Перестань, Моник, Кассат не приносит много зелени.
– Но, черт тебя подери, должна! Только потому, что она была женщиной…
– Возможно, – отозвался я, но я знал, что ее зацепило. – Пойми, не в твоих силах изменить рынок. И я уже говорил, тебе не стоит разменивать свой талант на мелочовку.
Моник закатила глаза:
– Хочешь сказать, у тебя есть что-то достойное моего невероятного, уникального таланта? И всегда на первом месте Проект Райли Вулфа?
С минуту я смотрел на нее, не вполне уверенный, язвит ли она. В отношении меня – определенно. Но я не знал, действительно ли она понимает, насколько хороша как художник. А по моему мнению, она и в самом деле была лучшей. Именно по этой причине я принес ей нечто такое, что должно было стать самым серьезным вызовом, когда-либо стоявшим передо мной. Собираясь осуществить это дело, я должен был иметь самое лучшее. Другая причина состояла в том, что Моник мне нравилась. Большинство людей мне не нравятся. Это контрпродуктивно. То есть если бы Моник не нравилось ее занятие, а я бы использовал ее, потому что питаю к ней слабость, то чертовски быстро оказался бы в тюрьме. Ведь всегда дело в «друзьях». Я хочу сказать, кто еще знает достаточно, чтобы вывалять вас в дерьме? Никто в таком не признается, но это правда: нет смысла иметь друзей, потому что им надо доверять, а это не работает.
– Итак? – спросила Моник. – Что тебе нужно такого, на что способен только великий художник вроде меня?
Я улыбнулся. Я не сомневался, что она попалась на крючок.
– Это. – Я бросил фотографию на ее компьютерный стол. – И это.
Вторая фотография.
Моник бросила беглый взгляд на фотографии, а потом посмотрела на меня, качая головой:
– Раушенберг и Джаспер Джонс. Я могу сделать каждую за неделю – и могу назвать четверых в городе, кто может это сделать. К тому же дешевле.
Я широко улыбнулся акульей улыбкой. Было заметно, что Моник стало не по себе.
– Я могу назвать семерых, почти таких же хороших, как ты, – парировал я.
– А пошел ты, Райли!
– Моник, я сказал почти. А ты знаешь, я не делаю почти.
Моник тоже взглянула на меня. Она увидела, что я говорю серьезно, и по какой-то непонятной причине это вызвало у нее улыбку.
– Знаю, – произнесла она более мягко, и от ее тона во мне закипела кровь. – Это одна причина, почему я с тобой мирюсь.
Она ничего не делала, просто смотрела на меня и улыбалась, но мне было впору бить копытом и храпеть.
– А другие причины?
– Деньги – это хорошо, – ответила она. – А ты никогда не проигрываешь.
Я сглотнул. Горло свело до боли.
– Что-то еще?
– Конечно. – Она улыбнулась с некоторым злорадством. – Когда-нибудь ты проиграешь. Я бы хотела это увидеть.
Ее слова меня задели. Какого черта?! Она хочет увидеть, как я погорю?
– Какого хрена, Моник! Почему?
Она дернула плечами, но продолжала улыбаться:
– Вполне естественно. Всем хочется посмотреть, как облапошат самоуверенного ублюдка.
– Самоуверенный ублюдок. Спасибо, это так мило.
– Зато точно. Только потому, что ты всегда находишь способ провернуть дело, то есть действуешь так, будто это данность. – Она с минуту молча смотрела на меня. Я не знал, хочется ли мне влепить ей оплеуху или поцеловать. Наверное, и то и другое. Потом она пожала плечами. – Во всяком случае, по большей части я хочу, чтобы ты продолжал выигрывать. Если только, – добавила она, поднимая идеальную, заляпанную краской руку, – на спор.
Теперь улыбнуться пришлось мне.
– Рано или поздно я это тоже выиграю.
– Не выиграешь. Не сумеешь. – Она щелкнула по двум снимкам пальцами, потом нахмурилась и наклонила голову. – Райли, тебя ведь обычно не интересует эта современная фигня. Что случилось?
На какой-то миг я переключился с Моник на желанную добычу.
– Что-то большое. Громадное, – сказал я. – Господи, Моник, когда я проверну это дельце – будь оно проклято! – все навсегда изменится. Это…
– Копия Джаспера Джонса изменит все навсегда? Райли, этого не может быть.
– Может, – возразил я. Я говорил в сильном возбуждении, и часть его, вероятно, передалась ей, потому что она стала покусывать губы и глаза ее округлились. – Эти картины всего лишь начало, подготовка почвы. Но к чему они приведут меня, Моник, что помогут мне осуществить эти две унылые современные работы… Господи Исусе, это будет что-то потрясающее!..
– Ох! – вскрикнула Моник.
Сам того не осознавая, я схватил ее за запястья и, наверное, сильно сжал их. Я отпустил ее руки.
– Это грандиозно, Моник. Офигенно грандиозно!
Она потерла свои запястья и снова посмотрела на фотографии, а потом дернула плечами. Легкая работа.
– Когда они тебе понадобятся?
Я натянуто улыбнулся:
– Скоро. Вероятно… через три недели.
– Вероятно?
Я покачал головой:
– График, в общем-то, не высечен в камне. Но… – Я вдруг вспомнил о важной части. – О-о! Вот… – Порывшись в кармане, я извлек две маленькие вырезки из утренней «Нью-Йорк таймс». Каждая вырезка была не больше полоски с частью заголовка и сегодняшней датой. – Это очень важно, – сказал я, передавая Моник две газетные вырезки.
– Райли, какого черта!.. – Она перевела взгляд с вырезок на меня – не шучу ли я? Я не шутил. – Ладно, сдаюсь. Что я должна с ними сделать?
– Это самое интересное, – ответил я. – Ты вклеиваешь одну полоску в каждое полотно – в нижний левый угол, левый, если смотреть на полотно. Это очень важно. Ключевой момент. А затем… закрашиваешь ее, прячешь. Но не слишком тщательно. Знаешь, так, чтобы ее не было видно, но если поискать – бац! Вот она!
Моник покачала головой:
– Какого хрена, Райли! То есть ты хочешь, чтобы люди догадались, что это подделки?
От души показав в зверином оскале все свои зубы, я кивнул:
– В этом, моя дорогая, и состоит вся долбаная фишка.
Моник не сводила с меня взгляда, но я больше ничего не сказал. Зная меня довольно хорошо, она понимала, что я не скажу, поэтому со вздохом покачала головой:
– Хорошо, конечно, почему бы и нет? Я сделаю две идеальные подделки и постараюсь, чтобы люди догадались, что это подделки. Но когда-нибудь ты, может быть, скажешь мне зачем?
Я лишь улыбнулся:
– Может быть. – Потом я сложил ладони вместе и напустил на себя серьезный вид. – Ну что? Сможешь это сделать?
– Гм, – хмыкнула Моник; я догадывался, что она немного обижается, раз я не хочу ей сказать. – Три недели?
– На всякий случай. Я уже говорил, трудно быть во всем уверенным. Ты ведь знаешь, как бывает с этими штуками.
– Нет, Райли, не знаю, так как понятия не имею, что это за штуки на сей раз.
Я лишь пожал плечами. Мы оба знали, что я ей ничего не скажу.
– Сможешь сделать?
Она внимательно посмотрела на меня, потом взяла фотографии.
– Что ж, – задумчиво произнесла она, – пару дней, чтобы закончить Мэри Кассат, потом по неделе на каждую из этих двух… то есть если ничего не сорвется.
– Что может сорваться? – возразил я. – У двоих, величайших в своем деле, что, черт побери, может сорваться, Моник?!
– Не знаю, – ответила она. – Из-за глобального потепления могут подскочить цены на краски. – Но она не смогла удержаться и еще раз попыталась расколоть меня. – Райли, эти картины – такая скукотища! Неужели они действительно потрясут весь долбаный мир?
Я улыбнулся, вновь ощущая возбуждение:
– Скажем, эти картины помогут открыть дверь.
Моник устало покачала головой. Она знала, нет смысла выпытывать другие детали.
– Ладно. Отлично, мы откроем твою проклятую дверь. Три недели, обычные расценки. А что потом? Если твоя дверь действительно откроется?
Я ничего не мог с собой поделать. Я действительно чувствовал это. И хотел, чтобы Моник почувствовала это вместе со мной. Я приблизился к ней на полшага, и она не отодвинулась. Мой взгляд замер на ней.
– Потом, Моник, – жарко замурлыкал я громким шепотом и увидел, как у нее на шее и руках волоски встали дыбом, – потом ты сделаешь для меня что-то удивительное, что-то невероятно впечатляющее, и с его помощью я устрою самое потрясающее исчезновение, какое когда-либо видел мир.
Моник задрожала. Она в упор смотрела на меня и на какой-то миг подалась вперед, ко мне. Но когда я качнулся ей навстречу, Моник встряхнулась и отступила назад. Потом вздохнула, всем своим видом показывая, что не даст увлечь себя животным магнетизмом и мелодрамой.
– И какое вознаграждение после всех твоих «если»?
Я почувствовал, как лицо у меня вновь расплывается в хищной улыбке.
– Восемь цифр.
– Неплохо, – отозвалась она.
– Это только твоя доля, Моник, – уточнил я.
На миг у нее перехватило дыхание. Она уставилась на меня, словно в ожидании какого-то намека на шутку. Но я, конечно, не шутил. Она это поняла.
– Боже правый, Райли! – после долгой паузы выдохнула она. – Что вообще может…
Я поднял руку:
– Это все предположения. Пока.
– Боже правый! – повторила она.
Она понимала, что нет смысла спрашивать что-то еще, и на минуту задумалась. Я видел, как поворачиваются у нее в голове колесики, и она принялась кусать губы. Делая это, она выглядела невероятно соблазнительной, и мне хотелось помочь ей. Но я сдержался. Я дал ей осмыслить – восемь цифр. Это означало… десять миллионов долларов? Двадцать? И тогда моя доля составила бы…
– Ради бога, – наконец не выдержала она, – ради всего святого, скажи, что может стоить сотни миллионов долларов? – (Я лишь покачал головой.) – Ты ведь имеешь в виду доллары? – подняв бровь, спросила она.
– Доллары, – радостно ответил я. – Наличка, отследить невозможно. Больше долларов, чем ты видела раньше или увидишь снова.
Моник судорожно вздохнула.
– Ну что? – спросил я. – Участвуешь?
– Черт, да! – ответила она хриплым голосом, в одном шаге от секса.
Меня как дубиной огрело. Я наклонился ближе к ней, и она тоже неосознанно пододвинулась ко мне. Такие деньжищи на кого угодно подействуют. Еще ближе, и ее дыхание стало чуть прерывистым. А потом мое дыхание слегка коснулось ее лица, и на миг я уверился, что… но нет, черт побери! В последнее мгновение Моник повернула голову, и мои губы коснулись ее щеки. Я не сразу отнял губы от ее щеки, думая, может быть… но нет. Этого не случится. Я вздохнул и отступил назад.
– Ну тогда ладно, – сказал я, еще раз пристально посмотрев на нее, а потом повернулся и подошел к окну. – Увидимся через три недели.
– Райли, выходи через чертову дверь! – выкрикнула Моник, но было слишком поздно. Я уже выбрался из окна и был готов исчезнуть в ночи, но успел услышать ее слова, обращенные к себе. – Восемь цифр! Боже правый, Райли!
