Джек Лондон
Путешествие на «Снарке»
Глава III. Жажда приключений
Нет, жажда приключений еще жила назло паровым двигателям и конторе Кука и К°. Когда появилась в печати заметка о моем предполагаемом путешествии на «Снарке», то молодых людей со склонностью к бродячей жизни оказалось чуть не легион, а также и молодых женщин – не говоря уже о мужчинах и женщинах более пожилого возраста, предлагавших себя мне в спутники. Да что говорить, даже между моими личными друзьями нашлось около полдюжины очень сожалевших о недавно состоявшихся или предстоящих в скором времени браках. А один из таких браков – это я знаю наверное – чуть было не расстроился, и все из-за «Снарка».
С каждой почтой я получал груды писем от избранных натур, задыхающихся в «копоти и вони городов», и мне скоро стало очевидно, что Одиссею двадцатого столетия, прежде чем ставить паруса, нужен целый штат стенографисток, чтобы разобраться с корреспонденцией. Нет, жажда приключений, конечно, не умерла, раз вы можете получать письма, начинающиеся, например, так: «Несомненно, что когда вы прочтете этот крик души незнакомой вам жительницы Нью-Йорка», – а дальше вы узнаете из этого письма, что эта незнакомка весит только девяносто фунтов, хочет быть мальчиком для услуг и жаждет посмотреть белый свет и поплавать по морям.
У одного из претендентов оказалась «страстная любовь к географии»; другой писал: «Надо мной тяготеет проклятие вечной тоски по вечному движению – отсюда и письмо к вам». Но всех превзошел один парень, который хотел ехать, потому что у него «очень уж зачесались ноги».
Некоторые писали анонимно, выставляя кандидатами своих друзей и давая этим так называемым друзьям самые лестные характеристики, но мне в таких письмах мерещилось всегда что-то подозрительное, и я их обычно до конца не дочитывал.
За исключением двоих или троих, все сотни моих волонтеров были вполне искренни. Очень многие присылали фотографические карточки. Девяносто процентов соглашались на любую работу, девяносто девять предлагали работать без вознаграждения. «Только присутствовать при вашем путешествии на “Снарке”, – писал, например, один, – только сопровождать вас, невзирая ни на какие опасности и исполняя любую работу, – было бы кульминационным пунктом моих честолюбивых мечтаний». Это мне напоминает еще одного юношу, который уведомлял меня, что ему семнадцать лет от роду и что он «крайне честолюбив», а в конце письма очень серьезно просил, чтобы все это осталось между нами и не было помещено ни в газетах, ни в журналах. Были письма и в другом стиле, например: «Буду работать как черт, а платы не нужно». Почти все просили меня сообщить о моем согласии по телеграфу, за их счет, и многие предлагали внести залог, гарантирующий их своевременное появление на «Снарке».
Некоторые довольно своеобразно представляли себе работу на «Снарке»; так, например: «Я взял на себя смелость написать вам, чтобы выяснить, не представится ли какой-нибудь возможности поступить в команду вашего судна для изготовления эскизов и иллюстраций». Другие, не имея, очевидно, ни малейшего представления о миниатюрных размерах «Снарка» и его потребностях, предлагали себя, как выразился один из них, «чтобы оказывать помощь по сбору материалов для ваших романов и повестей». Вот что значит быть плодовитым писателем!
«Позвольте мне самому дать себе характеристику, – пишет один. – Я сирота и живу с дядей, ярым революционером и социалистом, который утверждает, что человек, в жилах которого нет любви к приключениям, просто тряпка».
Другой пишет: «Я умею плавать, хотя и незнаком со специальными приемами плавания. Но вода – моя стихия, а это самое важное». «Если бы меня посадили одного в парусную лодку, я смог бы отправиться куда угодно», – писал о себе третий, – и рекомендация эта была много лучше нижеследующей: «Я видел также, как разгружались рыбачьи суда». Но высшей награды достоин, вероятно, тот, который тонко подчеркнул глубокое знание мира и жизни, написав: «Мой возраст, считая только годы, – двадцать два года».
Были также простые, неприкрашенные, искренние письма мальчиков, которые, «правда, не умеют красно выражаться, но очень хотят путешествовать». Отклонять эти просьбы было труднее всего, и всякий раз, когда приходилось делать это, мне казалось, что я даю пощечину юности. Они были так искренни, эти мальчики, и так ужасно хотели отправиться в плавание. «Мне шестнадцать, но я широк в плечах», – писал один юноша. «Мне семнадцать, но я крепкий и здоровый», – писал другой. «Я, во всяком случае, не менее силен, чем средний мальчик моего роста», – писал, очевидно, слабенький мальчик. «Не боюсь никакой работы», – говорили многие, а один, рассчитывая, очевидно, соблазнить меня экономией, предлагал оплатить свой проезд через Тихий океан, что «очевидно, будет для вас удобно». «Объехать вокруг света – одно-единственное мое желание», – говорил один, не подозревая, что это было «одним-единственным» желанием еще нескольких сотен мальчиков. «Никому на свете нет дела до того, уеду я или останусь», – грустно сообщил какой-то мальчуган. Один прислал фотографию, говоря по поводу нее следующее: «Я не больно хорош собой, но ведь тут не в красоте дело». «Мне девятнадцать лет, и я невысок, а следовательно, не займу много места, но я вынослив, как дьявол», – писал еще один, и я уверен, что этот оказался бы вполне пригодным. И, наконец, был один претендент тринадцати лет, в которого мы оба с Чармиан совершенно влюбились, и наши сердца чуть не разорвались от горя, когда надо было послать ему отказ.
Но не подумайте, что большая часть моих добровольцев были мальчики: наоборот, мальчики составляли только небольшую толику. Мне писали мужчины и женщины всех возрастов и положений. Ко мне обращалось с предложениями множество врачей, хирургов, дантистов, и, как все, они согласны были работать даром и даже готовы были заплатить за счастье служить на «Снарке».
Наборщикам и репортерам, желавшим ехать, не было конца, не говоря уже об опытных слугах, дворецких и экономах. Гражданские инженеры пылали желанием поехать; дамы-компаньонки так и осаждали Чармиан, а меня осыпали предложениями лица, желавшие быть моими личными секретарями. Многие студенты высших учебных заведений мечтали к нам присоединиться, и я не знаю такой профессии, представителей которой не было бы в числе желавших отправиться с нами; особенно много было машинистов, электромехаников. Меня поразило количество конторских служащих, которые из своих затхлых канцелярий услышали призыв к приключениям, и меня еще больше удивило количество отставных и состарившихся морских офицеров, до сих пор очарованных морем. Многие молодые люди, ожидавшие получения миллионных наследств, пылали страстью к приключениям точно так же, как многие провинциальные школьные учителя.
Отцы хотели путешествовать с сыновьями, мужья с женами, и стенографы с пишущими машинками. Одна юная стенографистка писала: «Пишите немедленно, если я вам нужна. Приеду с машинкой первым же поездом». Но лучше всего, кажется, было следующее письмо (обратите внимание, как деликатно он устраивал на «Снарк» свою жену): «Мне показалось, что очень правильно будет черкнуть вам несколько слов, чтобы осведомиться, нельзя ли поехать с вами; мне двадцать четыре года, я женат, средств не имею, и такая поездка очень подошла бы нам в настоящую минуту».
Действительно, если подумать, среднему человеку в высшей степени трудно написать о себе самом честное рекомендательное письмо. Один из моих корреспондентов был до того смущен предстоящей ему задачей, что начал письмо словами: «Трудная это задача – писать о самом себе», – и после нескольких неудачных попыток закончил письмо: «Нет, трудно писать о себе».
Однако нашелся человек, который написал очень пылкую и пространную свою собственную характеристику и в конце признал, что получил от этого большое удовольствие. Вот отрывок из его письма: «Подумайте только: юнга, который может смотреть за двигателем, может исправить его, когда он испортится, может выполнять всякую плотничью работу или работу механика. Сильный, здоровый, работящий. Неужели вы не предпочтете его младенцу, который заболеет морской болезнью и способен только на то, чтобы мыть тарелки?» На такие письма очень трудно было отвечать отказом. Автор этого письма самоучкой научился по-английски, только два года жил в Соединенных Штатах, и он писал, что хочет отправиться с нами не для того, чтобы зарабатывать хлеб насущный, а чтобы учиться и видеть. В то время он был чертежником на одном крупном заводе; прежде плавал на море и всю свою жизнь имел дело с небольшими судами.
«У меня хорошая служба, но это не имеет для меня никакого значения, я предпочитаю путешествовать, – писал другой. – Что касается вознаграждения, взгляните на меня, и если я достоин доллара или двух – прекрасно, а если нет – нечего говорить об этом. Что до моей репутации, я с удовольствием свел бы вас с моими хозяевами. Не пью, не курю, но, правду сказать, хотел бы, набравшись немного опыта, написать что-нибудь».
«Могу заверить вас, что я вполне порядочный человек, но нахожу скучными порядочных людей». Написавший эти строки заставил меня призадуматься, и я до сих пор не знаю, что он, черт возьми, хотел сказать: что ему со мной будет скучно или же что-то совсем другое?
Но у того, кто написал нижеследующее, готовность к самопожертвованию была так велика, что я не мог на нее согласиться: «У меня есть отец, мать, братья и сестры, друзья и хорошая служба, но я готов пожертвовать всем этим, чтобы стать членом вашей судовой команды».
Другой претендент, принять которого я тоже никак не мог решиться, был очень разборчивый молодой человек; чтобы доказать мне, что я должен его взять с собой, он говорил в своем письме: «Плаванье на обыкновенном судне, будь то шхуна или пароход, мне не подходит, так как там мне пришлось бы иметь дело с обыкновенными моряками, а они живут не очень чисто».
Был там еще молодой человек двадцати шести лет, который «прошел через всю гамму человеческих чувств» и «побывал всем, от повара до слушателя Стэнфордского университета», и который в то время, как он писал эго письмо, был «пастухом на ранчо площадью в пятьдесят пять тысяч акров». Не в пример ему другой был чрезвычайно скромен и писал: «Не знаю за собой каких-либо особых качеств, которые могли бы привлечь ваше внимание. Но если вы заинтересуетесь мною, не откажите потратить несколько минут на ответ. Иначе мне придется продолжать работать на заводе. Не ожидая ничего, а только надеюсь, остаюсь и пр.». Но я долго сжимал обеими руками голову, стараясь представить себе, какое духовное сродство существовало между мною и тем, кто писал мне: «Задолго до того, как я услыхал про вас, я смешал политическую экономию и историю и сделал на практике те же выводы, что и вы».
А вот одно из лучших писем по краткости: «Если кто-нибудь из команды, подписавший с вами условие, струсит и даст задний ход и вам понадобится еще кто-нибудь, знающий мореплавание, моторы и пр., буду рад, если вы обратитесь и т. д.». Вот еще одно краткое письмо: «Бью в центр – хочу быть мальчиком для услуг или вообще чем-нибудь в вашей кругосветной поездке. Американец, девятнадцати лет, весу сто сорок фунтов».
Вот письмо от человека «чуть-чуть повыше пяти футов»: «Когда я прочел о вашем мужественном решении обойти вокруг света на небольшом судне вместе с миссис Лондон, я до того обрадовался, что мне показалось даже, будто это я сам выдумал такое путешествие, и вот я решил написать вам относительно должности для меня самого, повара или слуги. По некоторым причинам я этого не сделал, а поехал из Оклэнда в Денвер войти компаньоном в дело моего друга – это в прошлый месяц, то есть, – но у него дело идет все хуже и хуже, и вообще не везет. Но, к счастью, вы отложили отъезд по случаю Великого землетрясения, и я в конце концов решился предложить вам свои услуги на какую-нибудь должность. Я не очень силен, так как ростом я чуть-чуть повыше пяти футов, но все же я хорошего здоровья и таких же способностей».
«Полагаю, что мог бы сделать к оборудованию вашего судна полезное добавление в виде изобретенного мною приспособления для полной утилизации силы ветра, – писал один доброжелатель. – Приспособление это не мешает при обычном маневрировании в легкий ветер и в то же время дает вам возможность использовать полностью силы самых бешеных шквалов, так что даже в тех случаях, когда обычно приходится убирать все паруса до последнего клочка, вы сможете благодаря моему приспособлению не убирать их вовсе. Кроме того, это полезное добавление не дает судну перевернуться».
Предыдущее письмо было написано в Сан-Франциско и помечено 16 апреля 1906 года. Через два дня произошло большое землетрясение. Оно заставило, очевидно, бежать моего корреспондента, и мне не пришлось с ним встретиться.
Многие из моих братьев-социалистов возражали против моего желания отправиться в плавание, и особенно типично следующее возражение: «Идея социализма и миллионы угнетенных жертв капитализма имеют право на вашу жизнь и работу и требуют, чтобы вы посвятили себя им. Если тем не менее вы будете упорствовать, вспомните, когда вы, утопая, будете глотать последний в вашей жизни глоток соленой воды, что мы протестовали против вашего поступка».
Один, немало побродивший по свету человек, который «мог бы при случае описать много необычных сцен и событий», потратил несколько листов бумаги, изо всех сил стараясь добраться до цели своего письма и, наконец, изрек следующее: «До сих пор я ничего не сказал о цели моего письма. Скажу прямо: я прочел, будто вы и еще одно или два лица намерены совершить кругосветное плавание на небольшом паруснике, длиной футов в пятьдесят или шестьдесят. Не могу поверить, чтобы человек вашего ума и опыта мог решиться на поступок, который есть не что иное, как особый вид самоубийства. И даже если бы вы случайно уцелели, – и вы сами и ваши спутники, – вы будете совсем разбиты непрекращающейся качкой судна столь малых размеров, даже если бы оно было обито изнутри войлоком, что вовсе не принято на море». Спасибо, добрый друг, спасибо за эту оговорку: «не принято на море». И он не профан в морском деле. Он сам говорит о себе: «Я не какая-нибудь сухопутная крыса, я плавал по всем морям и океанам».
Заканчивает он следующими словами: «Не желая обидеть вас, скажу, что безумием было бы выйти из залива в открытое море на подобном судне, имея на борту женщину».
И тем не менее сейчас, когда я пишу это, Чармиан сидит в своей каюте за пишущей машинкой, Мартин готовит обед, Точиги накрывает на стол, Роско и Берт конопатят палубу, и «Снарк» идет со скоростью пяти узлов при порядочном волнении, а между тем «Снарк» войлоком не обит.
«Прочитав в газетах о вашем предполагающемся путешествии, мы хотели бы узнать, не нужна ли вам хорошая команда; нас здесь шестеро парней, хороших моряков, с хорошими рекомендациями с военных и торговых судов; все мы настоящие американцы в возрасте от двадцати до двадцати двух лет, работаем в настоящее время на заводе металлических изделий в качестве мастеров по такелажу и очень хотели бы отправиться в плавание с вами». Подобные письма заставляли меня жалеть, что мое судно так мало.
А вот письмо от женщины, единственной в мире женщины, исключая, очевидно, Чармиан, которая с одобрением отнеслась к нашей затее: «Если вам не удалось еще заполучить повара, мне было бы очень приятно совершить с вами путешествие в этой должности. Мне пятьдесят лет, я женщина здоровая и вполне могу справиться со стряпней на такую небольшую компанию, как команда вашего “Снарка”. Я отличный повар и такой же отличный моряк. Что же касается продолжительности плаванья, то десять лет для меня приятнее, чем один год. Рекомендации мои и т. д.».
Когда-нибудь, если мне удастся заработать кучу денег, я построю большой корабль вместимостью на тысячу добровольцев, чтобы обойти вокруг света. Им придется самим исполнять «всякую работу безразлично», – как они, впрочем, и желают, – или оставаться дома. И я нисколько не сомневаюсь, что они поедут, ибо жажда приключений жива, это мне доподлинно известно, потому что я сам состоял с ней в длительной и интимной переписке.
Глава IV. Ощупью в океане
– Но, послушайте, – протестовали друзья, – как же вы, однако, решаетесь пуститься по морю, не имея на борту ни одного опытного моряка? Вы же не учились штурманскому делу?
Мне пришлось признаваться, что я действительно навигации не знаю, что за всю жизнь я ни разу не брал в руки секстана и что, пожалуй, даже не отличу его от морского альманаха. А когда они спрашивали, знает ли навигацию Роско, я покачивал головой. Роско обижался. Он посмотрел «Краткое руководство», купленное для путешествия, умел пользоваться логарифмическими таблицами, несколько раз видел секстан и на основании всего этого, а также на основании того, что в роду у него были когда-то моряки, он считал себя опытным мореходом. Но Роско ошибался, уверяю вас. Когда он был еще мальчиком, он с атлантического побережья через Панамский перешеек приехал в Калифорнию. И это был единственный раз в его жизни, когда земля скрылась из его глаз. Он никогда не был в морском училище и никогда не сдавал экзамена по навигации. Никогда также не приходилось ему плавать в открытом море, а следовательно, он ничему не мог выучиться у других опытных моряков. Он был членом яхт-клуба в заливе Сан-Франциско, где нельзя удалиться от берега больше чем на несколько миль и где искусство навигации не может быть применено в полной мере.
Итак, «Снарк» пустился в путь без опытного моряка. Мы прошли Золотые Ворота 23 апреля и направились на Гавайские острова, лежащие на расстоянии двух тысяч ста морских миль по прямому направлению. Результат был нашим лучшим оправданием. Мы приплыли к Гавайским островам, и даже без неприятностей, как вы увидите, то есть без серьезных неприятностей.
Управлять судном взялся Роско. С теорией он был знаком как нельзя лучше, но он впервые применял ее на деле, и это явствовало из странного поведения «Снарка». Нельзя сказать, чтобы «Снарк» шел ровным курсом; вензеля, которые он выписывал, отмечались на карте. Иной раз, когда дул легкий ветерок, он делал на карте такой скачок, который мог быть только при сильном шторме, а в другой раз, когда, казалось бы, он быстро рассекал воды, по карте наше местоположение почти не изменялось. Но если судно делает, согласно показаниям лага, в течение двадцати четырех часов по шесть узлов, это значит, что оно проходит сто сорок четыре морских мили в сутки. Море было в порядке, и патентованный лаг также, а что до скорости, всякий мог видеть ее своими глазами. Поэтому все дело было только за вычислениями, которые не хотели двигать «Снарк» вперед по карте. Это случалось не каждый день, но все же это случалось. И это было вполне естественно, и ничего другого нельзя было ожидать от первой попытки применить теорию на практике.
Приобретение знаний в науке мореплавания имеет странное действие на людские умы. Моряк говорит об этой науке с глубоким почтением. Профану она кажется непостижимой и страшной тайной, поскольку он видит, с каким почтением относятся к ней сами моряки. Я знавал искренних и скромных молодых людей, которые, приступив к изучению мореплавания, вдруг ни с того ни с сего становились скрытными, подозрительными и самоуверенными, как будто бы они достигли бог весть каких высот человеческого духа. Самый средний моряк кажется профану пророком какого-то таинственного культа. Какой-нибудь любитель яхтсмен, затаив дыхание, приглашает знакомых взглянуть на свой хронометр. Поэтому-то наши друзья испытывали такой страх, когда мы отправились в путь без моряка-специалиста.
Когда «Снарк» еще строился, мы с Роско заключили приблизительно такое условие. «Я поставляю книги и инструменты, – сказал я, – а вы изучаете навигацию. Мне сейчас совершенно некогда. А когда мы выйдем в открытое море, вы научите меня всему, что изучили». Роско был в восторге. Надо сказать, что в то время Роско был искренним и скромным, как те молодые люди, о которых я писал выше. Но когда мы вышли в открытое море и он стал проделывать манипуляции таинственного ритуала, на которые я смотрел, благоговейно затаив дыхание, едва уловимая, но в то же время вполне определенная перемена произошла в нем. Когда он в полдень измерял высоту солнца, на него как бы нисходил сияющий нимб подвига. Когда он, спустившись вниз и закончив вычисления, поднимался снова на палубу и объявлял нам широту и долготу, его голос звучал повелительно, к чему мы были совершенно непривычны.
Но это было еще не самое худшее. Знания, наполнявшие его, оказались такого свойства, что их никак нельзя было передать кому бы то ни было. И по мере того, как он проникал в таинственные причины странных прыжков «Снарка» по карте, и по мере того, как эти прыжки выравнивались, знания его становились все более священными, таинственными и непередаваемыми. Мои ласковые намеки на то, что, пожалуй, время как раз подходящее, чтобы и мне чему-нибудь поучиться, отнюдь не встречали с его стороны сердечной и радостной готовности помочь мне. Ни малейшего желания выполнить уговор у него не замечалось.
Роско, собственно, не был виноват: что он мог сделать? С ним просто произошло то же, что и со всеми другими людьми, которые до него когда-либо изучали навигацию. Благодаря вполне естественной и простительной переоценке ценностей плюс неумению ориентироваться в новой научной дисциплине он был раздавлен воображаемой естественностью и чувствовал себя обладателем чуть ли не божественного откровения. Всю жизнь Роско провел на земле или в виду земли. Благодаря этому вокруг него всегда было достаточно всяких знаков, чтобы правильно – за редкими исключениями – передвигать свое тело по поверхности земли. Теперь он очутился в открытом море, в широко раскинувшемся море, ограниченном только вечным кольцом неба. Это кольцо неба было всегда одно и то же. Никаких вех и знаков кругом не было. Солнце поднималось с востока и опускалось на западе, а ночью звезды описывали тот же полукруг. И кто, казалось, мог бы, посмотрев на Солнце и на звезды, сказать: «Я нахожусь сейчас в трех четвертях мили к западу от бакалейной лавки Джонса на Смизерсвилле» – или: «Я отлично знаю, где я нахожусь сейчас, так как Малая Медведица говорит, мне, что Бостон отсюда лежит в трех милях, второй поворот направо». А Роско именно это и делал. Сказать, что он был ошеломлен своим могуществом – это еще слишком слабо. Он преклонялся перед самим собою; он творил чудо. Акт, посредством которого он находил свое положение на поверхности океана, стал для него священнодействием, и он считал себя по отношению ко всем нам, не участвующим в священнодействии, существом высшего порядка, тем более, что мы зависели от него, были его стадом, которое он пас на волнующемся, базграничном пространстве – на соленой дороге между двумя континентами, на которой не было никаких верстовых столбов. Управляясь с секстаном, он совершал жертвоприношение богу Солнца, затем рылся в древних фолиантах, разбирая кабалистические знаки, бормотал заклинания на непонятном языке, вроде «индекэррорпараллаксрефракция», заносил на бумагу магические знаки, что-то складывал и умножал и, наконец, ставил палец на подозрительное пустое место священной карты и заявлял: «Мы здесь». Когда мы смотрели на подозрительное пустое место и спрашивали: «А где это, собственно?» – он отвечал на цифровом жаргоне высших священнослужителей: «31-15-47 северной, 133-5-30 западной». И тогда мы говорили: «О-о» – и чувствовали себя совсем ничтожными.
Повторяю, Роско не был виноват. Он и правда был почти богом, потому что нес всех нас в собственной своей горсти через пустые пространства карты. Я питал к Роско необыкновенное почтение: оно было столь глубоко, что если бы ему вздумалось приказать: «Пади ниц и поклонись мне!» – я, наверное, немедленно шлепнулся бы на палубу и заплакал. Но однажды маленькая мысль шевельнулась у меня в голове: «Ведь это не бог; это просто Роско, такой же человек, как и я сам. И что может сделать он, то могу и я. Кто учил его? Он сам учился. Поступи так же – будь и ты своим собственным учителем». И Роско слетел с пьедестала и перестал быть верховным жрецом «Снарка». Я вломился в святилище и потребовал старинные фолианты и магические таблицы, а также и жертвенник, то есть секстан.
А теперь я расскажу вам простыми словами, как я сам себя научил навигации. Один раз я провел все время от обеда до ужина у штурвала, правя одной рукой, а другой делая вычисления по таблице логарифмов. Другие два вечера – по два часа каждый вечер – я изучал общую теорию навигации и, в частности, процесс определения меридианальной высоты. Потом я взял секстан, определил поправку индекса и измерил высоту Солнца. Дальнейшие вычисления были просто детской игрой. В «Кратком руководстве» и в «Альманахе» оказались готовые таблицы, составленные математиками и астрономами. Пользоваться ими было так же легко, как таблицей процентов или электрическим счетчиком. Тайна перестала быть тайной. Я ткнул пальцем в карту и объявил, что мы находимся здесь. Я оказался прав, то есть, во всяком случае, 'не менее прав, чем Роско, который указал на карте точку на четверть мили в сторону от моей. Он даже соглашался уступить мне половину этой разницы. Я раскрыл тайну, но таково уж было волшебство ее, что я незамедлительно почувствовал в себе какую-то необыкновенную силу и гордость. И когда Мартин спрашивал меня – так же смиренно и почтительно, как некогда я спрашивал Роско, – где мы находимся в настоящее время, я отвечал ему вдохновенно и внушительно на цифровом жаргоне высших священнослужителей и слышал от него такое же подобострастное «О-о!». А что касается Чармиан, то я почувствовал, что приобретаю новые права на нее и что она очень счастливая женщина, если у нее такой муж, как я.
Я ничего не мог поделать. Говорю это в оправдание Роско и всех предшествовавших мореплавателей. Яд власти подействовал на меня. Я уже не был обыкновенным человеком: я знал что-то, чего они не знали, я знал тайну неба, указывающую мне дорогу над пучинами моря. Долгими часами я стоял на руле, правя одной рукой и держа в другой ключ к изучаемым тайнам. К концу недели такого самообучения я был уже способен на многое. Например, я определял высоту Полярной звезды – конечно, ночью; я вводил нужные поправки, вычислял и находил нашу широту. И эта широта совпадала с широтой, определенной в полдень, с прибавкой тех изменений, которые должны были произойти за день. Мог ли я не гордиться? Но еще более возгордился я после следующего чуда. Обычно я уходил к себе в девять вечера. Я занимался самообучением и поставил себе задачей определить, какая звезда должна пройти через наш меридиан около половины девятого. Такой звездой оказалась Alfa Crusis.
Я никогда не слыхал об этой звезде. Я разыскал ее на карте звездного неба. Оказалось, что это одна из звезд в созвездии Южного Креста. «Как! – подумал я. – Вот уж сколько ночей мы плывем при свете Южного Креста и ничего об этом не знаем. Идиоты! Дураки и кроты!» Я не поверил себе и еще раз проделал все вычисления. В этот вечер с восьми до десяти на руле стояла Чармиан. Я просил ее смотреть очень внимательно на южную сторону горизонта: не покажется ли в самом деле Южный Крест. И когда небо вызвездилось, действительно невысоко над горизонтом стоял Южный Крест. Гордился я? Ни один врач и ни один жрец никогда не был так горд, как я. Мало того, с помощью священного секстана я определил высоту Альфы Креста и по ней вычислил нашу широту. Мало того, я определил высоту Полярной звезды, и все, что я узнал от нее, в точности совпало с тем, что мне сообщил Южный Крест. Гордился ли я? Да, ведь я, значит, понимаю язык звезд и слышу, как они указывают мне путь над пучиной!
Гордился ли я? Я был чудотворец. Я позабыл, как легко я приобрел мои познания со страниц книг. Я позабыл, что вся работа (о, это была трудная работа!) была проделана до меня великими умами, астрономами и математиками, которые открыли и разобрали всю науку мореплавания и составили таблицы в «Кратком руководстве». Я только помнил чудо: я умел понимать язык звезд, и они указывали мне то место на море, где я нахожусь. Чармиан не знала этого; Мартин не знал этого; Точиги, юнга, не знал этого. Но я сказал им. Я был вестником небес! Я стоял между ними и вечностью. Я переводил небесные речи на удобопонятный язык. Небо управляло нами, и я был тем, кто умел читать небесные знамения! Я! Я!..
Теперь, когда восторг мой стал более умеренным, я спешу разъяснить полную простоту всего этого, разболтать тайну Роско и всех сведущих в мореплавании людей и прочих священнослужителей. Открываю я тайну из страха, что уподоблюсь им, сделавшись скрытным, бесстыдным и самоупоенным. Выскажу теперь все: любой юноша с нормальным серым веществом мозга, нормальным воспитанием и обыкновеннейшими способностями может добыть книги, карты, инструменты и научиться навигации. Не поймите меня превратно. Стать моряком – другое дело. Этому не научиться в один или два дня, на это нужно убить годы. Поэтому плавать с помощью одного лага можно только после длительной учебы и практики. Но плавать, ориентируясь по Солнцу, Луне и звездам, – это теперь благодаря усилиям астрономов и математиков детская игра. Любой юноша может научиться ей в неделю. Еще раз прошу, не поймите меня превратно. Я не хочу сказать, что по истечении недели такой юноша сможет взять на себя управление пароходом водоизмещением в пятьдесят тысяч тонн, который идет со скоростью двадцати узлов в открытом море, мчась от одного материка к другому и в хорошую погоду и в шторм, при ясном и при облачном небе, при помощи компаса с фантастической точностью прокладывая путь к земле. Я хочу сказать только, что юноша, о котором я говорил, может сесть на надежное парусное судно и отправиться в плавание по океану, совсем не будучи знаком с навигацией, и по прошествии недели он настолько ознакомится с нею, что в состоянии будет определять то место, где он находится. Он сможет вполне точно измерить меридиональную высоту, и, узнав ее, он через десять минут, произведя необходимые вычисления, найдет координаты места. У него на борту нет ни груза, ни пассажиров, ничто не заставляет его торопиться до цели, он может спокойно плыть, а если он усомнится в своем искусстве мореплавания и испугается, как бы не наскочить на землю, он может лечь в дрейф на всю ночь и только с наступлением дня пускаться в дальнейший путь.
