Дженет Фрейм
Под крики сов
9
На следующий вечер, во время чая, Боб Уизерс попросил всех замолчать. Он хотел что-то сказать. А попросил он, стукнув кулаком по столу так, что чашки и блюдца подпрыгнули.
– Женщина с соседней улицы, миссис Мавинни, ищет помощницу по дому. Я сказал, что Фрэнси сдюжит. Думаю, будет получать около фунта в неделю. Или больше. Семья довольно обеспеченная, там только она и две девочки, которые ходят в школу.
– Но папа, а фабрика, а мой велосипед!
Фрэнси теперь хоть каждый день боролась бы с полчищами шерсти, чтобы ездить туда-сюда по северному и южному ветру, поэтому ночами они с Дафной лежали в постели, представляя, что будет дальше. Теперь они поняли, зачем фабричные девушки покупали билетики чудесной лотереи, стиральную машину, пылесос и фен; чтобы эти штуки хранились у них в головах, как заклинание, по волшебству прогоняющее нудную работу и слепоту, велосипед так же волшебно действует на Фрэнси. И еще знание о южном ветре. Дафна придумала молитву, которую надо читать, заходя на фабрику; когда зазвучит фабричная сирена, нужно произнести особое заклинание из книги сказок, чтобы Фрэнси не оказалась в вечном плену и чтобы сберечь часть прежней Фрэнси; и чтобы ее руки не уставали и не болели в сражениях с шерстью, ведь пока она тонет в красном, золотом и синем, она будет как пловец, который борется с водорослями, далеко от флажков, в заливе Фрэндли-Бэй этого мира, пытаясь не уйти под воду.
Шерсть стала реальной, существом, которое прокладывало себе путь через их жизнь наяву и сновидения, и теперь пришел их отец, чтобы порезать чудовищный сон на куски и убить полюбившийся им и ставший желанным страх. И Фрэнси, Фрэнси никогда больше не будет в награду за борьбу с шерстью ездить туда-сюда на ветру; и они больше не попадут в сказку, где герой одолеет врага и завоюет золотые миры, прекрасную женщину, гору драгоценностей.
И, подумала Дафна, Фрэнси пойдет по северной дороге, а если наступит осень и повсюду будут стаи птиц, клюющих чертополох и мятлик или прыгающих со стебелька на стебелек, то все зяблики последуют за Фрэнси огромным облаком, чтобы ее защитить; а если наступит зима, то серебряные белоглазки, охочие до меда, пошлют вслед за ней свое зелено-желтое облако. Дафна задумалась.
– Да, как же мой велосипед, папа?
– Можешь его оставить. Заплатишь самостоятельно. Это пойдет тебе на пользу. Теперь, когда ты закончила школу, нельзя слоняться по дому, как раньше, надо найти свое место в мире.
Пока мистер Уизерс говорил, в комнате все притихли. Чайник стучал и тяжело сопел, но миссис Уизерс не решалась встать, чтобы снять его с огня или подложить в огонь еще лопату блеклого угля. Дети, Фрэнси и Дафна, и еще младшая, Цыпка с черными волосами, и мальчик Тоби, со склоненной набок головой и затуманенными мечтательными глазами, сидели неподвижно, глядя на отца и его тень, которая, разделившись надвое, лежала на краю стола, а затем сидела на стене и на календаре, показывающем даты, когда нужно оплачивать арендную плату и свет; лежа на столе, его тень напоминала лист папоротника, как тот, что отец носил в пальто, потому что он вернулся с войны, где получил отравление газом, с Первой войны, а надо платить по счетам, пробиваться в жизни и цепляться, как фабричные девушки, за ложную магию и ложную сказку.
Слушая, как отец говорит о Фрэнси, дети испугались, что стены дома вдруг рухнут, крыша исчезнет и они останутся голыми, и ничего не отгородит их от мира, и мир шагнет прямо к ним, крепко сожмет их в своей руке из камней и лавы, как букашек, и вынудит бороться и брыкаться, чтобы сбежать и найти свое место. И каждый раз, когда они отыскивали свое место и мир давал им на время мирное убежище, потом он снова хватал их одной из миллионов пылающих рук, и борьба возобновлялась и длилась, и длилась, и не знала конца.
10
В следующий понедельник Фрэнси начала работать у Мавинни. Они жили близко, настолько близко, что она даже не могла ездить на велосипеде с зелеными и золотыми птичками в волосах. И даже велосипед, даже горы драгоценностей или волшебное кольцо ничем не помогли Фрэнси, как обычно и бывает. Она в одиночестве пошла в дом, полный комнат и ковров, которые впитывали шаги, как цветной мох; и вдова, миссис Мавинни, в черном платье, как у монашки; и две девочки, одна со сломанной ногой и деревянным костылем, почти мягким, как подушка, в том месте, где Руби опиралась рукой; а другая девочка, Дорис, удивляясь чему-то, сразу об этом сообщала, причем удивлялась она, видимо, постоянно: О, змеи. О, змеи.
Фрэнси накрасила губы помадой, найденной в траве у заповедника, и надела старое пальто, – прислала тетушка Нетти вместе с кучей других вещей, которые «может, девочкам пригодятся».
– До свидания, – пропела ей вслед Дафна.
– До свидания, – сказала Фрэнси. И добавила тоном, которым женщины в фильмах говорят слова прощания своим возлюбленным: – До свидания, школьница.
После этого Дафна не узнавала Фрэнси. Фрэнси была загадочной. Она купила серые брюки, надела их и отправилась в город, в воскресенье, а Боб Уизерс, который не ходил в церковь, но знал, что подумают люди, пытался выпороть Фрэнси за то, что она носит брюки по воскресеньям и ведет себя развязно; однако он не смог. Она выросла.
– Сейчас все такие носят, – сказала Фрэнси.
И отец посмотрел на нее в недоумении и растерянности и сказал жене:
– Девочке нужна дисциплина.
И заявил, что сожжет брюки под медным котлом или отправит Фрэнси в интернат, и что Фрэнси становится похожей на ту их сумасбродную соседку, которая устраивает вечеринки каждый субботний вечер с игрой в бинго и выпивкой. Отец был напуган, и всякий раз, когда видел брюки, он сердился, но теперь не на Фрэнси, а только на ее мать. Казалось, с каждым днем он становился все злее и напуганнее, а счета приходили один за другим.
– На этой неделе чеков больше, чем положено, – говорил он.
А Эми Уизерс краснела и отвечала, что шоколадное печенье предназначено для тетушки Нетти, проезжавшей мимо на экспрессе, что она сладкоежка, а в буфете нельзя купить ничего, кроме булочки с грязной кремовой пеной или шоколадного печенья, или черствого бутерброда, или пирога, и у тетушки Нетти случался разлив желчи, а это портит путешествие.
И отец Фрэнси цеплялся к чему-то еще, будто дергая за каждую нитку и желая проделать наконец дыру, однако то, что их отец пытался порвать и распустить, он сам же всю жизнь и вязал, старательно выводя узор, хотя время постоянно вмешивалось и в лицевую, и в изнаночную стороны, поэтому узор не выходил таким аккуратным, как мечталось. А Фрэнси выглядела счастливой и однажды сфотографировалась в брюках. Она шла по улице, когда ее остановил мужчина и вручил ей талончик с номером, и выяснилось, что он сфотографировал ее в брюках. Получив фотографию, Фрэнси показала ее Дафне, которая заметила:
– Ты здесь будто заплаканная.
Возможно, так оно и было, и Фрэнси не так уж счастлива, как все думали.
Дафна и Фрэнси теперь спали порознь, хотя использовали одно зеркало, перед которым обе вертелись, корчили рожи и улыбались. Фрэнси заняла гостиную. И относилась к своему велосипеду как к чему-то обыденному. Она мало чем делилась. Миссис Мавинни подарила ей вечернее платье с дырявым черным кружевом по подолу, и Фрэнси пошла на танцы – танцульки, как она выразилась – и почти ничего не рассказала Дафне, потому что, по ее словам:
– Ты не поймешь.
– Я пойму, пойму, Фрэнси, честное слово, пойму. Скажи мне.
Фрэнси посмотрела вдаль и произнесла:
– Ладно, Дафна, скажу тебе как женщина женщине. Тебя это не шокирует?
– Меня ничего не шокирует. Меня ведь не шокировала история о почтальоне и Мэй Уэст, правда?
Однако Фрэнси передумала и отказалась говорить. Заявила только, что прекрасно танцует польку милитари тустеп; хотя максина ей нравится больше. Она произносила названия танцев с гордостью, как называют имена друзей и родственников, которыми гордятся:
– Мой дядя управляющий банком.
– Мой двоюродный брат, живущий за границей.
– Но, – сказала Фрэнси, – мне больше всего нравится вальс судьбы. Ну, знаешь, если у тебя правильный партнер. Кстати, ты что-нибудь знаешь о сердцебиении?
Дафна ответила отрицательно, понимая, что от нее этого ждут.
– Ну, если ты танцуешь с правильным партнером, твое сердце бьется в такт его. Ты чувствуешь его сердце, а он твое. Они стучат друг другу в унисон.
– Как будто два теннисных мяча стучат, наверное?
– Что-то вроде, только по-другому.
Тогда Фрэнси отвернулась, потому что свой профиль любила больше, чем анфас, и заломила руки, и с трагическим, но отстраненным и равнодушным видом, сказала:
– Впрочем, тебе не понять, пока не пройдешь через то же, что я. Я страдала. Мы все испытываем сердечную боль, а потом кто-то сравнивает сердце с теннисным мячом.
– Я имела в виду, что он тоже ударяется и подпрыгивает.
– Сердце, – сказала Фрэнси, – похоже на огненный шар.
Вот и все, что она поведала Дафне о танцах, и даже не ответила на вопросы о том, каково это, когда тебя подвозят домой и целуют на прощанье.
Хотя ночью, в часы откровений, когда даже розоволапый мышонок набирается храбрости, а ежик не сворачивается в клубок, а шныряет в траве за домом, а в доме тепло, и его стенам не грозят никакие ураганы мира, Дафна и Фрэнси порой сидели вместе на старом диване в комнате Фрэнси и пытались поговорить обо всем, и о мире, и о взрослении, и о муже, и о детях, и о доме с крылечком, которое нужно подметать, и с кружевными занавесками, которые нужно стирать; и о саде с уложенными зелеными рядами овощей и капустой, у которой штаны подвернуты выше колен, как у молодого петуха на птичьем дворе; и о морковке, которая может вырасти кружевной или сиамской; и о высокой изгороди на случай, если соседи вздумают подглядывать; и о рождении детей, и о том, как матери переговариваются через забор с соседями и сравнивают, сравнивают,
и прочем,
и прочем.
Однажды ночью, в последнюю ночь, когда Фрэнси много говорила о взрослении, она сказала Дафне:
– Знаешь, что?
– Что?
– Во время Пасхи продают шоколадные яйца в фольге и все такое, так? Ну, мы дети, мы сразу едим яйца, правильно? А вот взрослые их просто хранят. То же самое и с шоколадом, и со всем, что приятно.
– Как ты это поняла?
– По семье Мавинни. У них в гостиной куча пасхальных яиц, с которых миссис Мавинни даже не удосужилась снять фольгу.
– Почему?
– Понятия не имею. Когда становишься взрослым, боишься пробовать вкусные вещи, например, пасхальные яйца, вдруг у тебя их больше никогда не будет, или вроде того, и поэтому ты их копишь, пока не заполнишь всю комнату. Это как тратить деньги и бояться, что потратил; только тут дело не в деньгах, есть что-то внутри людей, чего они боятся тратить. У миссис Мавинни так и у многих других тоже. А потом ты умираешь, а твое тело и все твои сокровища остаются завернутыми, как пасхальное яйцо, в красивую волнистую бумагу, а внутри черный шоколад с узором. Думаю, что взрослые очень глупые.
Они согласились, что взрослые глупые.
– Но взрослеть придется. Сегодня, и завтра, и послезавтра.
С Фрэнси так и случилось – сегодня, завтра и послезавтра. Она все чаще и чаще молчала о том, что действительно важно. Она свернулась внутри себя, как один из тех черных маленьких моллюсков на пляже, едва прикоснешься, они ныряют в свою раковину, только их и видели.
И каждый день, когда Фрэнси шла на работу в дом Мавинни, стоявший совсем недалеко, казалось, что она уходит за много-много миль. Дафна подумала однажды, глядя на шагающую Фрэнси из-за живой изгороди, если бы только у нее внутри было какое-нибудь сокровище, чтобы помочь Фрэнси; если бы только взрослые могли сказать, что такое сокровище, а что им не является,
если бы только
можно было бы, как велосипед, творить волшебство и золотые и зеленые облака птиц, которые помогли бы ей сражаться с полчищами спутанной шерсти, все вокруг такое запутанное, жизнь запутанная, и Фрэнси каждый день шагала в одиночестве, чтобы встретиться с врагом лицом к лицу и сразиться.
Что, если она попадет в ловушку, задохнется и больше не придет домой?
11
Солнце. Зреющий плод неба кровоточит, перевязанный белоснежной кожей осеннего облака; полуденный свет падает с деревьев в золотых хлопьях, называемых листьями; четыре тополя на углу, высоко вверху, колышутся струйкой воздуха в воронке света от холма к долине, от холма к долине – капля воздуха острая, как погибший крокусовый лист, и сладкая на листе тополя, как проклятия от сумасбродной Минни Каттл.
И старая-старая уловка разложения.
По соседству с домом Уизерсов, за живой изгородью, газонокосилка выплевывает траву, и запах в воздухе, и зеленые пятна на сапогах старого Билла Флетта и на руках Филлис Флетт, которая играет с травой, набирает ее пригоршнями и нюхает, а швырнуть траву некому, у нее только старшие братья, и где они?
Футбол, американский футбол, забег по кварталу в шипованных кроссовках для Спортивного общества любителей, а потом посидеть в саду с девчонками или прогуляться по набережной, глядя на море, бросая в него камешки.
– Хочу что-нибудь бросить, хочу что-нибудь ударить, хочу что-нибудь сделать.
– Что, Эдди Флетт?
– Не знаю. Что-нибудь большое. Поцелуй меня, Мардж.
– Не здесь, Эдди, все смотрят, и дети на карусели, и вон парочка на скамейке.
Зеленая скамейка, похожая на стиральную доску, которую море скребет розовыми ноготками.
– Иди сюда, Филлис, подальше от травы.
Хватит газонокосилки, уже, наверное, время послеобеденного чая.
Дети Уизерсов слонялись без дела до самого полудня; глазели через изгородь на Флеттов, которые были «католики хрюшки, вонючие лягушки, и мяса по пятницам вовсе не едя-а-а-ат».
Ну, айда на свалку, крикнул кто-то из детей.
С ними была Фрэнси, которая присмотрит за Тоби и, если у него случится припадок, вставит ему в рот палку, чтобы он не откусил себе язык, и уложит отдыхать, укрыв пальто. Фрэнси проследит, чтобы они время от времени останавливались и ждали, пока маленькая Цыпка их догонит. И Фрэнси будет командовать Дафной, чтобы та не начала командовать остальными, ведь двух командиров не бывает.
И они отправились на свалку искать сокровища.
На Фрэнси брюки с молнией сбоку и карманом, и она держит руку в кармане, а еще там лежит шестипенсовик, чтобы в складчину купить лакричные леденцы, или кислые, или анисовые, какие попадутся. На Дафне клетчатый жакет из обычной ткани, не из тартана какого-нибудь, и темно-синяя юбка, отделанная репсовой лентой, которую она сама добавила на последнем уроке шитья. А на Цыпке короткое красное платье в горошек. Ну а на Тоби – темно-синие штаны, фланелевая рубашка и подтяжки.
Впрочем, не так важно, во что они одеты, поскольку дети шли не на свадьбу, и описаны они не для газетной заметки, а чтобы вы смогли их представить и отличить друг от друга: вот Фрэнси, Тоби, Дафна и Цыпка Уизерс хотят найти сокровище и уверены, что найдут; так же, как взрослые люди (по мнению детей) ходят в магазины, в конторы и на заводы, то есть на работу, чтобы найти свое взрослое сокровище.
Детям Уизерс далеко ходить не надо было. Сначала на холм, потом вниз и на Кросс-стрит. Они шли мимо людей, которые работали в своих садах, косили газоны, копали грядки; дамы, опустив колени на маленькие резиновые коврики, склонялись над первоцветами и анютиными глазками. Шли мимо домов с кружевными занавесками и разными украшениями, а хрюшки и лягушки выглядывали из окон и наверняка удивлялись, завидев Фрэнси, Тоби, Дафну и Цыпку, идущих на свалку за сокровищами.
На пути им попался Тим Харлоу, который ездил кругами на своем велосипеде. Он остановился, чтобы поболтать с Фрэнси:
– Дарова, милашка.
Фрэнси, высоко подняв голову, прошла мимо, потом обернулась и послала ему улыбку. Он улыбнулся в ответ.
– Какая девчонка ему досталась, – гордо сказала Фрэнси.
– Ты с ним встречаешься? – спросила Дафна.
– Еще чего, – сказала Фрэнси. – Никогда не клади все яйца в одну корзину. К тому же он младше. О, смотрите, мертвый ежик.
Он лежал посреди дороги, раздавленный и бездыханный.
– А почему? – спросила Цыпка, подошедшая сзади.
Фрэнси объяснила.
– Ночью, – сказала она, – ежи думают, что в темноте можно спокойно гулять и ничего не бояться, а где еще гулять, как не по дороге с белой полосой посередине?
Она шутила. Она знала, что Тим Харлоу маячит у нее за спиной, и она была самодовольна и отпускала шуточки. Очень похоже на Фрэнси – шутить, когда дело доходит до болезни или смерти, потому что она быстро росла и узнавала всякое, и бросила школу, чтобы зарабатывать себе на жизнь, да и в любом случае, подумаешь, ежик.
В общем, она сказала:
– Ничего страшного, оставь. Убери от него свой чистый носовой платок, Дафна. Когда выйду замуж и обзаведусь машиной, я, наверное, перееду сотни и сотни ежей, даже об этом не подозревая. Они просто пятно на дороге.
Дафна убрала платок. В конце концов, ежик умер, и это грустно, но такая расплющенная и грязная смерть вызывала желание отвернуться.
Они пришли на свалку, где вонь и грязь, и тои-тои [2], как бахрома на шали; и они полезли по траве, по мертвым бревнам и искореженным железякам, и вместе уселись на чистой прогалине, заросшей мятликом и без пепла, чтобы отдохнуть и вынуть камешек из ботинка Цыпки. Опереться было не на что, поэтому сидели прямо, уперев локти в колени. Они стали сравнивать свои коленки.
– Твои узловатые, – сказали они Тоби.
Тоби говорил мало. Обычно он просто злился и швырял вещи или плакал. Он посмотрел на свои узловатые колени, а затем на Цыпку, потому что она была младше и не умела спорить.
– У тебя тоже узловатые.
– А у меня перепонки, – сказала Дафна, растопыривая пальцы. – Значит, я наполовину рыба.
– А у меня бородавка, надо приложить подорожник, – сказала Фрэнси. Потом вздохнула и пожала плечами. – Что вы за детишки, и как это я согласилась приглядывать за вами в субботу, когда могла бы найти себе занятие поинтереснее, встретиться с друзьями, например. И вообще, зачем мы сюда пришли? Я уж точно не намерена сидеть весь день на старой грязной свалке.
– Фрэнси, ты ведь раньше ходила с нами.
– Раньше?
– До того как бросила школу и все изменилось. Ты не хочешь вернуться в школу и снова стать Жанной д’Арк? Она была святой.
Фрэнси хихикнула.
– Святые не по моей части. Я предпочла бы стать взрослой. Давайте-ка лучше пойдем вон туда, где что-то жгут, и посмотрим на огонь. Только полчасика, а потом домой, и по дороге возьмем кислых леденцов, но уж точно не анисовых.
Цыпка заплакала. Ей и так не очень-то хотелось идти на свалку, потому что далеко и она все время отставала, но Фрэнси обещала анисовые леденцы, и всю дорогу Цыпка представляла себе леденец, сначала он во рту коричневый, потом белый с крошечным голубым ободком или отблеском, потом чисто белый, как теплая градина.
– Но ты обещала анисовые леденцы, Фрэнси.
– Я? Надо же. Ладно, тогда по три пенса за штуку, и довольно хныкать.
Подошли к огню. Он был больше, чем они думали, от него валил дым и пахло машинным маслом, керосином, резиной и тряпьем. Рядом стоял мужчина, который то сбивал огонь мешком, то ворошил палкой, чтобы разгорелся. Он повернулся к детям, стоявшим вверху на краю лощины.
– Вон отсюда, дети, а не то взорветесь или сгорите.
Фрэнси уставилась на него. Откуда здесь, подумала она, отец Тима Харлоу. Он говорил, что его отец в свободное время работал хирургом, делал операции, носил резиновые перчатки и маски из марли, а медсестры, такие же хорошенькие, как я, вытирали пот у него со лба, и все ему подавали. Она хотела приблизиться, чтобы посмотреть.
А что произошло потом, никто не может точно описать. Произошло, так или иначе. Фрэнси споткнулась о ржавый обломок плуга и упала вниз головой, слетела по склону кувырком, прямо в пламя. И отец Тима Харлоу, член Совета, пытался подхватить ее и прыгнул высоко, как балерина, чтобы добраться до нее, и крикнул во время танца:
– Помогите, помогите, или зовите врача, или помогите!
Пламя окрасило багряной тенью его мешок, которым он размахивал в танце, как матадор.
И Дафна, и Тоби, и Цыпка побежали вперед, зовя:
– Фрэнси, Фрэнси, Фрэнси.
Как будто имя, произнесенное трижды, оживит ее, как по волшебству.
– О господи, – завопил мистер Харлоу.
Он схватил детей и оттащил их назад. И отовсюду появились люди, словно из засады, и там была женщина, рвущая простыню, и это была миссис Питерсон из «Планкет» [3], плоская и темная, как школьная доска, с написанным мелом ужасом на лице. И Дафну, и Тоби, и Цыпку отвели в дом Харлоу, дали по глотку горячего молока и кусочку кекса и велели ждать машину, которая отвезет их домой. И они сели на диван, из середины которого, словно внутренности мертвого ежа, торчал пыльный кусок набивки.
Они сидели в ряд, свесив ноги со слишком высокого для них дивана, и крепко сжимали свои кусочки кекса, хотя и не думали его есть, и он разваливался от того, что его сжимали, и потому что был теплый, и крошки падали на ковер Харлоу; но никто не обращал внимания.
Миссис Харлоу, невзрачная женщина, изогнутая, как перышко, с желтыми, словно тои-тои, волосами, смотрела на них, стоя у двери. В руке у нее был кусок кекса, и она будто не знала, куда его положить. Она быстро оглядела комнату, словно ища, кому бы отдать кекс, а увидела только Дафну, Тоби и Цыпку; поэтому положила кекс на блюдо рядом с пакетом иголок и мотком шерстяных ниток, и кекс пророс в высокий золотой цветок, пробившись сквозь крышу и дотянувшись до неба, и Дафна его заметила и сорвала один лепесток, чтобы увезти в машине домой.
– Машина скоро приедет, мои дорогие, машина скоро приедет, – сказала миссис Харлоу. – Теперь пейте молоко и ешьте кекс, а младшенькая клюет носом и такая бледная, ах, бедняжка.
И они сидели на диване годы и годы, пока за окном не стемнело или, по крайней мере, так показалось, и, должно быть, с солнцем что-то случилось, ведь на самом деле еще не стемнело, потому что, когда Дафна искоса глянула на окно, она увидела свет, и солнце, и улицу, по которой, гудя, проезжали машины, и маленькие собачки прыгали, а люди куда-то шли. За окном опускался туман, в воздухе стояла сырость, заставляющая людей снимать постиранные вещи с бельевых веревок и застегивать верхние пуговички и воротнички.
А потом Дафна снова оглядела комнату, где они сидели в темноте. Там был высокий буфет с тарелкой фруктов на одном краю, яблоки, апельсин и слегка потемневший банан; а на другом краю шерсть для штопки и кекс-цветок. И золотая тарелка с нарисованным на ней оленем в лесу; а на стене картина с собаками, четырьмя, с поднятыми носами и поднятыми хвостами, и рядом с ними человек на коне, картина со сценой охоты.
Так они и сидели неподвижно, и молчали, пока у Тоби не затряслась рука, не застучали зубы и не случился припадок, и Дафне пришлось делать то, что входило в обязанности Фрэнси, хотя ей от этого тошно: позаботиться о его языке и освободить место на диване, чтобы он лег. И никто не заходил в комнату много лет, и казалось, их там оставили, чтобы они сидели и росли, не видя больше людей и не уходя домой.
Домой?
Спустя годы приехал мужчина на машине и отвез их домой.
