Джеральд Даррелл
Птицы, звери и родственники
Проснулся я в четверть шестого и, полусонный, прибрел на веранду, где вся семья пила чай.
– О боже, – воскликнула мать. – Ты что, спал?
Я как бы между делом заметил, что сиеста пойдет мне на пользу.
– Дорогой, ты не заболел?
Да нет, сказал я, со мной все в порядке. А спал я, чтобы отдохнуть перед вечерней программой.
– Какой еще программой? – спросила мать.
Со всей непринужденностью, на какую только был способен, я сказал, что в десять меня заберут на ночную рыбалку. Только в это время, пояснил я, в море появляются некоторые обитатели, и лучшего способа их пособирать просто не существует.
– Я надеюсь, это не означает, – зловеще начал Ларри, – что у нас по дому начнут ползать осьминоги и морские угри. Мать, лучше сразу его останови. Ты не успеешь оглянуться, как наша вилла провоняет не хуже рыбного рынка.
Я с некоторой горячностью возразил, что не собираюсь никого приносить в дом, а помещу их в специальную заводь.
– Десять часов – довольно позднее время, дорогой, – сказала мать. – Когда же ты вернешься?
Я соврал на голубом глазу, что, скорее всего, вернусь около одиннадцати.
– Оденься потеплее, – сказала она.
Какими бы ночи ни были теплыми и благоуханными, мать не сомневалась, что, если я не надену свитер, двустороннее воспаление легких мне обеспечено. Я клятвенно пообещал тепло одеться и допил свой чай, а потом час или около того с удовольствием собирал все необходимое: сачок с длинной ручкой, бамбуковую палку с тремя крючками на конце для сбора интересных водорослей, восемь больших банок из-под варенья, семь жестянок и коробочек для крабов и моллюсков. Убедившись в том, что матери нет рядом, я надел плавки под шорты и спрятал полотенце на дно сумки, будучи уверен, что за некоторыми экземплярами мне придется нырять. Если бы мать об этом узнала, ее страхи насчет двустороннего воспаления легких возросли бы стократно.
Без четверти десять я закинул сумку за спину, взял фонарик и зашагал вниз по склону среди олив. Луна висела в звездном небе бледным пятнистым серпом, почти не дающим света. В черных прогалинах между корнями деревьев жуки-светляки посверкивали, как изумруды, в темноте ухали совы-сплюшки.
Когда я пришел к морю, Таки сидел и курил в лодке. Он уже зажег угольную лампу накаливания, и она, недовольно шипя и почему-то распространяя сильный запах чеснока, отбрасывала на воду перед носом лодки круг яркого света, привлекшего внимание разной живности. Бычки и морские собачки повылезали из своих норок и, устроившись на покрытых водорослями камнях, раздували щеки и нервно сглатывали, как зрители в театре, заждавшиеся поднятия занавеса. Зеленые крабы шустро сновали, то и дело останавливаясь, чтобы деликатно отщипнуть от водорослей маленький кусочек и аккуратно положить в рот. А еще частенько сновали раковины волчков, нахлобученные раками-отшельниками, которые сменили их законных обитателей, моллюсков.
Я уложил свое снаряжение на дно лодки и уселся с довольным выдохом. Таки столкнул лодку в воду и с помощью одного весла направил ее по мелководью среди зарослей посидонии, шуршащих и шепчущихся вокруг скользящего корпуса. Когда стало поглубже, он закрепил в уключинах оба весла и стал налегать на них стоя. Мы шли очень медленно. Таки внимательно следил за световым нимбом, освещавшим морское дно футов на десять во все стороны. Музыкально поскрипывали уключины, Таки напевал себе под нос. Вдоль борта лежала почти десятифутовая острога, заканчивавшаяся пятью зазубренными остриями. На носу я заметил бутылочку с оливковым маслом, столь необходимое подспорье рыбака: если ветер поднимет небольшую волну, стоит только плеснуть масло, и оно окажет поистине волшебное умиротворяющее действие на морскую поверхность. Мы медленно, но неуклонно приближались к черному треугольному силуэту Пондиконисси, где нас ждали рифы. Когда мы к ним подошли, Таки на секунду облокотился на весла и поглядел на меня.
– Минут пять покружу, авось что-то поймаю. А потом дам тебе поохотиться.
Я с радостью согласился, горя желанием посмотреть, как Таки будет орудовать своей увесистой острогой. Мы осторожно обходили большой риф, фонарь освещал причудливые подводные скалы, покрытые розовыми и пурпурными водорослями, напоминавшими этакие ворсистые дубы. Глядя в воду, я ощущал себя пустельгой, парящей над разноцветным осенним лесом.
Вдруг Таки перестал загребать и тихо опустил весла в воду, так что они затормозили ход. Лодка почти остановилась, а он взял в руки острогу.
– Смотри, – сказал он, показывая на песчаное дно у основания скалы, возвышавшейся, как мощный бастион. – Скорпиос.
Сначала я ничего не увидел, но потом понял, что он имеет в виду. На дне лежала рыба длиной в два фута, с изящной филигранью острых шипов на спине, как у дракона, и огромными нагрудными плавниками, распластанными на песке. У нее была широченная голова с золотистыми глазами и угрюмо надутые губы. Но больше всего меня поразила ее расцветка: череда алых и винно-красных полосок, подчеркнутых белым. Яркая и неподвижная, она производила впечатление необыкновенно уверенной в себе и при этом угрожающе опасной.
– Вкусная штучка, – прошептал Таки, удивив меня, так как на первый взгляд она казалась исключительно ядовитой.
Медленно, практически незаметно опускал он острые вилы в пучину. Слышно было только раздраженное шипение фонаря. Неумолимо, дюйм за дюймом, острога сближалась с жертвой. Я затаил дыхание. Неужели эта рыбина с золотисто-крапчатыми глазами не заметит надвигающейся катастрофы? Один взмах хвоста – и от нее останутся лишь завихрения песка. Но нет, она продолжала лежать, периодически сглатывая с самодовольным видом. Когда до жертвы оставалось около фута, Таки вдруг замер, поменяв на шесте хватку. Он стоял неподвижно не больше секунды, которая показалась мне вечностью, а затем так быстро, что я даже не уловил движения, вонзил в голову рыбины все пять зубьев. Поднялся водоворот из песка и крови. Рыба билась и извивалась так, что иглы на спине ударялись об острогу. Но Таки вогнал ее так умело, что нечего было и думать о спасении. Перехватывая шест руками, Таки быстро вытащил острогу, и вот уже рыбина билась о дно лодки. Я подошел, чтобы помочь снять ее с зубьев, но он меня резко оттолкнул.
– Осторожней. Скорпиос – рыба злая.
Я наблюдал за тем, как он с помощью лопасти весла снимает рыбу с остроги, и, хотя по всем законам та уже должна была обмякнуть, тем не менее она продолжала биться и извиваться и даже загоняла свои спинные шипы в деревянный борт.
– Гляди, гляди, – сказал Таки. – Теперь ты понимаешь, почему мы ее называем скорпиос? Если она тебя ткнет своими шипами, это будет такая боль… святой Спиридон! Придется мчать в больницу.
С помощью весла и остроги, не говоря уже о ловких манипуляциях, ему удалось поднять скорпену и бросить в жестянку из-под керосина, откуда тварь нам ничем не грозила. Я спросил, как она может быть вкусной, если она такая ядовитая.
– Так это же спинной плавник, – объяснил Таки. – Его надо срезать. А мякоть сладкая, как мед. Я тебе дам, отнесешь домашним.
Он налег на весла, и мы под скрип уключин снова заскользили вдоль рифов. Вскоре он притормозил. Здесь и там на песчаном дне виднелись пучки еще зеленых посидоний. Лодка совсем остановилась, и Таки взял в руки острогу.
– Гляди, – сказал он. – Осьминог.
У меня сердце екнуло от восторга. До сих пор я видел только мертвых осьминогов в продаже, а это, я был уверен, совсем не то, что живые. Но как я ни всматривался, песчаное дно казалось безжизненным.
– Да вон же, вон, – показал Таки, опуская острогу поглубже. – Не видишь? Ты что, глаза дома забыл? Вон, вон. Я его почти касаюсь.
Я по-прежнему ничего не видел. Таки опустил острогу еще на фут.
– Ну что, дурачок, теперь видишь? – спросил он со смешком. – Прямо под зубьями.
И тут я его увидел. Все это время я на него пялился, но для меня он сливался с песком и водорослями. Он сидел, словно в гнезде из собственных щупальцев, и два на удивление человеческих глаза на лысой куполообразной голове по-сиротски глядели на нас.
– Здоровый, – сказал Таки.
Он перехватил острогу, но сделал это не так ловко. Неожиданно осьминог из песчано-серого превратился в переливчато-зеленого. Он выпустил из своей сифонной трубки струю воды и, получив импульс, дал стрекача, взвихрив вокруг себя песок. Его щупальца тянулись сзади, и он был похож на улетающий воздушный шар.
– А, gammoto! – ругнулся Таки.
Бросив в лодку острогу, он схватился за весла и быстро погреб вслед за беглецом. Судя по всему, осьминог отличался трогательной верой в свой камуфляж, потому что отплыл всего футов на тридцать и снова прилег.
Таки подобрался поближе и снова пустил в ход острогу. Но на этот раз он был предельно осторожен. Когда вилы нависли в каком-то футе над куполообразной головой жертвы, он усилил хватку и вогнал их в цель. Тут же поднялось облако серебристого песка, щупальца выделывали немыслимые кульбиты, обвивались вокруг остроги. Осьминог выстрелил чернильной струей, и та повисла дрожащим черным кружевным занавесом, а еще стелилась над песком, как кольца дыма. Таки крякал от удовольствия. Он быстро вытащил острогу, и, когда осьминог оказался в лодке, два щупальца ухватились за борт. Он рывком заставил их оторваться, при этом раздался такой треск, будто отлепили кусок штукатурки, только в тысячу раз громче. Обхватив круглое слизистое тело, Таки ловко снял его с острых зубцов, а затем, к моему изумлению, поднес эту голову Медузы с извивающимися волосами к своему лицу, и щупальца мгновенно обвились вокруг его лба, щек и шеи, оставляя на смуглой коже белые следы от присосок. Вдруг, выбрав некую точку, Таки зарылся носом в самое нутро студенистого тела, щелкнули зубы, а голова дернулась вбок, как у терьера, разрывающего крысу на части. Видимо, он перекусил какой-то ключевой нервный центр, потому что щупальца тотчас ослабили свою хватку и безвольно повисли, только кончики слегка подергивались и загибались. Таки швырнул осьминога в жестянку к скорпене, сплюнул за борт и, зачерпнув морской воды, прополоскал рот.
– Ты приносишь удачу. – Он улыбнулся и вытер рот. – Нечасто мне удается поймать и скорпиоса, и осьминога.
Но похоже, после этого удача ему изменила: мы несколько раз обошли рифы, но больше ничего не поймали. Мы видели мурену, высунувшую голову из норы в скале, очень даже злобную голову размером с собачью. Но стоило Таки опустить в воду острогу, как мурена весьма изящно и с особым достоинством снова спряталась в скале, и больше мы ее не видели. Чему я был только рад, так как определил на глаз, что мурена минимум шестифутовая, и сражаться с таким монстром в слабо освещенной лодке – то еще удовольствие даже для такого заядлого натуралиста, как я.
– Ну что ж, – философски изрек Таки. – А теперь перейдем к твоей рыбной ловле.
Он отвез меня к самому большому плоскому рифу и высадил вместе с моим снаряжением. Вооружившись сачком, я бродил по краю, а Таки подгребал за мной на расстоянии полдюжины футов, подсвечивая сумеречную красоту скал. Здесь бурлила такая жизнь, что я засомневался в моей способности все это выловить.
Тут были тщедушные морские собачки в золотисто-алом наряде; некие крохи размером с полспички, красный столбик тельца, черные глазища, и другие, такие же крохи цвета берлинской лазури и окиси кобальта. Кроваво-красные морские звезды и пурпурные, ломкие офиуры с длинными изящными остроконечными лучами, которые беспрерывно сворачивались и разворачивались. Их надо было вытаскивать сачком с предельной осторожностью – одно резкое движение, и они с отчаянным безрассудством избавлялись от своих конечностей. Крепидулы, или улитки-тапочки: если такую перевернуть, обнаружится аккуратная костяная подошва, так что улитка и впрямь похожа на мешковатый, довольно бесформенный домашний тапок на подагрическую ногу. Раковины-ципреи – от белоснежных, нежно-ребристых до кремовых, в пурпурно-черных метках. А раковины хитонов, до двух с половиной дюймов длиной, похожие на мокриц-переростков, облюбовали расщелины скал. Увидев крохотную каракатицу величиной со спичечный коробок, я чуть не свалился с рифа в попытке ее поймать, но, к моему огромному огорчению, она сбежала. Не прошло и получаса, а мои банки, жестянки и коробочки уже ломились от морских существ, и я понял, что хочешь не хочешь, а придется остановиться.
Таки по-добрососедски отвез меня в мою любимую бухту и с любопытством посмотрел, как я осторожно выпускаю всякую живность в специально оборудованную заводь. А затем довез до пристани южнее Менелаоса. Он пропустил шнурок через жабры мертвой скорпены и протянул ее мне:
– Скажи своей матери, что скорпиоса надо готовить с острой паприкой и оливковым маслом и есть с картошкой и молодыми кабачками. Будет очень вкусно.
Я поблагодарил его за подарок и проявленное терпение.
– Еще порыбачим, – сказал он. – На следующей неделе. В среду или в четверг. Когда приеду, дам тебе знать.
Я ответил, что буду ждать. Он оттолкнул лодку и, орудуя одним веслом, взял курс через мелководье на Беницес.
– Удачи! – крикнул я ему вслед.
– Pastocalo, – ответил он. – Всего наилучшего.
Я развернулся и устало поплелся на холм. Полтретьего ночи, какой ужас! Мать наверняка убедила себя в том, что я утонул или меня сожрала акула или еще что-то в этом роде. Одна надежда, что рыба-скорпион ее хоть немного успокоит.
3
Миртовый лес
Примерно в полумиле к северу от нашей виллы, за поредевшими оливковыми рощами, раскинулось плоскогорье в пятьдесят или шестьдесят акров, где не росло ни одной оливы. Только зеленый лес из миртовых кустов с пролежнями каменистой луговины, украшенной чудны́ми канделябрами чертополоха цвета электрик да крупными луковицами подснежника. Это было мое излюбленное место охоты из-за огромного разнообразия мира насекомых. Притаившись в тенистых, остро пахнущих кустах мирта, мы с Роджером наблюдали за проползающими мимо нас существами, и в определенные дневные часы какая-нибудь ветка мало чем отличалась от оживленной городской улицы.
Здесь было много богомолов, до трех дюймов в длину, с яркими зелеными крылышками. Они балансировали в кустах мирта на своих тонких ножках, фарисейски сложив перед собой изощренно выгнутые передние лапки в молитвенном жесте, а их остренькие мордочки с выпуклыми, соломенного цвета глазками вертелись по сторонам, ничего не пропуская, точь-в-точь костлявые, озлобленные старые девы на вечеринке с коктейлями. Стоило белой капустнице или перламутровке присесть на глянцевитый лист мирта, как богомол начинал осторожненько, почти незаметно к ней подкрадываться, то и дело останавливаясь и тихо раскачиваясь, дабы заставить бабочку поверить в то, что это не он, а всего лишь потревоженный ветром листок.
Однажды я видел, как богомол притаился, а затем бросился на бабочку-парусника, которая, сидя на солнце, в задумчивости шевелила крыльями. Но в последний момент он оступился и в результате схватил ее не за тельце, а за крылышко. Бабочка мгновенно вышла из транса и так отчаянно замахала крыльями, что богомол потерял равновесие. В общем, она сумела кривобоко взлететь, лишившись части крылышка. А он уселся с глубокомысленным видом и полакомился тем, что осталось у него в лапах.
Под валяющимися среди чертополоха камнями кто только не жил, хотя земля под палящим солнцем сама превратилась в камень и на ней можно было варить яйца. Там обитало существо, от которого у меня всегда бежали по спине мурашки: плоская многоножка, длиной около двух дюймов, с бахромой из длинных тонких ножек по обе стороны туловища, которая могла пролезть в самую крохотную щель. Она перемещалась с необыкновенной скоростью, даже не бежала, а скользила по земле наподобие голыша, пущенного по льду. Их называют Scutigeridae, и, пожалуй, лучше об этом уродливом локомотиве и не скажешь.
Среди камней можно было обнаружить пробуравленные в твердом грунте ходы величиной в полкроны и больше, обтянутые внутри шелковистой паутиной и снаружи окруженные трехдюймовым паутинным кольцом. Это были норы тарантулов, здоровых, толстых, шоколадного цвета пауков в желтовато-коричнево-лимонных отметинах. Если такой раскинет ноги, то покроет кофейное блюдце, притом что тельце меньше грецкого ореха. Могучие существа, ловкие и жестокие охотники, демонстрирующие замечательный в своей злокозненности ум. В основном они охотились ночью, но иногда можно было увидеть среди дня, как они, длинноногие, шныряют в чертополохе в поисках добычи. Как правило, при виде человека они убегали и прятались в зарослях мирта, но однажды тарантул был так увлечен своим делом, что позволил мне подойти довольно близко.
Он пристроился на синеголовнике, в шести-семи футах от своей норы, и, помахивая передними лапками, оглядывался вокруг, ну прямо как охотник, взобравшийся на дерево, чтобы высмотреть дичь. Он это делал минут пять, пока я наблюдал за ним, присев на корточки. В конце концов он осторожно слез с чертополоха и с решительным видом куда-то направился, как будто кого-то засек с верхотуры. Лично я не обнаружил в окрестностях никаких признаков жизни, да и сомнительно было, что у тарантула столь острый взгляд. Но паук продолжал шагать с прежней уверенностью, пока не достиг высокого коикса (он же слезы Иовы); головки с семенами у этого тонкого дрожащего злака напоминали хлеб-плетенку. Приблизившись, я вдруг понял, что привлекло внимание тарантула: в глубине изящного фонтана из белых стеблей примостилось гнездо жаворонка. В нем лежали четыре яйца, и из одного только что вылупился розовый пушистый птенчик, стоявший на нетвердых ножках среди осколков скорлупы.
Прежде чем я сообразил, как прийти птенцу на помощь, тарантул остановился перед гнездом, на секунду замер, этакий монстр, а затем прижал к себе дрожащего малыша и запустил ему в спину свои длинные кривые жвала. Птенец разинул рот и минуты две еле слышно попищал, а потом пару раз дернулся в мохнатых объятьях. Но вот яд подействовал, птенец на миг окостенел и затем обмяк. Паук еще подождал, а убедившись, что яд подействовал, развернулся и зашагал прочь с птенцом в челюстях. Он был похож на необычного длинноногого ретривера, несущего в пасти свою первую в охотничьем сезоне куропатку. Ни разу не остановившись, тарантул скрылся в норе вместе с обмякшим жалким тельцем.
Эта встреча меня поразила по двум причинам: во-первых, я не ожидал, что тарантул может покуситься аж на птенца, и, во-вторых, не понимал, каким образом он определил местоположение гнезда – а ведь он это сделал, так как проследовал прямиком в нужном направлении, совершенно безошибочно. От чертополоха, на который тарантул взобрался, до гнезда было футов тридцать, я измерил шагами, и мне было ясно, что никакой паук не способен на таком расстоянии разглядеть хорошо замаскированное гнездо, да еще и птенца в нем. Оставался запах, но, опять же, даже зная, что разные твари способны улавливать ароматы, нам, людям, недоступные, я посчитал, что в такой безветренный день и при таком расстоянии требуется особое обоняние. И пришел к единственно возможному объяснению: в процессе обхода своих владений тарантул обнаружил гнездо и потом периодически проверял, не вылупились ли уже птенцы. Впрочем, меня оно не удовлетворило, так как тем самым я приписывал насекомому способность к мышлению, каковой он наверняка не обладал. Даже мой оракул Теодор не мог дать внятного объяснения. Одно я точно знал: этой весной несчастной чете жаворонков не удалось вскормить ни единого птенца.
Еще в миртовом лесу меня сильно интересовали личинки муравьиного льва. Взрослые особи отличаются размером, но все по большей части серые. Они похожи на крайне неопрятных обезумевших стрекоз. Крылышки у них непропорциональны туловищу, и они машут ими с таким отчаянием, словно боятся упасть и разбиться. Это неуклюжие и добродушные существа, не причиняющие никому вреда. Чего не скажешь о личинках. То, что прожорливые личинки стрекозы творят в прудах, личинки муравьиного льва устраивают в песке между кустами мирта. Единственным признаком их присутствия были необычные конической формы ямки в довольно мягком грунте. Впервые обнаружив их, я терялся в догадках. Может, это мыши докапывались до корешков или еще что-то в этом роде. Мне было невдомек, что на дне каждой такой ямки притаился собственной персоной строитель этой опасной ловушки, готовый к бою. И лишь когда я увидел все собственными глазами, до меня дошло: для личинки это не только родной дом, но еще и коварная засада.
Вот деловито побежал муравей (почему-то мне всегда казалось, что, трудясь, они напевают себе под нос). Это мог быть маленький черный или крупный рыжий, который иногда зачем-то вставал, демонстрируя свое рыжее брюшко и делаясь вдруг похожим на зенитное орудие. Кем бы он ни был, стоило ему попасть в такую ямку, и он тут же начинал в нее съезжать. Он, конечно, предпринимал попытку выбраться, но песок под ним осыпался, и в конце концов он скатывался вниз. Для личинки это был сигнал к началу действий. На муравья вдруг обрушивалась пулеметная очередь из песка или земли, а дулом была голова личинки. Осыпающийся под ногами песок вместе с артобстрелом приводил к тому, что муравей бесславно скатывался на дно. И тогда из песка мгновенно высовывалась плоская муравьиноподобная голова с огромными изогнутыми челюстями, похожими на два серпа. Она их запускала в несчастного муравья и утаскивала его, вырывающегося и брыкающегося, в могилу. Считая, что эти личинки коварно обманывают неразумных и простодушных муравьев, я без всяких угрызений совести их выкапывал и приносил домой, где они выводились в особых клеточках из муслина, и ранее мне неизвестных особей я добавлял в свою коллекцию.
Однажды случилась жуткая гроза, черно-синее небо разрезали серебряные молнии филигранной работы. А затем хлынул дождь – огромные тяжелые капли, теплые, как кровь. Когда гроза прошла, омытое небо стало чистейше голубым, как яйцо лесной завирушки, мокрая земля источала чудесные, почти гастрономические запахи то ли фруктового торта, то ли сливового пудинга, а от просыхающих на солнце олив шел такой пар, что казалось, стволы охвачены огнем. Мы с Роджером любили эти летние грозы. Было здорово шлепать по лужам и чувствовать, как одежда на тебе намокает под теплым дождем. К тому же Роджер с большим удовольствием облаивал молнии. Как-то мы шли через миртовый лес, и я подумал, что после грозы могли повылезать на свет божий разные существа, которые обычно в это время прячутся в норах от жары. И точно, на ветке мирта две жирные улитки янтарно-медовой расцветки медленно ползли навстречу друг дружке, призывно пошевеливая рожками. Вообще-то, в эту пору улитки летовали. Они приклеивались к удобной ветке, затягивали вход в раковину этакой дверцей словно из папиросной бумаги и прятались в своем домике, оберегая влажное тельце от палящего солнца. Видимо, аномальная гроза вывела их из спячки и пробудила в них романтические чувства. Они сходились и наконец сошлись рожками. Их пристальные взгляды встретились надолго. Затем одна слегка развернулась и подползла к другой сбоку. И тут произошло нечто такое, что я не поверил собственным глазам. У обеих из боков выстрелили миниатюрные, хрупкие на вид белые стрелы на таких же ниточках. Стрела № 1 вонзилась в бок № 2, и наоборот. И вот они замерли бок о бок, на белых ниточках, как два корабля, соединенные канатами. Это само по себе было необычно, но впереди меня ждали еще более удивительные вещи. Ниточки стали укорачиваться, а улитки сближаться. Чуть не носом в них уткнувшись, я пришел к невероятному заключению, что в их телах существует некий подобный лебедке механизм, затягивающий нить, пока обе особи не окажутся прижатыми друг к дружке. Я понял, что происходит спаривание, но они настолько слились, что сам акт был не виден. Минут пятнадцать они наслаждались этой близостью, а затем – ни тебе благодарности, ни прощального кивка – уползли в разные стороны, без всяких стрел и ниточек и вообще без каких бы то ни было признаков воодушевления успешно совершенным соитием.
Я был крайне заинтригован и с трудом дотянул до четверга, чтобы поведать Теодору, приехавшему на чай, об увиденном. Он слушал меня, раскачиваясь на носках и серьезно кивая, пока я со всеми яркими подробностями рассказывал, чему стал свидетелем.
– Так-так, – сказал он, когда я закончил. – Считайте, что вам… мм… сильно повезло. Я часто наблюдал за улитками, но ничего подобного не видел.
Я спросил его, не привиделись ли мне эти стрелы и ниточки.
– Нет-нет, – успокоил меня Теодор. – Все так и есть. Эта стрела состоит из чего-то похожего на… мм… кальций, и, попадая в организм улитки, он, так сказать, исчезает… растворяется. Кажется, есть доказательства того, что он вызывает чувство покалывания, которое улитки находят… мм… весьма приятным.
Справедливо ли будет предположить, спросил я, что обе улитки подтягивали свои нити?
– Именно так, – подтвердил Теодор. – Очевидно, что у них есть некий… мм… внутренний механизм, позволяющий это делать.
Я признался, что никогда не видел ничего подобного.
– Да-да. Весьма любопытно. – И тут Теодор взорвал такую бомбу, что у меня перехватило дыхание. – После того как они пристраиваются друг к другу… мм… мужская половина одной улитки спаривается с… э-э… женской половиной другой улитки… и наоборот.
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы переварить услышанное. Я правильно понял, спросил его осторожно, что каждая улитка является одновременно мужчиной и женщиной?
– Ну да, – подтвердил он. – Гермафродит.
В его глазах мелькнула искорка. Он потер бородку большим пальцем. Ларри, который обычно со страдальческим выражением лица слушал наши дискуссии о природоведении, был не меньше моего огорошен откровениями о сексуальной жизни улиток.
– Теодор, это вы так шутите? – недоверчиво переспросил он. – Вы хотите сказать, что все улитки одновременно мужчины и женщины?
– Вот-вот, – ответил Теодор и с мастерской сдержанностью добавил: – Прелюбопытно.
– О господи! – воскликнул Ларри. – До чего же несправедливо! Какие-то мерзкие слизни ползают по кустам и соблазняют друг друга, как оголтелые, испытывая все виды наслаждений. Я хочу знать, почему человек не награжден подобным даром?
– Действительно. Но тогда вам бы пришлось откладывать яйца.
– Ну да. Зато какой прекрасный предлог сбежать с вечеринки, – заметил Ларри. – «Извините, но мне пора. Надо высиживать яйца».
Теодор хмыкнул.
– Вообще-то, улитки не высиживают яйца, – пояснил он. – Они зарывают их в мокрую землю и уходят.
– Идеальный способ воспитания семьи, – неожиданно, а главное, убежденно заявила мать. – Как жаль, что я не имела возможности зарыть вас в мокрую землю и уйти.
– Какие грубые и неблагодарные слова, – сказал Ларри. – Возможно, сейчас ты породила у Джерри комплекс на всю жизнь.
Если этот разговор и породил у меня комплекс, то лишь в отношении улиток: я уже мысленно планировал масштабную охоту вместе с Роджером – принесу домой десятки особей, посажу их в жестянки и буду неотрывно наблюдать, как они пускают друг в дружку любовные стрелы. Но хотя я за пару недель отловил сотни улиток и содержал их в заточении с вниманием и заботой (даже устраивал для них с помощью лейки подобие грозы), я так и не сумел склонить их к спариванию.
Мне лишь еще один раз довелось наблюдать за необычной любовной игрой – когда я раздобыл пару огромных виноградных улиток, или ампулярий, на скалах у горы Десяти Святых, а сумел я туда добраться только потому, что на мой день рождения мать сделала мне заветный подарок – купила крепыша-ослика.
Хотя с момента нашего приезда на остров Корфу я знал, что здесь ослов полно, – собственно, сельскохозяйственная отрасль зависела от них, – по-настоящему я об этом задумался только на свадьбе Катерины. Многие ослы тогда пришли со своим потомством, в том числе нескольких дней от роду. Я был очарован их узловатыми коленями, длинными ушами и шаткой, неуверенной походкой и тогда же для себя решил: во что бы то ни стало обзаведусь собственным осликом.
Пытаясь уговорить мать, я ей объяснял, что с осликом, который повезет меня и мое снаряжение, я смогу покрывать большие расстояния. Почему бы ей не сделать мне такой подарок на Рождество? Во-первых, потому, что они дорого стоят, отвечала она, а во-вторых, в это время не бывает детенышей. Если они такие дорогие, возражал я, пускай это будет мне подарок и на Рождество, и на день рождения. Ради ослика я охотно откажусь от других подарков. Я подумаю, отвечала она, но по своему горькому опыту я знал, что она об этом забудет, быстро и безоговорочно. Мой день рождения приближался, и я снова высказал свои доводы в пользу ослика. А мать снова повторила, что она подумает.
И вот однажды Костас, брат работавшей у нас служанки, появился в нашем маленьком саду, неся на плечах связку бамбуковых палок. Весело насвистывая, он выкопал в земле ямки и вставил в них палки, образовавшие квадрат. Наблюдая за ним из кустов фуксий, я спросил себя, что это он задумал. Я свистом подозвал Роджера, и мы подошли поближе.
– Я строю дом для вашей матери, – объяснил мне Костас.
Я был совершенно сбит с толку. Зачем моей матери понадобился бамбуковый домик? Может, она решила спать на воздухе? Вряд ли. Зачем, спросил я у Костаса, ей понадобился бамбуковый домик?
Он поглядел на меня с каменным лицом и пожал плечами.
– Откуда мне знать? Возможно, она хочет в нем хранить саженцы или сладкий картофель на зиму.
Тоже сомнительно. Я еще полчаса понаблюдал за работой Костаса, а когда мне это надоело, мы с Роджером отправились на прогулку.
К следующему дню остов бамбуковой хижины был готов, и теперь Костас, вплетая камыши, основательно строил будущие стены и крышу. Еще через день все было закончено, а результат вызывал в памяти строительные потуги Робинзона Крузо. Когда я спросил у матери о назначении этого домика, мне было сказано, что она пока не знает, но думает, что он пригодится. Пришлось мне удовлетвориться столь туманным ответом.
Накануне моего дня рождения все повели себя эксцентричнее обычного. Ларри по известной лишь ему причине расхаживал по дому с криками «Галопом!» и «Ату!», но, поскольку к подобным причудам мы давно привыкли, я пропускал это мимо ушей.
Марго шныряла с загадочными свертками под мышкой. Один раз мы с ней столкнулись в прихожей, и я с удивлением обнаружил, что она несет кучу разноцветных украшений, оставшихся после Рождества. При виде меня Марго взвизгнула от неожиданности и умчалась в спальню с таким виноватым и хитрым выражением лица, что я застыл с открытым ртом.
