Джеральд Даррелл
Земля шорохов. Поместье-зверинец
Золотой рой
Нрав у них, по-видимому, был самый мирный, они лежали тесной кучей и крепко спали, похожие на великое скопище свиней.
Чарлз Дарвин. Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль»
Колония пингвинов возле эстансии Уичи была самым южным пунктом нашего путешествия. Теперь, оставив позади Десеадо, мы ехали на север по равнине, заросшей пурпурным кустарником, к полуострову Вальдес, где, как меня уверяли, есть крупное лежбище котиков и единственная в Аргентине колония морских слонов.
Полуостров Вальдес находится в провинции Чубут. Этот кусок суши, своими очертаниями напоминающий секиру, имеет примерно восемьдесят миль в длину и тридцать в ширину. С материком он соединяется таким узким перешейком, что, когда едешь по нему, море видно с обеих сторон. Попасть на полуостров – это все равно что оказаться в новой стране. Много дней мы ехали по однообразной, одноцветной патагонской равнине, плоской, как бильярдный стол, и совершенно лишенной признаков жизни. Теперь же, проехав узкую полоску земли, на другом конце которой был полуостров, мы вдруг увидели, что пейзаж переменился. Вместо низкорослых колючих кустарников, окрасивших пурпуром всю равнину до самого горизонта, мы увидели страну желтоватого цвета. Кусты здесь, сплошь усыпанные мелкими цветами, были выше, зеленей. Местность уже не плоская, а немного холмистая простиралась до горизонта, как желтое море, мерцающее на солнце.
Изменился не только цвет, но и настроение пейзажа – он вдруг ожил. Мы ехали по красноватой грунтовой дороге, изрытой вытряхивающими душу выбоинами, когда в придорожных кустах я заметил какое-то движение. Оторвав взор от выбоин, я взглянул направо и тотчас затормозил машину так резко, что все наши женщины стали бурно возмущаться. Но я просто показал пальцем, и они замолчали.
У самой дороги, утопая по колено в желтых кустах, стояли и смотрели на нас шесть гуанако. Гуанако – это дикие родичи лам, и я представлял их себе чем-то вроде этих приземистых домашних животных, покрытых грязно-бурым мехом. Мне, по крайней мере, запомнилось, что тот единственный гуанако, которого я видел много лет тому назад в одном зоопарке, выглядел именно так. Но либо мне изменила память, либо тот гуанако был в неважном состоянии. Он, безусловно, оставил меня совершенно неподготовленным к тому великолепному зрелищу, которое представляют собой дикие гуанако.
Одно из животных, очевидно самец, стояло немного впереди других, футах в тридцати от нас. У него были длинные, точеные, как у скаковой лошади, ноги, стройное тело и длинная грациозная шея, немного напоминающая жирафью. Морда гораздо длиннее и изящнее, чем у ламы, но с таким же высокомерным выражением. Глаза были черные и огромные. Прядая маленькими изящными ушами и вскинув подбородок, гуанако как бы разглядывал нас в воображаемый лорнет. Позади него тесной и робкой стайкой стояли три его жены и два малыша, каждый ростом не больше терьера. Огромные, широко раскрытые глаза придавали им до того невинный вид, что это зрелище исторгло у женской половины экспедиции восторженные вздохи и сюсюканье. Мех животных был не грязно-бурым, как я ожидал, а почти красным. Только у шеи и ног был светлый оттенок, как у песка на солнце, а туловище было покрыто густой шерстью красивого красновато-коричневого цвета. Боясь, что такого случая нам больше не представится, я решил выйти из «лендровера» и заснять их. Схватив кинокамеру, я стал очень медленно и осторожно отворять дверцу машины. Повернув оба уха вперед, самец гуанако следил за моими движениями с явным недоверием. Тогда я медленно закрыл дверцу и стал поднимать камеру. Однако этого оказалось достаточно. Гуанако не проявляли особого беспокойства при моей попытке выйти из машины, но, когда я стал поднимать к плечу черный подозрительный, похожий на оружие предмет, они не выдержали. Самец фыркнул, развернулся и поскакал прочь, гоня перед собой жен и детей. Маленьким гуанако сначала показалось, что это всего лишь забава, и они стали носиться по кругу, пока отец меткими пинками не призвал их к порядку. Отбежав немного, они сбавили ход и с бешеного галопа перешли на размеренную рысь. В своих красновато-коричневых с желтым шубах они были похожи на какие-то странные расписные игрушки, которые, покачиваясь, уносились сквозь золотистые кусты.
Пересекая полуостров, мы еще много раз встречали гуанако, обычно группами по три, по четыре, а однажды мы увидели стадо из восьми животных. Оно стояло на холме, резко выделяясь на фоне голубого неба. Я заметил, что в центральной части полуострова стада гуанако попадаются чаще, чем на побережье. Но где бы ни встречались нам эти животные, они всюду держатся настороженно и готовы ускакать прочь при малейшем намеке на что-либо непривычное. Местные фермеры-овцеводы охотятся на них, и гуанако на собственном горьком опыте узнали, что доблесть далеко не исключает осторожности.
К вечеру мы уже были где-то возле Пунта-Норте на восточном берегу полуострова, и дорога почти сошла на нет, превратившись в неглубокую колею, петлявшую в кустах таким непонятным образом, что казалось, будто она вообще никуда не ведет. Я уже подумал было, что мы вконец заблудились, как вдруг впереди показалась маленькая белая эстансия с плотно закрытыми ставнями. Слева от нее стоял большой навес для сена, или, как их здесь называют, гальпон. Зная, что обычно гальпон – это средоточие всякой деятельности на эстансиях, я подъехал к нему и остановил машину. Тотчас появились три большие жирные собаки, которые сперва браво полаяли на нас, а затем, считая, по-видимому, что долг их исполнен, с милой непосредственностью принялись орошать колеса «лендровера». Из-под навеса вышли три пеона, смуглые, тощие, улыбчивые люди, довольно дикого вида. Они определенно были рады нам, потому что гости в этих краях редкость. Пригласив нас под навес, они принесли стулья. Не прошло и получаса, как они забили овцу и стали готовить асадо, а мы, рассевшись, попивали вино и рассказывали, зачем приехали.
Пеонов восхитило, что я проделал такой длинный путь из Англии только для того, чтобы ловить и снимать bichos. И конечно, они заподозрили, что я не совсем в своем уме, но они были слишком вежливы, чтобы сказать мне об этом. О морских слонах и котиках они сообщили много сведений и очень нам помогли. Оказалось, что у морских слонов уже появилось потомство, и теперь они воспитывают его. Это значило, что их нельзя найти где-нибудь поблизости от котиков, то есть в определенном месте побережья, которое служит им родильной палатой. Теперь они плавают вдоль всего берега то туда, то сюда в зависимости от настроения, и найти их трудно, но есть несколько мест, которые они особенно любят и где их можно разыскать. Эти излюбленные места носят прелестное название – элефантерии. Пеоны показали нам на карте элефантерии и самые большие лежбища котиков. Как они сказали, котиков разыскать будет нетрудно, потому что детеныши еще при них, и поэтому они обретаются на побережье в легкодоступных местах. Более того, пеоны сказали нам, что как раз рядом с колонией котиков есть хорошее место для стоянки – ровное поле, защищенное от ветра небольшими возвышенностями. Ободренные этими сведениями, мы выпили много вина, съели много жареной баранины, а потом, снова забравшись в «лендровер», отправились искать место для лагеря.
Мы нашли его без особого труда, и оно оказалось именно таким, каким выглядело в описании пеонов, – небольшой ровной площадкой, покрытой жесткой травой и редкими, скрюченными и высохшими кустами. С трех сторон ее защищали низкие холмы, поросшие желтыми кустами, а с четвертой – высокая гряда гальки, за которой шумело море. Как-никак это было убежище, но даже сюда с моря то и дело долетали порывы ветра, который под вечер становился особенно холодным. Было решено, что женщины будут спать в «лендровере», а я улягусь под ним. Мы вырыли яму, набрали хворосту и разложили костер, чтобы вскипятить чай. С огнем мы обращались очень осторожно, потому что местность вокруг нас была сплошь покрыта сухими кустами. При малейшей оплошности сильный ветер поднял бы весь костер в воздух и бросил его на эти кусты. При одной мысли о том, какой свирепый пожар мог бы вдруг забушевать, меня бросало в дрожь.
Солнце село в гнездо из розовых, алых и черных облаков, и наступили короткие зеленоватые сумерки. Потом стемнело, и огромная желтая луна вышла на небо и стала смотреть, как мы, сидя на корточках у костра, напяливаем на себя все, что только можно, потому что ветер становился все холоднее и холоднее. Женщины, ворча и споря, кому куда девать ноги, стали устраиваться на ночлег в «лендровере», а я, забросав костер землей, вытащил три одеяла и устроил себе постель под задним мостом машины. Несмотря на то что на мне были три свитера, две пары брюк, пальто из шерстяной байки, войлочная шляпа и еще три одеяла, я все же замерз. Дрожа от холода, я старался заснуть и думал о том, что завтра не мешало бы перераспределить спальные места.
Проснулся я перед самым рассветом, когда кругом был еще полумрак и стояла такая тишина, что даже шум моря казался приглушенным. На фоне синевато-зеленого предрассветного неба вырисовывались черные холмы, и не было слышно ни звука, кроме шипения ветра да слабого рокота прибоя. Ночью ветер переменил направление, и колеса «лендровера» уже не спасали меня. Я лежал, дрожа, в своем коконе из одежды и одеял и размышлял, то ли мне оставаться под одеялами, то ли вставать и разводить костер, чтобы вскипятить чай. В моем убежище было холодно, но все же на несколько градусов теплее, чем снаружи, где еще надо было ходить, искать хворост, и я решил не вылезать. Я пытался пролезть в карман пальто, где у меня лежали сигареты, стараясь при этом не дать ветру выдуть остатки тепла из моего кокона, как вдруг увидел, что у нас гость.
Передо мной стоял гуанако, словно по волшебству возникший из небытия. Он стоял совсем тихо футах в двадцати от меня, удивленно и неприязненно всматриваясь в машину и прядая своими точеными ушами. Гуанако повернул голову и понюхал воздух, и я увидел его профиль на фоне неба. Как и у всех гуанако, выражение морды у него было аристократически надменное и даже чуточку насмешливое, как будто он знал, что последние три ночи я спал не раздеваясь. Он грациозно поднял переднюю ногу и посмотрел на меня в упор. Не знаю, быть может, в этот миг ветер донес до него мой запах, но он вдруг оцепенел и, секунду помедлив, рыгнул.
Нет, это не была случайная отрыжка, небольшое отступление от хороших манер, которое мы иногда нечаянно позволяем себе. Это было заранее обдуманное, громкое и продолжительное рыгание, в которое он вложил чисто восточный пыл. Показав мне, чего я стою, он замер на мгновение и впился в меня взглядом, словно хотел убедиться, что я осознал свое ничтожество. Потом гуанако повернулся и исчез так же внезапно, как и появился, и я услышал только, как шелестят кустики под его ногами. Я подождал немного, надеясь, что он вернется. Но гуанако, видно, отправился дальше, по своим делам. Тогда я закурил сигарету и так, дрожа и куря, лежал, пока не взошло солнце.
Позавтракав и немного придя в себя, мы отцепили прицеп, вытащили из «лендровера» все снаряжение и, сложив его на землю, укрыли брезентом. Потом мы проверили съемочную аппаратуру, приготовили сэндвичи и кофе и отправились на поиски котиков.
Пеоны сказали нам, что если проехать примерно полмили по дороге, а потом свернуть с нее и направиться к морю напрямик, то можно легко найти колонию. Они не сказали, что езда по бездорожью будет огромным испытанием для наших нервов и спинных хребтов, потому что земля здесь вся в ямах. Большинство этих ловушек спрятано за кустами, и в них попадаешься прежде, чем успеваешь что-либо сообразить. Кусты царапают бока машины, издавая пронзительные звуки, похожие на истерический смех сумасшедшего. Наконец я решил, что, пока мы не сломали рессору или не прокололи шину, нам лучше продолжать поиски пешком. Отыскав относительно ровное место, я остановил машину. Мы вышли и сразу же услышали странный шум, словно где-то вдали бешено ревели тысячи футбольных болельщиков. Утопая по пояс в золотистом кустарнике, мы пошли на этот шум и очутились на краю невысокого обрыва. Внизу под нами, на галечном пляже у самой пены прибоя, раскинулась колония котиков.
Когда мы вышли к этому удобному для наблюдения обрыву, шум, который производили животные, буквально обрушился на нас. Рев, мычание, бульканье, кашель – это было непрерывное кипение звуков, словно варился непомерный котел каши. Колония, насчитывавшая до семисот животных, растянулась полосой вдоль пляжа. Ширина полосы была в десять-двенадцать животных. Тесно сбившись, они ворочались, передвигались, золотисто блестя на солнце, и все вместе напоминали беспокойный рой пчел. Забыв о кинокамере, я присел на краю обрыва и как зачарованный уставился на это удивительное скопление животных.
Как и в колонии пингвинов, непрерывное движение, сумятица, шум сначала привели нас в замешательство. Наши глаза бегали по кишащей массе животных, стараясь схватить и проследить каждое движение, пока голова не шла кругом. Но через час, когда первое потрясение до некоторой степени прошло, оказалось, что сосредоточиться все-таки можно.
Первыми обращали на себя внимание взрослые самцы, потому что они были очень массивными. Я никогда не видел животных, у которых был бы такой гордый, такой необычный вид. Они сидели, задрав морды вверх, выгнув косматые шеи, так что жир на загривке собирался в могучие складки. Их тупые носы и толстые морды завсегдатаев пивных были обращены к небу с напыщенным высокомерием Шалтая-Болтая на иллюстрациях Тенниела. Комплекция у них была боксерская – их тела, очень широкие и мускулистые в плечах, к хвосту постепенно сужались и неожиданно оканчивались парой очень смешных конечностей с длинными тонкими пальцами и с перепонками между ними. Создавалось впечатление, будто котики, по причине, известной только им самим, надели по паре очень модных резиновых ластов. Некоторые самцы спали, растянувшись на песке. Во сне они постанывали, похрапывали и покачивали из стороны в сторону своими большими ластами, вытягивая тонкие пальцы с изяществом и утонченностью танцовщицы с острова Бали. Когда самцы прохаживались, их громадные лягушачьи лапы торчали в разные стороны, а жирные тела колебались в ритме румбы. Это было невероятно трогательно и смешно. Цвета они были от шоколадного до темно-желтого, переходящего в красновато-коричневый на косматых плечах и шее. Громадные и неуклюжие самцы были похожи на бочки, и от этого еще прекраснее и соблазнительнее выглядели рядом с ними их жены, одетые в серебристые и золотистые шубки. Грациозные, изящные, прелестные, кокетливые, с точеными острыми мордочками и большими нежными глазами, они были воплощением женственности. Они были небесными созданиями, и я подумал, что если бы мне вдруг выпала доля быть животным, я бы предпочел оказаться в шкуре котика, чтобы наслаждаться обществом таких великолепных супруг.
Котики имели в своем распоряжении пляж длиной миль в шесть, однако предпочитали лежать, сбившись в тесную кучу, занимая не более четверти мили пляжа. По-моему, если бы они хоть немного рассредоточились, то все неурядицы в колонии сократились бы по крайней мере наполовину, потому что в этой теснотище самцы постоянно нервничали из-за своих жен, и в колонии то и дело возникали драки. Надо сказать, что чаще всего повинны в этом бывали самки. Как только им начинало казаться, что муж не наблюдает за ними, они, грациозно извиваясь, отползали к соседней группе и усаживались там, томно поглядывая на чужого самца. Котик не такой уж стойкий пуританин, чтобы устоять перед призывным взглядом нежных глаз. Но прежде чем успевала свершиться измена, законный супруг вдруг быстро пересчитывал своих жен и обнаруживал, что одной не хватает. Он высматривал, где она, и тотчас бросался следом, разбрасывая громадным телом гальку, а из его пасти, вооруженной большими белыми клыками, вырывался протяжный львиный рев. Догнав самку, он хватал ее за холку и начинал свирепо трепать. Потом, мотнув головой, он пускал ее кубарем в сторону своего гарема.
К этому времени другой самец уже окончательно выходил из себя. Недовольный тем, что соперник подошел слишком близко к его гарему, он тоже устремлялся вперед, разевая пасть и издавая устрашающие гортанные звуки. И начинался бой. Чаще всего эти драки были чисто символическими, и после нескольких наскоков, сопровождавшихся разеванием пасти и ревом, самолюбие самцов удовлетворялось. Но иногда оба самца приходили в бешенство, и тогда происходило нечто невероятное и страшное – два массивных и на вид отечных существа превращались в быстрых, ловких и беспощадных бойцов. Галька разлеталась во все стороны, два громадных зверя рвали друг другу могучие шеи, и кровь хлестала струей на восхищенных жен и детей. Драка начиналась с того, что самец полз по гальке навстречу своему противнику, колыхаясь и поводя головой из стороны в сторону, подобно боксеру, прибегающему к обманным движениям. Приблизившись, он бросался на врага, норовя укусить его сбоку и снизу и располосовать толстую шкуру на его шее. Шеи у большинства старых самцов были украшены свежими ранами или белыми шрамами, а у одного из них я увидел такую рану, будто его кто полоснул саблей, – она имела дюймов восемнадцать в длину, а вглубь клыки врага ушли дюймов на шесть.
Закончив битву, самец, переваливаясь, возвращался к своим женам, и те, преисполненные любви и восхищения, собирались вокруг него и вытягивали свои гибкие шеи, чтобы достать, обнюхать и поцеловать его морду, терлись золотисто-серебристыми телами о его мощную грудь, а он высокомерно смотрел в небо и лишь иногда, снисходительно склонив голову, нежно кусал одну из жен в шею.
Самцы, имевшие много жен, постоянно нервничали из-за самцов-холостяков и дрались с ними по-настоящему. Веселые молодые самцы гораздо менее массивны и мускулисты, чем старые, и не могут добыть себе одну или несколько жен в начале брачного сезона, когда идут сражения между соперниками. Молодые самцы большую часть времени проводят, дремля на солнце, или плавают в мелководье у самого берега. Но время от времени их охватывает проказливое желание позлить добропорядочных отцов семейств. Тогда они медленно ковыляют вдоль колонии, широко расставляя большие лягушачьи ласты и поглядывая вокруг с таким невинным видом, словно в голове у них нет и тени недобрых помыслов. Проходя мимо гарема, в середине которого, задрав голову к небу, сидит старый самец, молодой холостяк вдруг поворачивает и пускается бежать к нему, колыхаясь и все ускоряя бег. Когда он врывается в круг, самки стремглав рассыпаются в стороны, а молодой кидается к старому самцу, быстро кусает его в шею и так же быстро удирает, прежде чем тот успевает сообразить, что к чему. Старый самец с гневным ревом бросается в погоню, но веселый холостяк уже добежал до моря и плюхнулся в воду. Тогда старый, ворча себе что-то под нос, возвращается, чтобы собрать своих разбежавшихся жен, и усаживается в их кругу для новых астрономических наблюдений.
Наиболее беспечное и приятное существование было, пожалуй, у молодых, но уже совсем взрослых самцов, которым посчастливилось раздобыть себе одну жену. Они обычно лежали немного в стороне от основной колонии, рядом с женой и детенышем, и помногу спали. Они могли позволить себе это, потому что справляться с одной пылкой самкой несравненно легче, чем пресекать причуды шести или семи. Во время наблюдений за одной парочкой молодоженов нам посчастливилось увидеть гармонию семейного существования, причем мне никогда не приходилось быть свидетелем более нежных и красивых любовных игр двух животных.
У подножия обрыва, с которого я производил съемку, молодой самец вырыл себе в гальке что-то вроде коттеджа для медового месяца. Коттедж представлял собой большую глубокую яму. Самец отгреб передними ластами верхний слой нагретой солнцем гальки и обнажил гальку мокрую и прохладную. Он лежал в этой яме со своей женой в весьма типичной позе – положив голову на спину подруги. Все утро они лежали так почти без движения. В полдень, когда жгучее солнце достигло зенита, они стали проявлять беспокойство. Самец начал всплескивать задними ластами, беспокойно ворочаться и нагребать себе на спину сырую гальку, чтобы было прохладнее. Разбуженная его движениями супруга огляделась, широко зевнула и снова легла с глубоким довольным вздохом, безмятежно посматривая своими большими черными глазами. Поразмыслив несколько минут, она повернулась и легла рядом с самцом, лишив его таким образом подушки. Он басисто, раздраженно заворчал и взгромоздился на самку, наполовину закрыв ее своим туловищем. Потом он сомкнул веки и решил поспать. Но у супруги, придавленной его громоздким туловищем, были другие планы. Она, извиваясь, отодвинулась в сторону, а бочкообразное туловище самца соскользнуло с ее спины и шлепнулось на гальку. Затем она вытянула шею и стала кусать его губы и подбородок, очень нежно, медленно, томно. Самец не открыл глаз, он мирился с этими ласками, только изредка пофыркивая, если они причиняли ему уж очень большое беспокойство. Но наконец любовные заигрывания самки соблазнили его, он тоже открыл глаза и стал покусывать ее лоснящуюся шею. Эти проявления любви со стороны ее господина привели самку в щенячий восторг, и она начала перекатываться и извиваться под его большой головой, покусывая его выпуклую грудь, издавая носом глухие страстные звуки, а ее длинные усы встали торчком вокруг точеной мордочки, как два раскрытых пластмассовых веера. Она извивалась на гальке, а он наклонил голову и стал не торопясь обнюхивать заднюю часть ее туловища, словно старый обрюзгший гурман, оценивающий букет выдержанного коньяка. Потом он тяжело взгромоздился на нее… Теперь она приподняла свою морду, усы к усам, и кусала его морду, нос, горло, и он тоже покусывал ее горло, шею страстно, но осторожно. Задние части их туловищ пришли в согласное волнообразное движение; делали они это не быстро, нетерпеливо и грубо, как большинство животных, а медленно и осторожно, движения были мягкими и равномерными, точно мед лился из кружки. Вскоре, тесно прижавшись друг к другу и дрожа, они достигли высшей точки наслаждения, и тела их расслабились. Самец слез с супруги и шлепнулся рядом, и они лежали так, покусывая друг другу морды с изумительной нежностью. Весь акт был красивым зрелищем и уроком сдержанных любовных игр.
Я еще не говорил о детенышах котиков, которые играли в колонии очень важную и забавную роль. Их были сотни. Словно ожившие чернильные пятна, они без конца передвигались среди массы спящих, занимающихся любовью, дерущихся взрослых. Они засыпали на гальке в самых необычных непринужденных позах, похожие на надувные резиновые игрушки, из которых вдруг наполовину выпустили воздух. Неожиданно просыпаясь и не находя рядом матери, они становились на ласты и уверенно двигались вдоль пляжа, выделывая те же странные па румбы, что и взрослые котики. Решительно ступая ластами по гальке, детеныш через несколько ярдов останавливался, широко раскрывал розовую пасть и блеял жалобно, как ягненок. После непродолжительных поисков родителей силы оставляли его, он еще раз отчаянно блеял, бросался на брюшко и тотчас погружался в глубокий освежающий сон.
Для некоторых детенышей в колонии имелось что-то вроде яслей, потому что кое-где по десять – двадцать малышей были собраны в группки, похожие на кучи кусков угля причудливой формы. При них обычно находились молодой самец или несколько самок, которые дремали поблизости и, видимо, следили за детенышами, потому что стоило одному из малышей забрести за невидимый круг, очерчивающий территорию яслей, как взрослый котик поднимался и, извиваясь, устремлялся вслед, ловил детеныша большой пастью, основательно встряхивал и швырял обратно. Несмотря на пристальное наблюдение, я не мог точно выяснить, были ли группки детенышей потомством одной семьи котиков, или здесь сосредоточивались малыши из нескольких семейств. Если они были из нескольких семейств, то эти группки действительно являлись своеобразными яслями или детскими садами, в которые родители отводили малышей, отправляясь в море поискать корм или просто искупаться.
Мне хотелось заснять, как ведут себя детеныши изо дня в день, но для этого потребовалось бы выбрать одного малыша, а так как все они были одного роста и цвета, то сделать это было трудно. Я уже совсем отчаялся, как вдруг увидел детеныша, которого было легко выделить среди остальных. Он, по-видимому, родился позже других, потому что был вдвое меньше, но недобранные дюймы он с избытком восполнял своей решительностью и яркой индивидуальностью.
Когда я впервые заметил Освальда (так мы окрестили его), он деловито подкрадывался к длинной ленте блестящих морских водорослей, которую выбросило на гальку. По-видимому, ему показалось, что это чудовищная морская змея, угрожающая колонии. Он подковылял к ней и, тараща глазенки, остановился примерно в ярде от нее, чтобы понюхать воздух. Ветерок шевельнул концом водоросли. Перепуганный Освальд повернулся и, раскачиваясь, побежал прочь с максимальной скоростью, на которую только были способны его ласты. На безопасном расстоянии он остановился и оглянулся, но ветер уже стих, и водоросль лежала неподвижно. Снова осторожно приблизившись к ней, он остановился от нее футах в шести и принюхался. Трепеща и напрягшись всем своим пухлым тельцем, он стоял, готовый бежать при малейшем движении водоросли. Но водоросль неподвижно лежала на солнце, сверкая, словно лента из нефрита. Тогда он медленно и осторожно приблизился к ней – было такое впечатление, будто он, затаив дыхание, идет на цыпочках своих больших плоских ластов. Но водоросль по-прежнему была неподвижна. Ага, она трусит! Освальд приободрился. Его долг – спасти колонию от опасного врага, который явно хочет захватить котиков врасплох. Он смешно заерзал, уперся задними ластами в гальку и бросился на водоросль. Увлекшись, он явно перестарался и пропахал носом гальку, но зато большой кусок морской водоросли был крепко зажат в пасти. Он сел, не выпуская водоросли, которая, словно зеленые усы, свисала по обеим сторонам пасти, и, видно, был чрезвычайно доволен тем, что первым же укусом совершенно обезвредил врага. Он мотал головой из стороны в сторону, хлопая водорослью, а потом встал на ласты и галопом помчался вдоль берега, волоча ее за собой, время от времени ожесточенно тряся головой, словно для того, чтобы окончательно убедиться, что противник мертв. Примерно четверть часа он играл с водорослью, пока от нее не остались лишь разлохмаченные обрывки. Потом, совершенно выдохшийся, он бросился на гальку и уснул глубоким сном с куском водоросли, который, как кушак, обмотался вокруг его живота.
Проснувшись, Освальд вспомнил, что искал мать. Он стал на ласты и, жалобно блея, пошел вдоль берега. Вдруг он заметил чайку, присевшую неподалеку на гальку. Забыв про свою мать, он решил проучить чайку, возмущенно сгорбился и заковылял к ней все в том же ритме румбы. Чайка наблюдала за его приближением искоса, холодно и недружелюбно. Освальд, тяжело дыша и колыхаясь, шел к ней с выражением мрачной решимости на морде, а чайка зловеще за ним наблюдала. Тогда Освальд с видом профессионала-матадора, увертывающегося от очень неопытного быка, стал бросаться то вправо, то влево, мелко семеня перепончатыми лапами. Он повторил свой маневр четыре раза, но чайке это уже надоело. На пятый раз она расправила крылья и, сделав несколько ленивых взмахов, отлетела на более спокойное место.
Когда предмет его гнева исчез, Освальд вдруг вспомнил о матери и, громко блея, снова отправился на поиски. Он двигался к самой скученной части колонии, к беспорядочно расположившейся массе самцов и самок, которые наслаждались послеполуденным отдыхом.
Освальд шел напрямик, с совершеннейшей беспристрастностью попирая ластами как самцов, так и самок, карабкаясь на их спины, наступая на хвосты, шлепая ластами по глазам. Позади себя он оставлял разъяренных взрослых, вырванных из объятий освежающего сна шлепком большого ласта с налипшими на нем камнями. Вдруг он увидел самку, которая лежала на спине, подставив соски лучам солнца, и решил, что это весьма удобный случай, чтобы остановиться и перекусить. Только он припал к одному из сосков и приготовился к вкушению животворной влаги, как самка проснулась и взглянула на него. Примерно секунду она взирала на него с любовью, потому что была еще в полусонном состоянии, но затем она вдруг поняла, что это не ее сын, а какой-то наглый чужак, захотевший полакомиться на даровщинку. Гневно заворчав, она наклонилась, подсунула нос под его толстое брюшко и быстро вскинула голову. Освальд взлетел, кувыркаясь, в воздух и приземлился на голову какому-то спящему самцу. Самец был далек от восхищения, и Освальду пришлось во всю прыть своих ластов бежать от справедливого возмездия. С угрюмым упорством он карабкался на горные хребты из спящих котиков. Взбираясь на особенно толстую самку, он соскользнул с нее и упал на молодого самца, который спал рядом. Самец сел, возмущенно фыркнул и большой пастью схватил Освальда за шиворот, прежде чем малышу удалось удрать. Освальд висел не двигаясь, пока самец решал, что бы ему такое с ним сделать. Наконец он решил, что небольшой урок плавания Освальду не повредит, и зашлепал к морю. Освальд, которого держали за шиворот, обмяк, словно это было не живое существо, а перчатка.
Я часто наблюдал, как самцы учат детенышей плавать, и это было ужасное зрелище. Мне было очень жаль Освальда. Самец остановился у самого прибоя и стал сильно трясти малыша. Со стороны казалось, что от такой тряски у детеныша непременно сломается шея. Затем самец швырнул Освальда футов на двадцать в волны. Пробыв под водой довольно долго, Освальд вынырнул и, отчаянно хлопая ластами, отплевываясь и кашляя, быстро поплыл к берегу. Но самец вошел в воду и, прежде чем Освальд достиг мелководья, снова поймал его за шею, а потом стал окунать, держа по пять – десять секунд под водой. И каждый раз Освальд вылетал из воды как пробка, задыхаясь и широко раскрывая пасть. Побывав под водой раза четыре, Освальд был так напуган и изнурен, что, оскалив пасть и пронзительно вереща, осмелился броситься на огромную тушу самца. Он был похож на комнатную собачонку, вздумавшую напасть на слона.
