Джесс Лури
Когда деревья молчат
Глава 5
– Кэсси!
Моё имя было почти проглочено гулом голосов в переполненном перед вторым уроком коридоре. Я не смогла увидеть, кто мне кричал.
– Кэсси! Сюда.
Наконец-то я заметила мистера Кинчелоу, моего учителя английского. Это был невысокий рыжеволосый мужчина с профилем Боба Хоупа, собаку съевший на шутках про Джейн Остин. Я проталкивалась боком в потоке детей.
– Здравствуйте, мистер Кинчелоу. Вы что, следите за нами?
– Кто-то же должен убедиться, что вы, дурашки, сможете найти дорогу в нужные кабинеты, – сказал он, подмигивая. – Хочу сказать, что ты отлично справилась с тем сочинением.
Я мгновенно почувствовала – даже не гордость, скорее, смущение, а на самом деле всё смешалось и походило на американские горки, особенно учитывая оставшееся волнение после предупреждения Бетти и симпозиума.
– Вы уже прочитали моё сочинение?
Я писала сочинение по символизму, базируясь на «Дорогой Эсме – с любовью и всякой мерзостью»[4]. Сочинение было на пять напечатанных страниц плюс страница с цитатами. Весь прошлый месяц я провела в библиотеке, просматривая нужные источники, и нервно сдала работу в прошлую пятницу.
– Дважды, – сказал он, улыбаясь.
Я опустила голову и посмотрела в пол.
– Спасибо.
– Ты писательница, Кэсси. Не отрицай.
Ну всё. От этого я улыбнулась так широко, что щеки заболели. Прозвенел звонок, грохотом сообщая, что мы уже должны быть на следующих занятиях, поэтому мистер Кинчелоу помахал мне. Поток учеников подхватил и понес меня в сторону оркестровой комнаты, а я сияла от тепла его похвалы. Он уже не в первый раз говорил мне, что я должна стать писательницей, но всем учителям иногда приходится говорить всякую милую чушь своим ученикам, чтобы они не чувствовали, что зря потратили свою жизнь на образование. Я так надеялась, что это совсем другой случай, но правды никогда не узнать.
Был только один способ проверить это. Я подожду, пока мои статьи Нелли Блай «Хочешь – верь, хочешь – нет» не будут опубликованы, и тогда я получу свою первую награду. Я приглашу мистера Кинчелоу в город, где будет проходить церемония, возможно, в Нью-Йорк, но не скажу ему, зачем. Мы вместе поедем в зал награждений и даже сядем рядом. Я надену очки, и у меня будет самое серьёзное выражение на лице, и я надену красное платье без бретелек для официальных событий. Мы будем говорить о старых добрых временах, а потом назовут моё имя. Я притворюсь удивленной, извинюсь, потом выйду на сцену, улыбаясь и махая рукой. Я подойду к микрофону и скажу:
Я здесь сегодня только потому, что мой учитель английского верил в меня…
И если он тогда заплачет, то я узнаю, что он всегда говорил мне правду.
Я вошла в музыкальный класс, оглядев море ребят. Большинство из них всё ещё разговаривали со своими друзьями, медленно двигаясь к своим местам. По привычке я искала Линн и Хайди – до прошлой осени мы были лучшими подружками. Наши родители тусовались вместе и всё такое. Но потом мы перестали дружить, и с тех пор я проводила время то с одними ребятами, то с другими.
Вы можете подумать, что наш класс – всего-то навсего восемьдесят семь детей – очень дружный. Вы ошибётесь. Дети из маленьких городков – это камешки в реке, которые разбрасывает течение, образуя кучки, которые меняются, когда течение набирает силу, и тогда мы оказываемся в совершенно новой компании. Может быть, то же самое происходит и в больших городах, я не знаю.
Я не увидела ни Линн, ни Хайди.
Габриэля тоже.
Мне в уши ударила какофония звуков, издаваемых проверяемыми инструментами. Мистера Коннели не было видно на его привычном месте в начале класса. Моё настроение резко поднялось. Может, он ещё не успел прийти.
Я поспешила схватить свой кларнет.
Инструментальная комната была одним из моих любимых мест во всей школе. С задней ее стороны, обычно скрытая за грудой пультов, пряталась потайная дверь, доходившая мне только до колен – остатки того, что было построено ещё до тех времён, как мои родители пошли в эту среднюю школу. Она вела в цементную комнату размером с большую спальню, где раньше хранились школьный водонагреватель и топка, но теперь пустовавшую. Раньше кладовка была заперта, но теперь ее оставили открытой, и туда можно было прокрасться и что-нибудь вытворить. Некоторые ребята клялись, что они там курили, но я никогда не могла унюхать ничего подобного.
Мне нравилось там прятаться, потому что там было темно и тихо, как в склепе, особенно по сравнению с шумом основной комнаты, где сейчас настраивались трубы, стучали барабанные палочки, мальчики толкали друг друга, а девочки сплетничали и рассказывали истории. Кларнеты хранились в левом углу. Я открыла футляр, щелкнув замком, и стала там рыться, засовывая в рот язычок кларнета, чтобы смочить его, пока собирала инструмент. Я размышляла о банде из Миннеаполиса, крадущейся по Лилидейлу, когда голос из кладовки заставил меня вздрогнуть.
– Кэсси?
Я пискнула и подпрыгнула от неожиданности выше головы.
– Линн?
Она пряталась в слепой зоне между полками и потайной дверью. Увидев мою бывшую лучшую подругу, я заволновалась еще больше. Она выглядела ужасно – её лицо было пепельно-серым и всё в слезах. Когда мы с ней тусовались, то часто плакали вместе, но не так. Она выглядела испуганной. Мой живот скрутило ещё сильнее. Да у меня причёска не та, чтобы справляться сейчас с кризисом.
Она кивнула, и это меня ещё больше запутало. С чем она соглашалась? С тем, что была Линн?
– Что ты там делаешь? – спросила я, слыша отголоски грохота моего сердца. – Мы совсем скоро начнём играть.
Она нагнулась ко мне немного, все еще продолжая прятаться.
– Я не могу туда выйти.
Я оглянулась через плечо и посмотрела за дверь. Инструментальная комната находилась на одном уровне с верхним ярусом оркестровой комнаты, а это означало, что видеть её могли только барабанщики.
– Ты забыла свой инструмент?
Она покачала головой, как бы отвечая: «Нет, не в этом дело».
Я попыталась вспомнить, видела ли я её вообще сегодня. От следующей мысли у меня кровь застыла в жилах. Неужели Линн тоже изнасиловала банда из Миннеаполиса в эти выходные? Она подарила мне мою первую булавку «для подружек» ещё в четвертом классе. Мы никогда не ссорились из-за мальчиков. Когда ей понравился Ларри Уилкокс, я выбрала Эрика Эстрада. Она хотела Бо Дьюка? Мне было хорошо и с Люком. Мы поклялись быть друзьями навечно, вот только прошлой осенью она перестала звонить.
Мой голос звучал как наждачная бумага.
– Тебя кто-то обидел?
– У меня начались месячные.
Я моргнула.
– Только что?
– Да, видимо, – кивнула она.
Она шагнула на свет. На передней части ее коричневых вельветовых штанов было тёмное пятно. Оно могло бы сойти за тень, если не приглядываться, но когда Линн обернулась, я поняла, что просто так это не скрыть.
– И столько вот вышло сразу?
Она проигнорировала мой вопрос.
– Что же мне делать, Кэсси?
Я с трудом оторвала взгляд от пятна.
– Мы должны незаметно пробраться в кабинет медсестры. У неё есть всё нужное.
Мне никогда этим самым «нужным» не приходилось пользоваться. Вообще, при других обстоятельствах я бы завидовала, что у Линн раньше начались месячные. Но теперь она выглядела слишком испуганной, чтобы я чувствовала что-то кроме жалости.
– Я не могу выйти в таком виде! Все увидят.
Я снова оглянулась через плечо. В оркестровой комнате по-прежнему царил хаос.
– Может, и нет. Мистер Коннелли еще не пришёл.
Она снова начала тихо плакать.
Мне было больно на неё смотреть. Она была права. Все это увидят. А в таком городе, как Лилидейл, такие вещи не забываются. Я стянула свой красивый жакет цвета морской волны, который надевала только раз в девять дней, чтобы он не переставал быть особенным.
– Вот.
– Ты же так любишь эту куртку.
Моя улыбка удивила даже меня. Она запомнила.
– Всё нормально. Мама сошьёт мне другую. Завяжи на талии, и никто сзади ничего не увидит. А я пойду впереди.
Она подтянула куртку на талии и потерла щёки.
– Видно, что я плакала?
– Совсем чуть-чуть, – соврала я. Она выглядела так, словно её лицо ужалили пчелы-убийцы. – Но если ты отвернешься от всех и будешь смотреть на часы, как будто тебя действительно волнует время, то я готова поспорить, что никто не заметит.
– Спасибо.
Она схватила меня за руку, и для меня это было просто рождественским подарком – что я могу подарить кому-то чувство безопасности.
Вот только мы больше не были в безопасности.
Сержант Бауэр явно дал нам это понять.
Глава 6
«Малыш Джон» – один из четырёх баров Лилидейла. Только там был Пакмен, но папа не поэтому так его любил. Он ходил в этот бар ещё до того, как они установили эту игру. Думаю, просто некоторые места иногда нравятся людям больше, чем другие.
С «Малышом Джоном» мне было почти всё понятно. Это был маленький бар с особой атмосферой ― в тесной и прокуренной комнатке на стойке стояли бутылки со свиными ножками и маринованными яйцами, плавающими в мутной жидкости, а за ними – полки с янтарным, зелёным и прозрачным алкоголем. Вдоль одной стены тянулись доски для игры в дартс, с другой сверкал Пакмен, и хоть мужчины в баре всегда пялились на нас с Сефи, мы чувствовали себя частью чего-то тайного, когда заходили внутрь.
– А можно нам по четыре четвертака? – спросила я папу, моргая, чтобы привыкнуть к темной пещере бара после яркого майского дня. На заднем плане играл «Tupelo Honey».
Когда мы с Сефи вышли из автобуса, папа казался более раскованным, чем обычно. Не совсем счастливым, но как будто не таким уж погруженным в свои мысли и угрюмо неразговорчивым. Он сказал, что ему нужно съездить в город за сварочными материалами и мы с Сефи должны будем помочь погрузить их в трейлер. Я не хотела ехать. У меня была гора домашних заданий, а кроме того, предупреждение Бетти и ужасный симпозиум вывели меня из равновесия. Первый раз в жизни мне не очень-то хотелось ехать в город.
Но папа сказал, что у нас нет выбора.
Когда мы доехали до Лилидейла, он предложил зайти в «Малыша Джона», как будто только тогда подумал об этом.
– Сегодня жарко, – сказал он. – Будет здорово выпить чего-нибудь холодненького.
Я была совсем не против. Чаще всего, когда мы проезжали мимо «Малыша Джона», он покупал нам газировку – мне виноградную, Сефи клубничную – и в любом случае он редко оставался там достаточно долго, чтобы напиться, тем более средь бела дня и в общественном месте. Но когда мои глаза привыкли к темноте и я увидела в баре только двух человек – бармена, вытирающего стойку, и сержанта Бауэра, прислонившегося к стене с банкой пепси, я сразу всё поняла.
Это была совсем не случайность, что мы там оказались. Сержант Бауэр и мой отец что-то замышляли. От осознания этого у меня как будто запершило в горле. Папа подошёл к бару, поставил ногу на подставку и схватился за край стойки.
– Виски с содовой, – сказал он.
Я не узнала бармена. Он был старше большинства моих учителей, и лицо у него было как у бульдога. Он одним глазом следил за мной и Сефи, а другим – за напитком, который готовил для моего папы. Он мало налил виски, я заметила. Я была уверена, что папа рассердится, но он только ухмыльнулся, бросив пятерку на стойку.
– Дайте моим девочкам по газировке, – сказал он. – И сдачу выдайте четвертаками, чтобы они могли на них поиграть.
Папа схватил свой стакан и подошел к сержанту Бауэру, на котором не было униформы, но который держался при этом не менее величественно. «Он должен ловить тех, кто нападает на мальчиков, – подумала я, – а не в баре с моим отцом фигнёй всякой страдать».
– Мне клубничную, а моей сестре виноградную, пожалуйста, – сказала Сефи, возвращая моё внимание к бармену.
Он потянулся в холодильник, достал две влажные бутылки с содовой, одну сливовую, как тёмная ночь, а вторую ярко-красную, как мараска[5], и сорвал с них крышки открывашкой, лежавшей под стойкой. Я сглотнула подступающую слюну. Бармен поставил обе бутылки на стойку. Я шагнула вперед и потянулась за своей, уже почти ощущая сладкую виноградную воду, чувствуя, как она скользит по моему горлу и наполняет мой желудок.
Я уже почти взяла бутылку в руки, когда бармен обратился прямо ко мне.
– В бар нельзя детям, – проворчал он.
От этих слов жар мгновенно прилил к моему лицу, как от пощечины. Я взглянула на папу, но он уже наклонялся к сержанту Бауэру так близко, как будто вот-вот поцелует его в ухо. Я ждала, что кто-нибудь вышвырнет нас с Сефи из «Малыша Джона», с того самого момента, как мы впервые вошли внутрь. Это отчасти и было причиной восторга, вызываемого этим местом. Но я не хотела, чтобы этот момент наступил, и уж точно не была готова к тому, какой маленькой я в этот момент почувствую себя.
Бармен, казалось, старался не улыбаться, но вовсе не от хорошего настроения. Он знал, что ведет себя грубо, сначала открыв бутылки и уже потом сказав, что мы не можем их взять. Я не могла взять эту виноградную газировку, уж точно не после того, как он ударил меня своими словами. Это было бы попрошайничеством. Мы стояли лицом к лицу, он и я, и мы могли бы смотреть друг другу в глаза вечно, если бы Сефи не протянула руку и не схватила обе бутылки, быстро и осторожно, стараясь не задеть ничего на стойке.
– Простите, – сказала она бармену. – За сестру тоже прошу прощения.
Бармен сердито посмотрел на неё, но схватил папину пятидолларовую купюру и шлепнул на стойку четыре четвертака. Я без труда их забрала, но не стала смотреть ему в глаза. Сефи пихнула меня локтем, но это было не нужно. Я уже шла по направлению к углу, где стоял Пакмен, рядом с папой и сержантом Бауэром.
Мне всё ещё было странно видеть их вместе. Ещё год назад папа ненавидел полицию больше, чем вшей. Говорил, что они всего лишь правительственные собачонки, которые пытаются отнять у нас свободу. И вдруг он решил пригласить сержанта Бауэра на одну из своих вечеринок. Эта мысль встревожила маму, но он настоял на своём. Он напомнил ей, что они с Бауэром учились вместе, ещё в старших классах, и поэтому не было ничего такого в том, что они с недавних пор решили проводить время вместе. Бауэр сходил на эту вечеринку только прошлой осенью, но с тех пор они с папой, похоже, встречались по любому поводу.
– Я первая. – Голос Сефи вывел меня из задумчивости; она уже опускала в игру четвертак. Забавная музычка взбудоражила мою кровь. Я очень хорошо играла в Пакмена. У Сефи получалось фигово, но она не оставляла попыток.
Краем глаза я заметила, как папа возвращается к бару. У бармена уже была наготове новая порция виски, как и банка пива для Бауэра. Папа с хлопком положил на стойку купюру и схватил оба напитка. Я задумалась, сколько маминой зарплаты на это уходит.
Сефи всё продолжала пожирать точки Пакменом. Папа вернулся к Бауэру. От этих напитков они стали громче.
– …трахал её до тех пор… – сказал сержант Бауэр так тихо, что его не услышал бы никто, кроме моего папы или нас, играющих рядом в игру.
Мой папа хмыкнул.
Я нагнулась к игре, мечтая о том, чтобы на мне была броня.
– …всё эти грибы, – сказал мой папа, всё ещё посмеиваясь.
При этих словах я оживилась. Однажды он купил нам пиццу в «Малыше Джоне». Одну из таких замороженных и идеально круглых, которые бармен совал в мини-печь. Она была настолько вкусная, что я могла бы просто завернуться в неё. Я попыталась расслышать ещё что-нибудь, но теперь они оба вели себя тише.
Я думаю, они говорили о мальчике, который пострадал в прошлые выходные. До меня долетали слова вроде «изнасилован» и «каждые несколько лет, как чума».
Часть меня хотела спросить Бауэра, действительно ли на мальчика из Лилидейла напали, как сказала Бетти. И если всё это правда, знала ли я его. После симпозиума ребята только об этом и перешёптывались, но в тот момент у меня не было близкого друга, которого я могла бы спросить о нападении.
А потом настала моя очередь играть в Пакмена. Я почти заработала бесплатную игру в первом же раунде.
Глава 7
Никакой пиццы так и не было, только ещё алкоголь да ругательства.
У нас с Сефи закончились четвертаки, поэтому мы просто прятались в безопасной тени игровой машины и попивали газировку крохотными глотками, чтобы ее хватило надолго.
«Не все мужчины похожи на моего отца, сержанта Бауэра и тех, из банды Миннеаполиса, – подумала я. – Есть и хорошие».
Я это знала из-за Габриэля.
Габриэль Уэллстон.
Я начала планировать с ним будущее с прошлого декабря.
Тогда я уже знала, кто такой Габриэль, конечно. Он был на год старше меня и такой красивый, как с обложки журналов. Уровень Рики Шродера. Его отец был стоматологом, а мама работала на ресепшене в клинике отца. Он ездил со мной в автобусе, и только он один не смеялся над моими самодельными джинсами без бренда – вообще безо всякого бренда, даже не Lee. (Мама мне вышила на заднем кармане улыбающееся солнышко, что уж тут скрывать.) Я бы на него запала чисто из-за этого проявления человеческого приличия, но затем наступил день декабря, когда поехала на автобусе без Сефи, потому что она осталась дома с кишечной инфекцией. Из-за этого рядом со мной было пустое место, которое сразу же занял Габриэль.
Сидел со мной в самый первый раз.
Моё сердце забилось чаще. Я рассматривала узоры льдинок на окне автобуса, думая о том, что Роршах мог бы сэкономить кучу чернил, если бы переехал в Миннесоту. Однако все эти мысли рухнули на землю, как только бедро Габриэля коснулось моего. Там было полно других мест, которые он мог бы занять. Это было событием всей моей жизни. Он был так близко, что я чувствовала запах химически-сладкого кондиционера для белья, которым пользовалась его мама. Моё сердце сдавливалось от того, что я была к нему так близко. А люди на нас пялились? А он пригласит меня на свидание? А у него уже подготовлено признание в любви?
Не-а.
– Вот, держи варежки. – Он смотрел прямо вперёд, когда кинул их мне. Его голос был ровным и слишком быстрым.
Мои щеки полыхнули лесным пожаром. Я вынула руки из подмышек, куда их приходилось засовывать каждую поездку на автобусе с тех пор, как температура упала ниже эскимосской. Я почти уверена, что видела пингвинов в парках, сгрудившихся вокруг горящей бочки на пути из города. Воздух был таким холодным, что его было видно, такой голубовато-серый туман, и если вдыхать слишком быстро, то замерзают ноздри. У меня были варежки, конечно же были, но я предпочитала фруктовый лёд, в который превращались мои пальцы, тому самодельному вязаному убийству, которое мама переделала из свитеров ручной работы. (Вообще, это безумие хоть когда-нибудь кончится?)
У Габриэля виднелась его собственная пара перчаток – кожа, из-под запястий выглядывал тёплый на вид флис. Те, что он мне предлагал, были такого же фасона, но поношенные. Они выглядели такими тёплыми, как горячие подушечки для рук, а автобус был таким ледяным, что я был уверена: кто-то оставил дверь в ад открытой. Но я, разумеется, не могла их принять. Я выдернула из кармана свои потёртые рукавицы из старого свитера.
– У меня есть перчатки.
Его брови изогнулись.
– Я так маме и сказал.
Мой румянец стал настолько ядерным, что было удивительно, как автобус не взорвался в огне, прежде чем взмыть на Луну, подпитываемый исключительно моим стыдом. Габриэль и его мама говорили обо мне. Я уверена, они обсуждали, как мы бедны; что у моей зимней куртки есть проклеенная дыра на спине, из которой высовываются белые перья, как лопнувший попкорн, если я слишком быстро сажусь; что у нас с Сефи одинаковые причёски – длинные с челкой – с тех пор, как мне было три, а ей пять, потому что это единственная причёска, которую умеет стричь мама. Какая же фигня, готова поспорить, что у него в кармане была пара перчаток и для Сефи. Божечки. Может ли человек умереть от смущения? Потому что если так, то я первая в очереди.
Габриэль продолжал говорить, глядя прямо перед собой, и только тогда я заметила, что он не Рики Шродер. Он был симпатичнее. Твою за ногу, вблизи он был Риком Спрингфилдом.
– Но мама сказала, что ты окажешь мне огромную услугу, если возьмешь их. Что если ты их не возьмёшь, то мне придется тащить их в пожертвования для армии, потому что нам их негде дома хранить, и что мне самому придется ехать туда на велосипеде. На холоде.
Было видно, что он врёт, чтобы я могла сохранить лицо. Господи. Ему было всего тринадцать лет. Откуда ему быть таким изощрённым? Но мне был дан шанс быстро расправиться с этой ситуацией.
– Спасибо.
Я схватила перчатки и сунула их в карман куртки. Это было тяжело, учитывая, что мои руки распухли от холода, но я не могла надеть удобную варежку, не тогда. Мне нужно было подождать хотя бы день, пока мое лицо перестанет пылать.
Как только перчатки скрылись из виду, а я захотела раствориться в кресле (таков же протокол светской беседы после того, как твоя жизнь закончилась?), Габриэль сотворил невозможное. Он выдал мне секретную улыбку «родители такие глупые, но мы-то крутые». Я не знаю, как он такое проделал, но эта улыбка заставила обрадоваться, что я разрешила ему сделать мне одолжение.
Какая чушь.
Тогда-то он дёрнул себя за воротник пальто в стиле Родни Дэнджерфилда, и я впервые заметила ожерелье, которое изменит мою жизнь.
– Оно новое? – показала я на него пальцем.
Он улыбнулся и просунул большой палец под цепочку, чтобы протянуть амулет. Это был крошечный золотой бумажный самолетик.
– Да. Мама подарила мне на Рождество. Я стану пилотом.
– Он такой красивый, – вздохнула я. Моя рука потянулась к моей шее. Я помассировала знакомую теплоту-верёвку своего шрама. Мне было интересно, скроет ли ожерелье мое уродство, но, клянусь, это была лишь мимолетная мысль. Я бы никогда это и не вспомнила, если бы не то, что случилось потом.
– Он на тебе тоже будет хорошо смотреться, – сказал Габриэль.
И вот тогда я впервые на законных основаниях представила его своим парнем.
Поверьте, я всё понимаю. Пит из секонд-хенда (угадайте, как я заслужила такое прозвище) встречается с самым популярным парнем в Лилидейле? У меня не было шансов, это было до такой степени нелепо и невероятно, что я, скорее, пройду голой по тундре, прежде чем признаюсь в этом кому-нибудь, даже тёте Джин. Но в его доброте было что-то такое, что пронзило мое сердце, и разве это не любовь? Это стало бы сказкой про Золушку, только вместо принца, принёсшего туфельку, Габриэль предложит мне ожерелье, которое идеально скроет мой шрам. Когда он пойдет учиться на пилота, я пойду с ним. Мы будем уже достаточно взрослыми. И мы построим вместе совершенно новую жизнь, нормальную.
С той самой поездки я постоянно носила в своём кармане любовь к нему. Мне надо было тут же вручить её ему в обмен на перчатки, но шипы моего стыда были слишком острыми. К тому времени, как они отступили, было бы глупо поднимать эту тему. А потом всё растворилось, и мне оставалось только ждать удачи – какой-то ситуации, когда мы бы с ним тусовались и стреляли друг в друга любовными дротиками.
Когда она наступит, я шутливо скажу:
– Эй, помнишь, когда ты думал, что мне нужны перчатки?
– Да, – засмеётся он. – С тех пор я хочу подарить тебе своё ожерелье с бумажным самолётиком.
И с этого момента наши отношения расцветут.
Каждый день я искала эту удачу.
Может, завтра?
– Пора идти, – наконец сказал папа. Его лицо блестело. У нас с Сефи уже давно не было ни содовой, ни четвертаков, а в животах урчало. Мы сидели у двери, надеясь, что папа поймёт намёк и уйдёт, но он не отвлекался от интересного разговора с Бауэром. Мы вышли за ним на улицу.
– Держи своих друзей близко, а врагов ещё ближе, – сказал папа, когда мы наконец-то залезли в фургон, в его голосе отчётливо звучала бравада.
Вот только я-то видела, что он был напуган.
Мама вряд ли обрадуется, что мы так поздно приедем домой, когда завтра в школу, а папа за рулём пьяный, но дело было не в этом. Нет, он выглядел так, словно был просто вне себя от страха, и это меня встревожило.
Сефи было еще хуже, должно быть. Это единственное объяснение, почему она нарушила правило не разговаривать с отцом, когда он пьян.
– Ты в порядке, папочка?
Она его так практически не называла. Я думала, что он уже не ответит, но он всё же решился, его голос был похож на шум ветра.
– Настолько в порядке, насколько может быть человек в маленьком городке, где нет ничего страшного.
Я задумалась над тем, что он имел в виду. Они с Бауэром так о многом говорили. Ну, я спрашивать не собиралась, особенно когда папа был в таком настроении. Я выглянула в окно, рука коснулась стекла. Я представила, как блеск городских огней соединяется с моими пальцами и что я могу управлять ими, как дирижёр оркестром. Мы так и не взяли сварочные материалы.
Когда ни Сефи, ни я не задали последующего вопроса, папа хмыкнул.
– Бауэр сказал, что они осваивают участок у озера рядом с нашим домом и для этого прокладывают новые линии электропередач. Там будут всякие раскопки и стройки. Наши налоги взлетят выше крыши.
Я кивнула. Всё встало на место. Папа боялся, что нам не хватит денег. Поэтому он так весь трясся.
Вот только это не объясняло, почему я внезапно почувствовала себя такой загнанной.
