Джесси Бёртон
Дом Судьбы
– Я тебе уже говорила, – отвечает Нелла. – Ассенделфт не продается.
– Нелла, ты никогда туда не ездишь.
– Не продается.
– Назови хотя бы одну причину.
Нелла садится в кресло и обхватывает голову руками.
– Не понимаю, почему ты никогда об этом не говоришь, – не отстает Отто.
Нелла вскидывает голову.
– Как я не стану говорить об Ассенделфте, так ты не станешь говорить о Марин. И о тех днях, что провел в Суринаме. И о своем детстве в Дагомее. Я тебя ни о чем не спрашиваю, так почему ты спрашиваешь меня?
Отто поворачивается к Нелле:
– Это разные вещи. Дом в сельской местности по сравнению с моей жизнью?
– У каждого свой камень.
– О чем ты?
Нелла прикусывает губу.
– Ни о чем.
Его лицо становится непроницаемым.
– Отто, – пытается Нелла снова. – Никто его не купит. Никто не сможет там жить. Земля мертва.
Он направляется к двери.
– Мне пора.
– Ты сегодня поздно выходишь.
– Меня подменил Берт Шипперс, чтобы мы позавтракали.
– С чем сейчас работаешь?
– Партия мускатного ореха. Только с Молуккских островов.
– Пожалуйста, не…
Но Отто уже вышел. Нелла слышит, как в коридоре он снимает с крючка плащ и шляпу, слышит, как закрывается входная дверь.
– …забудь про бал, – заканчивает Нелла, обращаясь к пустым стенам.
Она откидывается на спинку кресла, заключая удивленного Лукаса в объятия. Эти разговоры с Отто тревожат, ворошат давние воспоминания, которые Нелла предпочла бы не будить, но, кажется, во время спора о будущем невозможно не затронуть прошлое.
До того как умереть восемнадцать лет назад, ее сестра Марин и ее муж Йохан написали завещания – ведь они, пусть и хранили тайны, были разумными, добропорядочными гражданами. Дом на Херенграхт отошел Отто, а их акции Ост-Индской компании, небольшие участки земли за городом и все движимое имущество были доверены Нелле. Какое‐то время казалось, что вдова Брандт, Отто, Корнелия и Тея смогут пережить потерю Йохана и Марин относительно благополучно. Надежда оказалась наивной.
Несмотря на то что Отто проработал бок о бок с Йоханом почти десять лет, купцы, торговавшие с Йоханом, а также иностранцы и местные, имевшие с ним дело, держались с Отто холодно. Связи обрывались, у контрактов истекали сроки. Его все реже звали на частные обеды, ему не приходили приглашения из гильдии. Смерть Йохана и низкое положение Отто пагубно сказались на финансах семьи. Возможно, будь муж Неллы другим человеком, ее всерьез считали бы распорядительницей его наследства, как некоторых вдов Амстердама. Но покойного мужа обесчестили, ославили содомитом, прилюдно опозорили, а позор сверкает слишком ярко. И люди, ослепленные его силой, от них отвернулись.
К третьему году отверженного существования их положение в городе резко ухудшилось, по отполированным до блеска полам ковыляла крошечная Тея, которая нуждалась в еде и одежке, а все доступные средства оказались израсходованы. Они продали землю, потом – акции Ост-Индской компании, пока наконец Корнелия не сказала, что единственный их выход – это молиться. Отто нашел работу на складе ОИК, которую ему предложил один человек, помнивший о бедственном положении семьи Брандт и сочувствовавший отцу Теи больше, чем другие из компании и гильдий, вместе взятые. Должность была ниже способностей Отто, но найти другую он не сумел. Некоторым из мальчишек, с которыми он работал, было не больше тринадцати, они наверняка считали его Мафусаилом. Ведь кто он, как не кладезь знаний, которые они могли бы использовать в собственных интересах? Но семья была в отчаянии, и деньги, которые получал Отто, во многом и держали их на плаву. Начав работать, Отто вскоре стал предлагать Нелле снова выйти замуж, дабы обеспечить семье будущее. Рефрен, к которому за последние восемнадцать лет он возвращался куда чаще, чем ей хотелось бы: «Возможно, Нелле придется выйти замуж за богатого человека».
Годы утекали, жизнь становилась все более скудной и стесненной, и Нелла пришла к единственному выводу: Марин устроила их брак с Йоханом, дабы защитить себя, и Нелла для нее была лишь вынужденным условием. Йохан, слишком рассеянный и эгоистичный, чтобы противостоять властной сестре, позволял молодой жене любить себя и не задумывался, чего ей может стоить такая любовь. В течение нескольких месяцев после смерти Йохана и Марин, если Нелле и удавалось сомкнуть глаза, то снился ей не тонущий человек, что погружался на морское дно с камнем на шее. Вместо этого приходило ощущение, будто камень лег на плечи самой Нелле. С появлением Теи жизнь Неллы пала жертвой, на которую были готовы пойти Марин и Йохан. Чего она достигла за последние восемнадцать лет? Гражданка страны, что так гордится своим строительством, она ничего не построила ни внутри, ни снаружи. И все же Неллу всегда ранит предположение Отто, что она была бы рада просто покинуть дом на Херенграхт, бросить Тею. Почему же Отто так уверен, что Нелла желает начать все заново?
Правда заключалась в том, что после смерти Йохана внимание Неллы стали привлекать богатые вдовы. Женщины, которые решили больше не выходить замуж. Не испытывали в этом необходимости. Они владели собственными деньгами и состоянием покойных мужей. Как вдовы, они сами больше не были собственностью под управлением мужа. Нелла проходила мимо них на Золотой излучине, видела, как они проплывают на своих баржах, с жемчужинами величиной с куриное яйцо на шее или в ушах, как возвращаются к роскошным особнякам и отсутствию обязательств, и безмолвное богатство держит их на плаву в неспокойных водах Амстердама до того дня, когда они тоже предстанут перед Богом. И нет ни мужчины, которого нужно ублажать в постели. Ни детей, во время рождения которых можно погибнуть. Нелла не могла выбросить этих женщин из головы, хотя знала, что у нее самой нет ни огромных жемчужин, ни богатств, а жизнь полна забот и обязательств.
«Почему я должна позволить незнакомцу высадиться на берег моего дома с требованием передать ему все управление?» – думала Нелла, наблюдая, как очередная надушенная женщина скрывается за огромной входной дверью. И как он отнесется к Тее? Как будет обходиться с Отто или Корнелией? Зачем рисковать? Жизнь Неллы и так трудна, но зато принадлежит лишь ей. Она боролась за свою крошечную власть и сполна заплатила за нее.
Но всегда есть и обратная сторона монеты. Дело в том, что Нелла так и не встретила такого человека, за которого ей могло бы захотеться выйти замуж. На пути ей не повстречался ни один достойный мужчина. Их светская жизнь сошла на нет, все внимание Неллы было сосредоточено на Тее, и потенциальных мужей за прошедшие годы оказалось негусто. А теперь и того меньше, ведь Нелла становилась все старше и носила фамилию, наследием которой был позор и финансовый упадок. Все, что у Неллы есть, – это ее одиночество, и она не видит для себя никакого будущего. Отто предполагает о ее желании иметь детей, но что он вообще знает о ее желаниях? Она сама их едва знает.
Нелла сажает Лукаса вместо себя в кресло и спешит в гулкий коридор, поднимается по одной лестнице, затем по другой на более узкий верхний этаж и дальше – на чердак. Стараясь не наступить на свои юбки, со свечой в руке, Нелла крадется в темноте, среди холода и сырости. Никто не знает, что она приходит сюда каждую годовщину смерти Марин. Это еще один секрет.
В углу, в тени, стоит дорожный сундук Марин. Корнелия, вероятно, сочла бы нездоровым и вредным его открывать. Отто сказал бы, что Нелла не имеет на это права. Тея даже не подозревает о существовании сундука, о том, что тайна ее матери так близко воплощена в спрятанных в нем сокровищах. Нелла и Корнелия планировали показать сундук Тее, рассказать ей, но почему‐то так и не нашли подходящего времени. Нелле приятно, что она единственная, кто опускается на колени перед сундуком Марин, открывает старые замки с обеих сторон, поднимает крышку.
Оттуда сразу взвивается аромат кедровой стружки, сердце Неллы тяжело бьется в груди. Заглядывать в сундук Марин – все равно что заглядывать в маленький гроб, откуда исчезло тело, а вместо савана лежат свернутые свитки. Подняв свечу повыше, Нелла видит знакомые семена и яркие перья, которые когда‐то украшали комнату Марин. Засушенные лепестки, черепа животных. Здесь покоятся книги Марин, прижатые друг к другу и перевязанные бечевкой. Название верхней: «Незадачливое плавание корабля “Батавия”», одно из любимых произведений Марин, история путешествия и мятежа, жажды крови и рабства. Нелла вытаскивает самый зачитанный том – «Памятные рассказы о плавании “Нью-Хорна”», – обводит пальцем гравюры знакомых кораблекрушений и береговых линий, представляет тонкую руку Марин на своем плече.
Снова шпионим, не так ли, Петронелла? Все это не для тебя.
Голос Марин не звучит в этих стенах, но она будто осталась где‐то глубоко внутри Неллы.
А вот и карты Марин. Нелла разворачивает их все, покрывает половицы изображениями мира. В тишине чердака ей открываются Африка и Молуккские острова. Ява и Батавия. Англия, Ирландия, Франция, Северная и Южная Америка. И написанные рукой Марин слова: «Погода?», «Пища?», «Бог?». Вопросы, на которые Марин так и не нашла ответов. Нелла пристально всматривается в Африканский континент, зубцы, выведенные пером картографа, обозначающие скалистые берега и горы, пустыни и озера. Нелла исследует эту незнакомую территорию в поисках разгадки вечного молчания Отто о том, где он жил до того, как попал в Амстердам. Она переходит к карте Суринама, проводит пальцем по названию, думая об Отто, о сахаре, что карамелизует воздух, о сегодняшнем бале, полном тепла и музыки.
Разве Клара Саррагон не владеет плантациями в Суринаме?
Нелла ставит свечу и погружает руку в кедровую стружку, касается того, что на самом деле искала.
Все эти годы Нелла аккуратно прячет миниатюры. Три куколки Отто, Марин и крошечного воскового младенца она украла из мастерской восемнадцать лет назад, в тот день, когда ее жизнь перевернулась с ног на голову. Нелла вынимает их, одну за другой. Время благосклонно к маленьким телам. Нелла гадает, не бережет ли она жизнь Отто, сохраняя его куклу нетронутой, как прежде. Нелла всегда верила, что в работах миниатюристки заключена сила, но по прошествии восемнадцати лет это кажется самонадеянным, и Отто сказал бы то же самое. Его жизнь не отличается от жизни Неллы, и она далека от благополучия.
Миниатюра Марин также сохранилась в идеальном состоянии. Нелла смотрит на свою золовку, ее тонкое и бледное лицо, серые глаза, высокий лоб, стройную шею. Совсем как живая. Просто уменьшилась в размерах, вот и все, а насчет смерти все заблуждались. Платье Марин скромное, но дорогое, из черной шерсти и бархата. Нелла прикасается к ткани, подбитой соболиным мехом, с большим простым воротником из кружева, который давным-давно вышел из моды. Нелла не может оторваться от проницательного взгляда. Эти куклы слишком хорошо сделаны, слишком скрупулезны в каждой детали, слишком любовно созданы, чтобы ими пренебречь. По спине пробегают мурашки.
– Что же нам делать, Марин? – шепчет Нелла.
Она ждет, но миниатюра молчит.
Не утратив присутствия духа, Нелла осторожно возвращает Отто и Марин на дно сундука, где они и лежали. Складывает обратно карты и черепа, блестящие черные семена, засушенные цветы, изогнутые стручки, переливающиеся синие и рубиново-красные перья. Затем книги Марин. Проверяет, хорошо ли закреплена обложка на каждой.
Но когда дело доходит до ребенка, Нелла медлит. Держит ее на ладони. Крошечная фигурка всегда олицетворяла для Неллы Тею, и, несмотря на всю свою невесомость, она будто подрагивает, столь идеально и кропотливо сделанная, в одежке, сшитой из узеньких обрезков тончайшего отбеленного батиста. Нелла любит держать куколку в руке. Когда родилась Тея, это был знак, что она и должна быть здесь. Искра надежды. Утешение. Образец мастерства миниатюристки. Обещание, что все может измениться.
Нелла мягко сжимает младенца, словно пытаясь разгадать секрет его силы. Крошечное, размером всего с половину мизинца Неллы, из-под белой ткани, как орешек, виднеется личико. Тея давно уже не дитя, но Нелле кажется, что это все, что у нее есть, украденная отрада и наставление, ощущение, что ее видят.
– Вернись ко мне, – говорит она в темноту.
Но дитя неподвижно лежит в ладони. На чердаке тихо. Единственный звук – это скребется у подножия чердачной лестницы Лукас, обеспокоенный тем, что же его хозяйка делает во мраке. Нелла подходит к окну и смотрит вниз, на замерзший канал, но нигде не видать одинокой женщины, что наблюдает за домом, не видать непокрытой белокурой головы. Хотя волосы миниатюристки уже, должно быть, поседели. Восемнадцать лет – долгий срок. Слишком долгий. То, что случилось тогда, больше не повторится. На дорожке у канала – ни души.
И все же без дальнейших колебаний – ведь стоит на мгновение задуматься, что скажут Корнелия и Отто, если узнают, что она делает, Неллу охватывает страх, – она прячет младенца в карман. Закрывает крышку сундука Марин и медленно спускается по ступеням, держа свою единственную свечу. Отряхивает с юбок паутину, и Лукас кружит рядом. Он мудрый кот, несмотря на все свое глупое обжорство. Он знает, что случилось неладное, очередная кража, перемена. Но, как и его хозяйка, не способен предсказать последствия.
III
Все внимание Теи приковано к сценам, что играют при свечах. Спектакль «Тит» [5], как он назван по-голландски, основан на пьесе Уильяма Шекспира, и Ребекка играет Лавинию. Зрители не видят, как ее насилуют два брата, Деметрий и Хирон, но видят, как после этого ей отрезают язык и руки. Как император Тит, которого играет дородный актер, запекает чужих детей в пироге. На все это ужасно смотреть, зрители стонут и ахают. Когда Лавинии отрезают язык, из ее рта извергается алая лента, а позже, когда герои принимаются за пирог из детей, высоко поднимая кровоточащий орган, прежде чем его проглотить, Корнелия роняет голову и шепчет:
– Я больше не вынесу. Мне вот-вот дурно станет.
– Это все не взаправду, – шепчет Тея в ответ, но сама шевелит языком во рту, проверяя, надежно ли он держится. Ведь несмотря на то что Тея говорит Корнелии, ей все кажется правдой. Все до последнего движения. Все кажется даже большей правдой, нежели жизнь. Ребекка Босман – лучшая актриса во всех Соединенных провинциях и за их пределами. Никто с ней не сравнится. Она создает впечатление, что происходящее внизу, вдали от зрителей, и есть настоящий мир, а здесь, наверху, среди потных тел и трепещущих вееров, – лишь интерлюдия, лимб, печальная пауза пред ликом красок и страсти. Некоторые люди приходят в Схаубург, чтобы забыться на пару часов, а Тея – чтобы открыть себя, выстроить свою душу с помощью слов и света. Она видела, как Ребекка теряет язык, уже четыре раза, но каждый раз это неожиданность.
Когда Лавиния, праведная и мстительная, без слов повествует о надругательстве над собой, на глаза Теи наворачиваются слезы. Ей кажется, будто она внутри Ребекки, а Ребекка – внутри нее. Она чувствует прилив мужества, она словно перенеслась в место, где меньше фальши, где женщина сбросила оковы молчания. Когда спектакль заканчивается и актеры выходят на поклон, зрители начинают покидать зал, выходят из-под трех арок Схаубурга к сгущающимся сумеркам Кайзерсграхт. Корнелия, бледная как полотно, встает, но Тея тянет ее обратно.
– Погоди минутку, ладно? – просит она, думая о Вальтере и как бы ей исхитриться попасть за кулисы и его увидеть. – Хочу насладиться моментом.
– А я – нет, – говорит Корнелия. – Спектакль – полный кошмар, от начала и до конца.
Но поскольку сегодня день рождения ее любимой воспитанницы, она все‐таки садится.
– Почему эта история не могла быть комедией?
– Потому что мир очень жесток.
Корнелия закатывает глаза:
– Я это знаю и без двух часов в театре.
– Но разве он не заставил тебя почувствовать себя живой?
Корнелия содрогается, на ее лице по-прежнему читается отпечаток печали, крови, насилия.
– Он лишь заставил меня думать о смерти. Пожалуйста, Тыковка. Пойдем.
Тея глубоко вздыхает.
– А меня он заставил задуматься о моей матери.
Корнелия цепенеет. Она не может уловить связь, но Тея все равно ждет. Корнелия – единственная, кто за все это время хоть по капле рассказывал что‐то о Марин Брандт и ее брате. Благодаря Корнелии Тея знает, как ее мать заставляла семью есть селедку, хотя они могли себе позволить мясо. Как ее юбки изнутри были отделаны лучшим соболиным мехом. Как хорошо она управлялась с цифрами. Эти крохи грели душу, но не складывались в полную картину.
«Почему она заставляла вас есть селедку? Почему скрывала мягкость своих юбок?» – спрашивала Тея, а Корнелия замыкалась в себе, будто самого факта достаточно, будто объяснять она не вправе. И все же Тея часто ощущает в Корнелии желание сказать больше, будто она жаждет поговорить о своей покойной госпоже, даже посплетничать… но никто ей этого не позволяет.
– Корнелия, я теперь взрослая женщина, – произносит Тея так, будто втолковывает это недотепе.
Корнелия вскидывает брови.
– Почему я не могу знать, кто она такая? Папа мне ничего не рассказывает. Какими они были вместе?
Корнелия потрясена.
– Тея, мы на людях.
– Никто нас не слушает.
Корнелия бросает взгляд через плечо.
– Если твои мать с отцом встречались за закрытыми дверями, почему ты думаешь, что я стану говорить о них в открытую?
Тея подается вперед:
– Тогда расскажи мне что‐нибудь о дяде. Ты видела, как он утонул?
Корнелия теребит завязки сумочки. На лице ее сердитое выражение, но Тея не сдается:
– Видел хоть кто‐нибудь?
Корнелия прикусывает губу.
– Это совершенно неподобающий дню рождения разговор.
– Я знаю, кем он был, – шепчет Тея.
Корнелия поднимает руку, медленно касается щеки Теи. Ее ладонь прохладная и тонкая, и это внезапное ощущение заставляет Тею встретиться со своей старой нянюшкой взглядом.
– Он был мужчиной, – говорит Корнелия. – Он любил свою семью. Люди его уважали. И мы упорно трудимся, чтобы вернуть себе былое уважение. Мы больше не живем в страхе и стыде, ведь твои отец и тетушка изгнали этих чертенят.
– Обхаживая таких, как Клара Саррагон? – кривит губы Тея.
Корнелия пожимает плечами:
– Мы делаем то, что должны. В таком городе, как этот, репутация важна.
– Тогда почему мы живем в таком городе?
– Потому что в мире больше негде жить.
Тея вздыхает:
– Корнелия, как ты могла просидеть со мной весь спектакль, глядя на декорации тропиков, лондонских улиц, парижского дворца, – и говорить, что в этом мире нет больше места, где женщина могла бы снять шляпу и устроить дом?
– Лондон полон грязи, – отвечает Корнелия. – А Париж и того хуже.
– Но почему все должно зависеть от того, что о нас думают такие, как Клара Саррагон? – возмущается Тея. – У нее нет таланта. Я ее не уважаю. Она богата, вот и все.
Тея обводит ладонью пустые места.
– Саррагон никогда не сумеет собрать полный театр. Она не Ребекка Босман. У нее нет души.
– Душа есть у каждого.
– Она не способна вызвать любовь. Она ничего не может мне предложить.
Но Корнелия привыкла к подобным вспышкам, им ее с толку не сбить.
– Тея, ты все равно пойдешь на бал. Никакие речи в мой адрес этого не изменят. И я не думаю, что Клара Саррагон ищет твоей любви. Она ведает властью и деньгами, и, по словам твоей тетушки, приличные девушки города преуспевают под ее покровительством.
– Приличные девушки города, – презрительно повторяет Тея. – Я хорошо их знаю.
Корнелия отводит взгляд. Она тоже их знает – девушек с белыми шейками и розовыми щечками, учениц школы, которую Тея посещала до двенадцати лет. Трудно отыскать среди них ту, что сблизилась бы с Теей.
– Тея, – произносит Корнелия. – Нам пора домой.
– Еще полным-полно времени. Я обещала Ребекке, что навещу ее за кулисами. Она велела мне заскочить в следующий раз, как я сюда приду.
Корнелия вздыхает. Она не любит нарушенных обещаний, и Тея это знает.
– Тогда я тоже схожу.
– Тебе не обязательно.
Корнелия поднимается на ноги, расправляет юбки.
– А может, мне хочется познакомиться со знаменитой актрисой? Увидеть, какая она вблизи?
– Мы не в зверинце.
В свободные дни Корнелию часто можно встретить в зверинце Синего Джона на Кловенирсбургвал, где она любит побродить со стаканом пива и закуской, разглядывая потерянных на вид птиц и животных самых необычных форм и размеров из Америк и Индий, которые добираются оттуда едва живыми. Корнелия фыркает:
– Осмелюсь сказать, что она далеко не так интересна, как морской конек, которого я видела на Рождество.
– Это мы еще посмотрим, – говорит Тея.
* * *
Полгода назад, теплым июльским днем, Тея посетила спектакль «Фарс о Пираме и Фисбе». Все представление у нее кружилась голова от хохота, радость бурлила внутри, выплескиваясь в зал. Ребекка играла богиню-охотницу Диану, и серебряная луна на ее голове была такой огромной, что Тея поражалась, какой же силой она держится. После, когда девушка не спешила уходить, не желая возвращаться в мрачную атмосферу дома на Херенграхт, и слонялась по переднему двору Схаубурга, ей встретилась Ребекка Босман собственной персоной.
– Вы были так чудесны, мадам, – произнесла Тея. Желание высказаться захлестнуло ее с головой, иного шанса могло и не представиться. – Ваша речь к влюбленным – лучшее исполнение из всех, что мне довелось увидеть.
Ребекка, уже не в наряде охотницы, но все еще сохраняя нечто от того, другого мира, обернулась и окинула взглядом Тею: девушку, которая была не похожа на тех, кто приходил распускать перышки в ложах и, хихикая, наблюдать за остальными горожанами.
– Вы уже видели ее раньше?
– Несколько раз, – ответила Тея, еще более взволнованная теперь, когда богиня остановилась побеседовать. – Но другим не удается сыграть достаточно правдоподобно. Роль Дианы, должно быть, нелегка. Я хочу сказать… для вас это, конечно, несложно… но если пытаться донести такую разницу, не всегда выходит.
В глазах Ребекки загорелся веселый огонек.
– Ваше имя, мадам? – спросила она.
Никто еще никогда не называл Тею «мадам».
– Я Тея Брандт, – представилась она, сделав глубокий реверанс.
– А я Ребекка.
– Я знаю.
Ребекка спросила, пришла ли Тея в Схаубург одна, и восторг девушки сменился смущением.
– Да, – ответила она, уставившись себе под ноги. – Я бы пришла с подругой, но…
– О, я всегда хожу в театр одна, – продолжила Ребекка. – Несколько часов наедине с собой. Вы совершенно правы.
– Да? Я должна была отправиться на рыбный рынок.
– Уверена, треска поймет.
Так все и началось. Ребекка пригласила Тею за кулисы, чтобы познакомить с другими актерами. Тея увидела, как весь реквизит расставляют по местам до начала следующего представления, будто ничего не было, будто все случится в первый раз, всем позволено начать заново и все ошибки позабыты. Для Теи было откровением увидеть порядки этого таинства, изысканный и в то же время обыденный профессионализм. Ребекка отвела ее в свою личную гримерную, и Тея была очарована ароматом сандала, кувшином с лимонной водой, маленькой собачкой, которую, по словам Ребекки, она назвала Эмеральдой [6] в честь ее зеленых глаз. Ребекка была творцом, что живет, повинуясь приливам и отливам вдохновения, а не требованиям общества, которое выдало бы ее замуж, чтобы прятала свой дар в темноте. Тея притягивала ее словно магнит. Ребекка спрашивала мнение Теи о пьесах, которые та смотрела, о книгах, которые та читала. Ребекка была добросердечной и щедрой. Тее казалось, что она попала в чудесный сон, – и она не желала просыпаться.
И вот теперь, на январском холоде, Ребекка с распростертыми объятиями подходит к черному ходу театра, ее руки, губы и подбородок все еще в крови. Зрелище завораживает, но Ребекка улыбается Тее и Корнелии, радуясь встрече со своей самой горячей поклонницей. Актриса красива в свои тридцать с хвостиком, она невысокая и изящная, у нее уверенная походка, длинные рыжие волосы свободно ниспадают на плечи. На ней сценический костюм – очень широкая юбка с таким количеством шелка, сколько обычно женщины не носят, складки уложены так, чтобы ловить каждый отблеск свечей.
– Проходите! – зовет Ребекка, к которой, кажется, вернулся дар речи.
Тея бросается к ней.
– Как тебе это каждый раз удается? Ты волшебница!
– Никакого волшебства, милая. Лишь упорный труд, – отвечает Ребекка, улыбаясь кровавыми губами.
– Это наша служанка, Корнелия, – говорит Тея.
Корнелия делает шаг вперед, внезапно становясь совсем крошечной. Ребекка снова улыбается, протягивая ей обе ладони.
– Добро пожаловать, Корнелия. Вы тоже были в зале?
– Добрый день, миссис Босман, – отвечает Корнелия, глядя сперва на руки Ребекки, затем на ее перепачканное лицо.
Тее приходится подавить раздражение: разве не Корнелия почти каждый день оказывается по локоть в крови, когда потрошит рыбу, обезглавливает курицу? Почему просто не взять алые руки в свои, да и все?
– Мисс Босман, – поправляет Ребекка, уронив ладони. – Я столько раз была замужем на сцене, что никогда не пожелаю этого в жизни.
Она смеется. Корнелия – нет. Тея хочет, чтобы земля разверзлась и поглотила ее.
– Мисс Босман, – сухо повторяет Корнелия.
Ребекка разворачивается и уходит в глубь театра, Тея и Корнелия едва поспевают за ней.
– Это всего лишь свиная кровь, – бросает актриса через плечо. – Каждый день приходится отскребать лицо и руки, будто я часами вытаскивала кишки на бойне. Пойдемте ко мне. Там намного теплее. Эта погода нас всех в гроб загонит.
Она ведет Корнелию и Тею мимо большой комнаты, где отдыхают несколько актеров, снимая парики, стирая с лиц румяна. Тея невольно замедляет шаг в надежде, что там может быть и Вальтер. На плите греется кофейник, по коридору разносится аромат. По столу разбросаны выпуски «Амстердамской газеты», один из них держит в больших руках сам Тит, который удивленно вскидывает брови, увидев проходящих мимо женщин. В углу сидят два мальчика, что поют в музыкальных паузах и звонкими голосами разряжают напряжение, которое нагнетает Тит. На вид им не больше семи-восьми лет. Один смотрит на Тею снизу вверх, разглядывает ее с необузданным жадным любопытством. Рядом с мальчиками, видимо, опекунша, белая женщина, которая разворачивает для них хлеб и сыр. Вальтера нигде не видать.
В комнате Ребекки вовсю горит красивый камин, кругом ковры и стулья, а Эмеральда так крепко спит в своей корзинке, что даже не поднимает головы. Повсюду разложены сценарии. На деревянной перекладине, ввинченной между стенами ниши, аккуратно висят три костюма, на двери – плащ и чепец. На столе – кое‐какое угощение, чашка кофе, графин красного вина. В комнате царит домашняя, опрятная атмосфера, и Тея замечает, что Корнелия уже не так напряжена. Ее поразили отсутствие пыли, чистые окна, аромат лимона и розовой воды. Тея почти физически ощущает исходящее от служанки волнами одобрение.
– Здесь полный бардак, – говорит Ребекка, направляясь к тазу с кувшином, затем принимается намыливать лицо и руки, оттирая кровь.
– Отнюдь, – возражает Корнелия.
– Комнатка маленькая, зато моя, – отвечает Ребекка, вытираясь лоскутом чистой ткани, и указывает на пару свободных стульев. – Пожалуйста, присаживайтесь. Я так о вас наслышана, госпожа Корнелия. О ваших пуффертах, о гюцпотах [7]. Хочу выудить рецепты.
Корнелия заливается краской.
– Все это можно найти в «Толковом поваре», мадам. – Она колеблется, но все же решается сделать шаг навстречу. – Я тоже не волшебница. Просто готовлю их уже тридцать лет.
Ребекка сияет.
– Отличный аргумент в пользу труда.
– Уверена, что любой на это способен.
– Но мало кто готов засиживаться за работой, – парирует Ребекка, и у Корнелии розовеют уши.
Удивительно: Корнелия никогда не скромничает насчет своей готовки, она буквально купается в уверенности, что бы ни подавала к столу. Но вот она вдруг стесняется и жаждет поговорить, доброта и открытость Ребекки обезоруживают ее в считаные минуты. Мало кто способен удовлетворить высоким требованиям Корнелии, но Ребекке это, похоже, удалось. У Корнелии такой вид, будто ей невыносимо находиться в лучах столь ярко сияющего солнца, но смириться с мыслью о том, чтобы от него уйти, она не может. Корнелия, кажется, вот-вот собирается сказать что‐то еще, но вырывается из этого плена и шагает к двери.
– Работа ждет.
– Сейчас? – Ребекка искренне разочарована.
– Всегда, – отвечает Корнелия. – Тея, ты должна вернуться не позднее пяти часов. Иначе, – она бросает взгляд на Ребекку, – твоя тетушка запечет тебя в пироге.
Ребекка смеется. Тея ошеломлена тем, как удачно Корнелия пошутила.
– Обещаю, – говорит Тея.
– Может, теперь ты и женщина, Тея, но если ты не придешь на бал к Саррагон, поплатимся мы все. – Корнелия поворачивается к Ребекке: – Спасибо вам за этот день, мадам. Само наслаждение. Я знаю хороший рецепт мыла, которое поможет избавиться от въевшейся крови, если вам понадобится.
Прежде чем Ребекка успевает ответить, Корнелия потуже затягивает шарф на шее и скрывается в коридоре. Тея смотрит, как закрывается дверь.
– Ты произвела на нее впечатление. Поэтому она и не смогла остаться. Она совершенно не знает, как быть, когда что‐то производит на нее впечатление.
Ребекка наливает им обеим по маленькому бокалу вина.
– Она мне очень нравится. Тебе повезло. Выпьем же за то, чтобы в восемнадцать все еще иметь няню!
– Мне не нужна няня.
Ребекка пожимает плечами:
– А я бы не отказалась.
– Но у тебя есть все.
– У меня есть много чего. Но не любящая нянюшка. – Ребекка вздыхает. – Бал у Саррагон? Вот это честь.
– Если тебе такое нравится.
Ребекка распахивает глаза шире.
– Бал будет захватывающим. Жаль, я не могу пойти.
У Теи вспыхивает крошечная искорка надежды.
– Ты приглашена?
– Да. Но у меня спектакль. Предпочитаю свиную кровь жемчугу. В любом случае к тому времени, как я туда доберусь, лучшие люди уже, вероятно, разъедутся. Но, Тея, послушай… – Ребекка подходит к развешанным платьям и широким жестом выбирает золотистое шелковое. – Возьми, наденешь.
Тея не сводит глаз с наряда в руках подруги.
– Я не могу.
– Можешь.
– Ноги будут торчать из-под юбки.
Ребекка пожимает плечами.
– Его подшивали под меня. Там полно ткани. Я попрошу Фабрициуса ее выпустить и отгладить. Тебе платье пойдет больше. Я надевала его для Джульетты, но оно слегка выцвело.
Тея подходит к платью, касается ткани.
– Ты так добра ко мне. Жаль, что тебя не будет на балу.
– Сомневаюсь, что твоя тетушка была бы рада моему присутствию. Ты говорила, что она не любит актеров. Почему так? Ведь мы совершенно безобидны.
– Ребекка, – Тея выпускает из рук платье и возвращается к столу, – ты слышала, у меня мало времени. Он здесь?
По лицу Ребекки пробегает тень. Актриса вешает золотое платье на спинку стула.
