Джеймс Холлис
Под тенью Сатурна. Мужские психические травмы и их исцеление
Так постепенно я пришел к осознанию необходимости совершения переходного ритуала, превращающего мальчика в мужчину. Такой ритуал не только обозначает переход от детской зависимости к самодостаточности взрослого человека, но и обеспечивает преемственность таких ценностей, как чувство гражданского долга, а также таких установок и убеждений, которые связывают человека с его богами, обществом, в котором он живет, и с самим собой. Надо сказать, что такие ритуалы уже давно утратили свое влияние и исчезли. «Часто приходилось слышать, – заметил Мирча Элиаде, – что одной из характерных особенностей современного мира стало исчезновение всех традиционных ритуалов инициации»[15]. В наше время может оказаться непонятным даже само словосочетание «ритуал инициации», или «переходный ритуал».
Ритуал – это движение в глубину. Ритуалы не изобретают – их открывают, находят, совершают; они рождаются при достижении архетипической глубины. Цель символического действа, которое воспроизводится в ритуале, заключается в том, чтобы вовлечь человека в такого рода глубинное переживание. Бессмысленное повторение переходных ритуалов может привести к утрате их способности выводить человека за рамки совершающегося действия, в архетипическую глубину. И тогда ритуал становится пустым и бессодержательным.
Вместе с тем у человека по-прежнему есть потребность в погружении в архетипические глубины. В своей работе «Символическая жизнь» Юнг пишет о том, как важно индейцам племени пуэбло считать, что их ритуалы помогают восходу солнца.
Люди ощущают умиротворение, когда чувствуют, что живут жизнью, наполненной символами, и являются актерами в божественной драме. Только такая жизнь придает смысл человеческому бытию, все остальное оказывается банальным и не заслуживающим внимания. Деловая карьера, деторождение – все это лишь майя[16] и очень удалено от истинного смысла вашей жизни[17].
Живя в обществе, в котором не осталось ритуалов, придающих жизни смысл, мы встаем перед жестокой реальностью – жизнью на поверхности. Сама идея перехода содержит в себе глубинный смысл, ибо любой переход подразумевает некое завершение, конец чего-то и вместе с тем некое начало, рождение нового. Статична только смерть; основной закон жизни – изменение, и нам предстоит пройти через множество смертей и возрождений, если мы хотим прожить жизнь, наполненную смыслом[18]. Инициация подразумевает вступление человека в новый и таинственный мир.
В связи с тем, что переходные ритуалы практически исчезли из нашей культуры, современному мужчине приходится самостоятельно доходить до понимания важности такого рода событий. Ибо то, чего теперь нам не дает наша культура, мы вынуждены искать для себя сами.
Несмотря на множество культур с присущими им особенностями, архетипические стадии таких переходных ритуалов в них были поразительно схожими. Кажется, что наши предки интуитивно улавливали важность такого обособления и развития личности и чувствовали необходимость таких процессов. Длительность, интенсивность и определенность этих ритуалов напрямую зависели от трудности расставания с детством и взросления. В нашей культуре лишь очень немногим людям удается осуществить психологическое отделение от родительской семьи и стать взрослыми, поэтому имеет смысл раскрыть и осмыслить переживания человека на всех стадиях процесса инициации. Повторяю: все, что нам не дала наша культура, приходится восполнять самостоятельно. Мы не можем уйти от решения данной проблемы, ссылаясь на свое невежество, ибо в таком случае процесс превращения мальчика в мужчину останется незавершенным.
Обобщенно можно представить шесть стадий переходного ритуала. Несмотря на то что содержание каждой из них различалось в зависимости от местных условий и традиций, сами стадии вполне вписывались в единые общекультурные формы.
Первая стадия переходного ритуала – физическое отделение от родителей, необходимое для начала психологического отделения. Здесь у мальчика никогда не было выбора. Среди ночи его «похищали» у родителей старшие соплеменники, которые, надевая маски или раскрашивая лица, перевоплощались в богов или демонов. Маски помогали им совершить переход с уровня родственников и соседей к уровню богов и архетипических сил. Внезапность и даже насилие, присущее такому отделению, олицетворяли собой тот факт, что ни один юноша добровольно не расстанется с комфортом домашнего очага. Его тепло, защита и забота имеют огромную притягательную силу. Но остаться у домашнего очага, образно или реально, значит остаться ребенком и тем самым отречься от возможности стать взрослым.
Второй стадией переходного ритуала была смерть. Мальчик должен был быть символически похоронен: он проходил через темный туннель, полностью погрузившись в реальный или символический мрак. Хотя это действо, несомненно, приводило его в ужас, на самом деле юноша переживал символическую смерть детской зависимости. Он по-настоящему страдал от утраты родительского очага. «Ты больше не сможешь вернуться домой». Это была потеря невинности, потеря связи с раем, детским эдемом. Во время такого «умирания» ребенок, по образному выражению Дилана Томаса, «уносится куда-то, на далекую ферму, навсегда расставшись с миром своего детства»[19].
Но, несмотря на смерть, жизнь должна продолжаться. Поэтому третья стадия представляла собой ритуал возрождения. Иногда это возрождение сопровождалось изменением имени, подтверждая появление на свет нового человека. (Христианское крещение, очевидно, символизирует такой мотив смерти – возрождения, когда во время совершения ритуала человек возвращается в родную водную среду. Римско-католическая конфирмация[20], а также бар и бат митцва[21] в иудаизме – примеры дошедших до нас ритуалов.)
Четвертая стадия инициации обычно включала в себя обучение, то есть приобретение знаний, которые требовались юноше, чтобы он мог вести себя как взрослый мужчина. Основная задача здесь состояла в приобретении практических навыков, таких, как охота, рыболовство, умение обращаться со скотом, которые позволяли новообращенному мужчине наряду с другими мужчинами поддерживать и защищать свое сообщество. Кроме того, ему сообщали о его правах и обязанностях взрослого мужчины и члена сообщества. И наконец, на этой стадии происходило посвящение в таинства, при котором у юноши должно было появиться ощущение твердости духа и сопричастности трансцендентному миру. «Кто наши боги?» «Какому обществу, каким законам, этике, духовным ценностям они покровительствовали?» Помещение юноши в мифический контекст собственной формирующейся идентичности придавало ему ощущение многомерности процесса, в котором он участвовал, и обогащало его душу.
Пятую стадию можно определить как суровое испытание. По своему содержанию оно могло быть разным, но при этом мальчик должен был подвергаться мучительным страданиям из-за ухода от домашнего очага, обеспечивающего ему комфорт и защиту. Подробнее об этом я скажу немного позже, но нас, современных людей, особенно поражает, что неоправданная на первый взгляд жестокость этих испытаний фактически была частью мудрого понимания того, что такие страдания ускоряли осознание. Осознание приходит только через страдания; без страданий, выраженных в той или иной форме, физической, эмоциональной или духовной, мы легко удовлетворяемся прежними правилами, удобными привычками и зависимостями. Вторая причина необходимости страданий связана с желанием помочь мальчику привыкнуть к превратностям реальной жизни, которые он довольно скоро испытает на себе. Хотя подобная практика кажется нам варварской, ритуальное «обрезание» и «кровопускание» не только знаменует расставание с телесным комфортом и детскими зависимостями, но и накладывает на человека знак избранности, принадлежности к сообществу прошедших через инициацию взрослых.
Испытание обычно включало определенные формы изоляции, пребывание в сакральном пространстве, отдельно от остального сообщества. Существенная особенность взрослой личности состояла не столько в том, что человек больше не мог вернуться под защиту взрослых, а в том, что он учился использовать внутренние ресурсы. Никто не догадывается о существовании таких ресурсов, пока ему не придется их использовать. Мир природы темен; в нем много «странных зверей и демонов», и конфронтация человека с собственным страхом – это момент истины. Ритуальное уединение позволяет приблизиться к постижению главного: независимо от того, в какой мере наша социальная жизнь связана с семьей, мы совершаем странствие по ней в одиночестве и должны научиться находить внутренние ресурсы и равновесие, иначе никогда не станем взрослыми. Часто проходящий инициацию юноша проводил в одиночестве месяцы, ожидая Великого Сна как послания богов о своем настоящем имени или истинном призвании. Он мог полагаться только на свою сообразительность, свое мужество и свое оружие; в противном случае у него оставалось мало шансов на выживание.
К началу последней стадии, возвращению, мальчик становился взрослым.
В традиции переходных ритуалов заключалась большая мудрость, ибо они непосредственно и глубоко влияли на энергию материнского комплекса, то есть присутствующее у каждого из нас чрезвычайно сильное стремление к зависимости. Для преодоления этой инертной силы притяжения требуется осознанное эмоциональное переживание. Ни один здравомыслящий человек не хочет добровольного отделения, а потому психологическая апатия, страх и зависимость начинают приобретать доминирующий или угрожающий характер в нашей жизни.
В традиционных культурах ритуалы инициации мальчиков были более развиты, чем ритуалы инициации девочек, ибо ожидалось, что, покинув родную мать, девочки снова вернутся к домашнему очагу[22]. Ритуалы отделения прежде всего касались мальчиков не только из-за особой значимости материнского комплекса в их жизни, но и ввиду ожиданий того, что мальчики покинут природный мир, «инстинктивную» жизнь и уйдут в искусственный, созданный человеком мир цивилизации и культуры.
Например, экономика представляет собой совершенно искусственный конструкт. Деньги, кредитные карточки, игра на бирже – от этих предметов и действий зависит жизнь человека, и на многие из них частично проецируется его душа. Чувство насыщения или чувство голода – это «инстинктивные» ощущения; ожерелье из раковин, чековые книжки или премии – это искусственные предметы. Чтобы отделить ребенка от «мира инстинктов», требуется нуминозный[23] процесс, не менее мощный, чем стремление ребенка по-прежнему оставаться в бессознательном.
Традиционные переходные ритуалы необходимы и для того, чтобы перекинуть мост из детского состояния во взрослое, от зависимой, «инстинктивной» жизни мальчика к независимой самодостаточности взрослого мужчины. Когда ритуалы выполняют свое назначение, мальчик ощущает экзистенциальные перемены; в нем умирает одна сущность и рождается другая. Но, как известно, таких ритуалов сегодня нет. Если спросить современного мужчину, ощущает ли он себя мужчиной, этот вопрос, скорее всего, покажется ему либо глупым, либо подозрительным. Он знает свои социальные роли, но при этом не может определить, что же значит быть мужчиной, и, вероятно, не может ощутить, что сам воспринимается окружающими в соответствии со своим неполным и неточным самоопределением. Мудрые старейшины ушли в мир иной или в депрессию, стали алкоголиками, сидят на заседаниях президиумов крупных корпораций или благополучно спустились на золотых парашютах[24]. Мост, переброшенный от детства к мужской взрослости, смыло волной.
А поскольку у современных мужчин нет доступных для них традиционных переходных ритуалов и нет мудрых старейшин, чтобы помочь переправиться «на другой берег», им приходится искать ключевые ответы на свои вопросы в ролевых ожиданиях и в пустых по своей сути ролевых моделях. В это время смятение и боль вытесняются в глубину души, или отыгрываются с применением насилия, или вообще не достигают сознания. И тогда брешь между мудростью и опытом заполняется внешними образами, которые (что справедливо и для мужчин, и для женщин) редко подпитывают душу.
Следовательно, первая великая тайна, которую следует признать открыто, звучит так: жизнь мужчины, как и жизнь женщины, определяется ролевыми ожиданиями. А в результате оказывается, что эти роли не созвучны тому, что нужно душе мужчины, не поддерживают ее и не придают ей силы.
Именно растущее осознание этого ужасного расхождения между ролевыми ожиданиями и потребностями души породило социальное явление, которое называется мужским движением. Хотя у этого движения нет ни официальной структуры, ни общественного института, представляющего интересы мужчин (как, например, Национальная женская организация), и не разработана ясная социально-политическая программа, возникающие мужские организации и сообщества и возрастающее число книг, посвященных психологическим проблемам современных мужчин, – все это направлено на то, чтобы пробудить внимание общества к проблемам мужчин. Суть этого движения кратко выразил Джон Ли:
Это эмоциональное движение, позволяющее мужчинам освободиться от боли и яда, которые веками накапливались у них внутри. Оно не стремится к власти, но содержит достаточно внутренней энергии, чтобы освободить мужчин и их духовность от деспотизма старых парадигм: «Не чувствуй. Умри раньше женщины. Не печалься. Не злись. Не задирай нос. Не верь другим мужчинам. Не горячись, не заплатив по счетам. Следуй за толпой, а не своему призванию»[25].
Я полностью согласен, что протест против сложившегося положения вещей возникает у многих мужчин. Но в каждую группу, в каждое движение неминуемо прокрадывается тень власти. Вполне естественно и понятно, что слишком социализированные или «домашние» мужчины ощущают тоску и потребность в чем-то диком и глубинном. При этом среднестатистический мужчина никогда не присоединится к группе, сочтет для себя смешным пойти с другими мужчинами в лес, чтобы там бить в барабан, и вряд ли станет подвергать себя риску обнаружить свою ранимость в присутствии других мужчин. Я вовсе не подвергаю критике мужчин, которые, собравшись в лесу, рыдали, испытывали приступы ярости и били в барабан, ибо, наверное, этого просила их душа. Вместе с тем такие действия столь же важны с точки зрения длительной перспективы, как сжигаемый сегодня бюстгальтер на долгом пути женщин к получению равных с мужчинами прав и возможностей. Горящий бюстгальтер позволяет женщинам, по крайней мере некоторым из них, ощутить эмоциональное облегчение. Но, по-моему, эту энергию с большей пользой можно потратить на дискуссию в суде или на работу над изменениями в социальной культуре.
Мы все только начинаем осознавать мужские переживания, и многим мужчинам нужно найти форму снятия эмоционального напряжения и способ поделиться своей болью с другими. Но я думаю, что будущие поколения будут со смущением и ностальгией оглядываться на наше время, когда в лесах собирались целые толпы «диких» мужчин, точно так, как мы сейчас думаем о том, что происходило в 60-е годы ХХ века. Вооруженные добрыми намерениями «шестидесятники» очень хотели повлиять на ход истории, но, к сожалению, если и повлияли, то мало.
Недавно я навестил своего сына в Санта Фе, где он живет и стремится стать художником. Мы поднялись на машине на Химес Маунтенс так высоко, что добрались до конца дороги. Мы видели сов, оленя и двух больших черных птиц, сидящих на скале. Подойдя ближе, мы разглядели у скалы «ноги» и заметили двух хищников, поедающих американского лося. Мы оказались далеко от цивилизации и даже стали шутить, что, если вдруг пойдет снег, после весенней оттепели здесь найдут тела двух англоамериканцев. Мы вернулись на площадь в Санта Фе с теплым чувством, ощущая себя двумя древними путешественниками.
На улице мы встретили лидера местного мужского сообщества, сын представил меня ему. Этот мужчина сразу же начал у меня допытываться, что я знаю, кого я знаю, был ли я барабанщиком и т. д. Я чувствовал, как меня против моей воли втягивают в разговор, вызывая желание возражать. Затем очень вежливо этот мужчина пригласил меня присутствовать при совершении обряда изменения имени двух людей, которым завтра исполняется пятьдесят лет. Когда я ответил, что завтра утром вылетаю из Альбукерка в Атлантик-Сити рейсом 7:30, он сказал: «Я не отпущу вас так скоро. Почему вы проводите так мало времени со своим сыном?»
Я стал ему объяснять, что должен вернуться: мне нужно работать, чтобы оплачивать счета (классическая мужская защита, которая, однако, соответствует действительности), но сын вмешался в разговор раньше, чем я закончил фразу, и сказал: «За этот год отец приезжает сюда уже третий раз». «Ну, тогда ладно», – ответил наш собеседник, и мы расстались.
Мы с сыном поразмышляли над этой встречей, отметив, что при всем своем понимании, которое демонстрировал этот мужчина, он проявил негативную реакцию, задев определенные мужские проблемы. Он хотел вызвать у меня чувство соперничества и добился своего; затем он попытался вызвать во мне чувство стыда, связанное с ролью отца. Я уверен, что в его поведении не было злого умысла, и, наверное, я действительно виноват в своей одержимости работой, а также в том, что я далеко не идеальный отец, но мы оба попали в давно приготовленную для мужчин ловушку. Цель мужского движения не заключалась в активизации этих старых комплексов и столкновении мужчин между собой, но именно это, собственно, и произошло против нашей воли.
В этой полуночной дуэли на площади в Санта Фе никто из нас не вытаскивал шестизарядный револьвер, но звучали выстрелы, которые достигли цели. Вся дуэль продолжалась 240 секунд и ушла в прошлое, превратившись в воспоминание. Мужчина, лидер «движения», приветствуя меня, в меня выстрелил. Автоматически включился его комплекс, и мужчина стал задавать мне вопросы, затронувшие мое прежнее рефлекторное стремление к соперничеству. Затем очень тонко стала проявляться и сама теневая проблема стремления к власти: мой оппонент стал искать возможности пристыдить меня как невнимательного отца. Он задал вопрос, чтобы почувствовать себя выше меня. Вдохновленный принципами мужского движения, а также поиском возможности избавиться от игр, связанных с мужским соперничеством, он сам тем не менее сразу же начал играть в эти игры.
Состоявшийся между нами короткий разговор мог показаться безобидным, и, наверное, я придаю ему слишком большое значение, однако я думаю, что его анализ позволит нам увидеть роль, которую играет бессознательное, активизировавшее комплексы и рефлекторное поведение, заведомо проигрышное для мужчины. Комплекс – это эмоционально заряженный кластер психической энергии. Мы можем осознавать или не осознавать действие этого психического заряда, но в активизированном состоянии комплексы обладают энергией, достаточной для временной дестабилизации сознательной личности. Таким образом, сама ситуация – два мужчины встречаются и оценивают друг друга – активизировала комплексы, и против своей воли и своего намерения мы начали играть исторически предопределенные роли. На уровне коллективной психики мужчины ежедневно отыгрывают свое стремление к соперничеству и желание вызвать у конкурента чувство стыда; такая «подковерная борьба» может происходить во время научных конференций или корпоративных заседаний, на земле или в воздушном пространстве.
Когда мужчины, встречаясь, оценивают друг друга, неизбежно выходит на поверхность теневой комплекс стремления к власти. Тень представляет собой ту часть нашей психики, которая вызывает у нас ощущение дискомфорта или презрительное отношение к самим себе, содержит угрозу устремлениям Эго, но при этом она остается обособленной частью нашей души. Единственный способ интеграции тени – работа с ней, ибо неинтегрированная часть психики будет проецироваться на других людей или отыгрываться в поведении, опасном для окружающих. Хотя встречу двух мужчин на улице Санта Фе можно, пусть и с большим трудом, считать состязанием в риторике, в ней все равно отражается архетипическая проблема власти с присущими ей страхами и защитами.
Так мы подошли к второй мужской тайне: значительной частью жизни мужчин управляет страх.
Так как мужчины не знают или не могут объяснить то, насколько хрупкой силой они обладают, они редко могут допустить или рассказать другим о том сильном влиянии страха, которое они испытывают. Но для исцеления мужчины требуется, чтобы он перестал стесняться своего страха. Меня всегда восхищала свобода, с которой женщины признают свои страхи, делятся ими и в результате получают поддержку от окружающих. Для мужчины признать, что в его жизни присутствует страх, – значит рискнуть перестать ощущать себя мужчиной и ждать, когда его начнут стыдить окружающие. Таким образом, его одиночество только углубляется.
Друзья, но в этом нет тайны! Даже близкие вам женщины вас раскусили. По существу, так всегда и было. При подготовке этой книги я наткнулся на статью, напечатанную в марте 1992 года в «Женском домашнем журнале», которая называлась «Тайные мужские страхи: то, о чем он никогда вам не расскажет». Итак, они нашли наше слабое место! По существу, в статье правильно были описаны два фундаментальных мужских страха – страх несоответствия образу мужчины и страх физического или психологического испытания. (Заметим, что в этой книге уже говорилось о двойственной тревоге, которая проявлялась у меня детстве, – тревоге, связанной с работой и войной.)
Страх несоответствия образу мужчины – это самая заметная часть сатурнианской тени; ее составляют соперничество, отношения «победитель – проигравший», результативность как мера состоятельности мужчины. Страх перед испытаниями, присутствующий на пятой стадии ритуалов инициации, выражен у мужчин, сомневающихся в своей способности защитить себя и свою семью. Сколько фильмов, начиная с «Соломенных псов» и заканчивая «Мысом страха», пробуждают у нас внутри пещерного человека, защитника домашнего очага? По существу, многие мужчины убеждены в том, что они больше боятся болезни, недееспособности и импотенции, чем смерти. Когда я сказал об этом аудитории во время выступления, логически показав всю абсурдность таких страхов (ибо что может быть страшнее смерти?), практически все мужчины без исключения одобрительно кивнули головой. Да, действительно, они больше боялись не пройти испытание, потерпеть поражение, чем умереть. Импотенция, любая форма бессилия оказываются для них хуже ухода из жизни. Работа, война и тревога…
Управляемый страхом, не в состоянии допустить своего бессилия (чтобы все, за что он берется, находилось в его руках), неспособный поделиться своим страхом с товарищами (чтобы они его не стыдили), мужчина прибегает к компенсации. Мужчина, который хвастается своей дорогой машиной, огромным домом, высокой должностью или статусом, в той или иной мере компенсирует свое ощущение собственной малой значимости. Деловые завтраки по высшему разряду и власть над людьми могут служить внешним выражением этого комплекса, однако они являются патетически демонстративной подменой подлинной состоятельности. На эту тему очень хорошо высказался великий американский философ Пирл Бейли: «Их, таких, как они о себе думают, в действительности не существует». За демонстрацией власти скрывается комплекс, за комплексом – страх. Ни одно животное не представляет большей опасности для человека, чем испуганное. Возможно, был прав Фрейд, говоривший о примате сексуальности в человеческой жизни, возможно, Адлер, поставивший на первое место стремление к власти, ибо у раненого эроса не остается иного средства спасения, кроме временной жертвы своей властью.
Комплекс, связанный со стремлением к власти, – основная движущая сила в жизни мужчин. Он побуждает их к действию и травмирует их. Дав волю своей ярости, одни мужчины наносят травмы другим, а затем, испытывая печаль, сожаление и стыд, они все больше и больше удаляются друг от друга. Такое взаимное нанесение травм обходится чрезвычайно дорого; кроме того, оно время от времени повторяется. Все, что не поддается осознанию, бессознательно интериоризируется в несколько ослабленной форме или проецируется и отыгрывается на других с плачевными последствиями.
За неведение в отношении двух вышеназванных тайн, то есть за то, что на жизнь мужчин, как и на жизнь женщин, в значительной степени влияют ролевые ожидания, а также за то, что мужчины находятся под воздействием скрытого страха, приходится платить определенную цену. Она хорошо заметна и в страданиях конкретного мужчины, и в социальной патологии общества в целом. В среднем американские мужчины умирают на восемь лет раньше женщин. Вероятность подвергнуться насилию и совершить самоубийство у них в четыре раза выше, чем у женщин. Они в одиннадцать раз чаще попадают в тюрьму[26]. И вся эта статистика ничуть не способствует тому, чтобы хотя бы попробовать измерить глубину мужской ярости, мужской печали и мужского одиночества.
Мужское движение – это долгожданная реакция на эти страдания, которые, с одной стороны, очевидны, а с другой – скрыты. Я бы не стал принижать желание мужчин создать свободное пространство, где бы они могли собираться вместе и делиться сопровождающими инициацию переживаниями, углубляющими их ощущение жизни. Но я уверен, что окончательные изменения происходят индивидуально. Сопричастность в переживаниях, конечно, важна, но индивидуальные изменения все же первичны.
Марксисты справедливо критиковали социальную структуру капиталистического общества, которую поддерживало большинство из нас, взрослых. По-моему, Карл Маркс был гуманистом, который видел современное ему зло, а следовательно, и зло нашего времени, и выражал не только свой гнев, но и видение альтернативы – бесклассовое общество. (К сожалению, его идеалы были перечеркнуты гулагами, погромами и многими тысячами напоминаний о том, что нарушение прав и свобод личности и ее обесценивание лишь создаст новую тиранию.) Однако в поисках улучшения материального положения человека Маркс обесценил человеческую духовность, создав доктрину, которая в конечном счете пришла к краху. (Как было сказано уже две тысячи лет тому назад, «не хлебом единым жив человек».)
