Джеймс Уиллард Шульц
В стране врагов
Глава 1
Красное платье
Замечание автора. Апонис'тай (Белый Теленок) – старейший из живущих ныне членов племени индейцев-черноногих. Я впервые встретил его осенью 1880 года, когда он со своими людьми пришел на юг, чтобы жить рядом со стадами бизонов, которые в то время еще покрывали равнины между реками Миссури и Йеллоустоун. В то время ему было около тридцати лет, и он был одним из самых известных охотников и воинов своего племени. Много раз перед вечерним костром в его вигваме мы ужинали жареными бизоньими языками и жирными ребрами, которые приготовили для нас женщины, и потом, когда мы курили трубку с длинным чубуком, передавая ее друг другу, он рассказывал мне много историй о своих приключениях. Одно из них особенно меня заинтересовало, но за прошедшие годы все это почти стерлось из моей памяти. Теперь, прошлым летом, когда я посетил черноногих в их резервации в Глейшен, в Альберте, я снова стал гостем в его вигваме, и он снова рассказал мне подробности истории, которая так давно заинтересовала меня.
– Это очень интересная история, я хочу ее записать, – сказал я ему.
– Ай! Сделай так. Не забудь это сделать, потому что в грядущие годы, когда мы, люди, помнящие время бизонов, уйдем, наши дети, идущие путем белых людей, прочтут об этом и узнают, как жили их отцы, когда вся земля от Саскачевана до Йеллоустоуна принадлежала им – только им.
Так что вот она – история, рассказанная стариком, так близко к его словам, как я смог ее перевести.
Мне было не так уж много зим, когда я понял, что мой отец, Много Лебедей, был человеком своеобразным. Он был очень необщительным, редко посещал другие вигвамы нашего большого лагеря, его редко приглашали даже к тем, кто состоял с ним в одном клане, чтобы попировать и покурить. Он был шаманом, обладателем священной магии бизона, изображение которого в полный размер было нарисовано на нашем вигваме: справа – бык, слева – корова, оба нарисованы черной краской, с красной линией жизни, проведенной от рта к сердцу, тоже красному. Отец часто ходил в набеги на кри, ассинибойнов, Ворон и сиу, всегда один, и всегда возвращался со скальпами, оружием и лошадьми, захваченными у врагов. Он был столь удачлив, что другие воины часто просили у него разрешения пойти с ним в набег, и он всегда отвечал, что его магия запрещает ему удовлетворить их просьбы. Благодаря его успешным набегам и естественному приросту наш табун насчитывал несколько сотен лошадей и мог бы быть еще более многочисленным, если бы не его щедрость – он отдавал родственникам моей матери и своим много вражеских лошадей, оставляя нам самых быстрых, сильных и натренированных для охоты на бизонов.
Моя мать, Одинокая Женщина, была очень красивой, тело ее было стройным и сильным. Ее волосы, разделенные на две толстые косы, спускались почти до земли. Хотя она и была шаманкой, помощницей отца в его церемониях с талисманом бизона и всегда одной из тех женщин, которые каждое лето строят священную хижину Солнца, она оставалась очень жизнелюбивой. Она любила компании, песни, шутки, смех, и часто упрекала отца за то, что он всего этого избегает. На это он всегда отвечал:
– Я такой, какой есть. Когда меня нет, пусть наш вигвам будет полон твоих подруг, пируй и веселись вместе с ними. Когда я здесь, с тобой, ты должна охранять мой покой, чтобы я мог подумать о богах и понять их.
Каждый раз, когда отец уходил в свой одиночный набег, моя бабушка приходила жить со мной и моей матерью; она была матерью моей мамы. Другая моя бабушка уже умерла. По закону, которое Солнце дало нам в давние времена, мужчина не мог встречаться с матерью своей жены и даже видеть ее. Поэтому, когда мой отец возвращался из набега, он всегда останавливался на краю лагеря и просил кого-то сказать его теще о том, что он пришел. и та быстро собирала свои вещи и, закрыв лицо накидкой, быстро отправлялась в свой вигвам через весь лагерь. Потом, когда отец входил в вигвам, он обязательно спрашивал о ее здоровье и говорил маме, каких лошадей должна она забрать, чтобы передать ей. И всегда при этом добавлял:
– Еще скажи ей, что я очень уважаю ее за ее доброе сердце, за ее праведную жизнь. Попроси ее молиться за меня.
– Она молится за тебя; она все время молится, прося долгой жизни и счастья для всех нас. Она очень гордится тем, что она – твоя теща, – отвечала мама.
Когда мне было шесть зим, может семь, я стал помогать отцу заботиться о его табуне, а когда он отсутствовал, я помогал тем, на кого он оставлял лошадей. Каждый вечер мы пригоняли табун в лагерь, и, выбрав самых лучших животных, привязывали их радом с вигвамом, где они были в безопасности от вражеских отрядов. Утром мы отпускали их пастись с остальными лошадьми нашего табуна, позже, после завтрака, мы вели их на водопой, а потом отгоняли туда, где трава была получше, и там они оставались на весь день. Лошади всегда держатся друг друга, и животные из одного табуна не смешиваются с другими, так что человеку уследить за ними нетрудно – узнать свой табун можно издалека по масти лошадей и их количеству. В табуне моего отца было много пятнистых лошадей – белых с черными, коричневыми, рыжими пятнами, эти животные были очень красивыми.
В мою двенадцатую весну наше племя стояло лагерем и охотилось на Кривой реке, чуть выше больших гор, а потом, в месяц Новой Травы, весной, мы переместились на юго-восток, к Разделенным Холмам, где было множество не только бизонов, но и других животных – вапити, лосей, оленей и антилоп. Однажды утром, вскоре после того, как мы туда прибыли, отец разбудил меня, велел одеться и пойти вместе с ним к нашему табуну.
День еще не настал. Я был очень сонным.
– Почему мы идем так рано? – спросил я.
– Потому что я волнуюсь за наших лошадей, я должен пойти к ним, – ответил он.
Мы прошли вниз по долине и, когда были уже к края равнины, настал день. С верхней части небольшого хребта мы увидели наш табун – многие лошади лежали, другие, опустив головы, спали стоя. До них было примерно два полета стрелы, и на половину этого расстояния склон был покрыт густым лесом, с подлеском из ив. Пока мы стояли и смотрели на своих лошадей, те одна за другой стали поднимать головы и смотреть в одно место – на край леса перед нами, правее нас. Некоторые стали бить землю копытами и всхрапывать, при этом те, что лежали, проснулись, поднялись и тоже уставились в ту же точку.
Отец вытащил лук из чехла, натянул тетиву, достал три или четыре стрелы и шепнул мне, что что-то там не то происходит. Я пошел вслед за ним, когда он медленно и бесшумно направился к этому месту. А потом, когда мы были почти на краю леса, то заметили прямо перед собой двух человек, которые вышли из леса и медленно направились к табуну – у каждого в руке была свернутая веревка с петлей на конце, и у каждого на затылке торчало по орлиному перу. Отец быстро вышел из леса на три-четыре шага и выпустил в одного из них стрелу, которая вонзилась ему между лопаток; тот с громким криком взмахнул руками, покачнулся и упал.
Другой оглянулся и, увидев нас, бросил веревку и побежал обратно, чтобы найти укрытие в лесу справа от нас. Мой отец пустил в него стрелу, она вошла ему в правое плечо; он вскрикнул от боли, но продолжал бежать. Отец наложил другую стрелу, но, когда он готов был выстрелить, то вот незадача! тетива порвалась.
Так что человек добежал до леса, а мы были бессильны ему помешать. Ведь, как сказал отец, это могло грозить нам смертью, потому что он мог спрятаться и застрелить нас, когда мы приблизимся.
Поэтому мы подбежали к другому, который был убит наповал, и отец забрал его оружие и щит, а потом дотронулся до него концом лука, посчитав себе очередной ку. Потом, согнав наш табун, мы сели каждый на одну из лошадей и быстро погнали их в лагерь. Там отец попросил помочь выследить врага, который смог скрыться от него. В поисках участвовало несколько сотен человек, пока остальные охраняли лошадей. Поиски раненого врага продолжались весь день, но даже следов его не нашли. Кто-то сказал, что раненый, должно быть, заполз в густой кустарник и там умер, но отец стоял на том, что тот смог скрыться от преследователей. потому что рана его не была тяжелой – стрела попала ему в мышцу плеча.
Было много разговоров о том, кем были эти двое – судя по перу из хвоста орла, торчащему на затылке, они могли быть Воронами или сиу. Но к какому именно племени они принадлежали, никто с уверенностью сказать не мог. Долго еще после этого утра отец упрекал себя за то, что у него не было запасной тетивы.
– Из-за моей беспечности, из-за того, что я не взял запасную тетиву, хотя и знал, что тетива плохая, я не смог посчитать ку на убежавшем враге. Я больше никогда его не увижу, – часто говорил он.
Мой отец был жрецом Солнца, боги его любили и часто посылали ему видения о том, что ждет нас в будущем, поэтому кажется очень странным, что отец не имел никакого предчувствия о том, что мы снова встретимся с этим врагом.
Минула моя шестнадцатая зима, и с первой луной лета мы отправились на торговый пост на Кривой реке, чтобы обменять добытые за зиму меха на товары белых. В нашем вигваме было около ста бобровых шкур – мы с отцом ставили капканы, а моя мать очищала их от сала и сушила на рамках из ивовых прутьев. Мехов у нас было много, и мать уговорила отца обменять сорок шкур на ружье и запас пороха, пуль и капсюлей. Он отказался.
– Мое видение против этого. Ты знаешь, мне было предписано использовать как оружие только лук и стрелы, – ответил он. – Что до меня, то мне от торговцев нужен только запас табака, которого должно хватить до следующего лета. Так что, женщина моя, купи его для меня, а потом купи для себя, нашего сына и твоей доброй матери то, что захочешь.
При этих словах мать взяла его за руку, нежно погладила ее и сказала:
– Ты щедр! Так добр, так щедр к нам! И всегда так молчалив и так печален! О, почему не можешь ты быть таким, как другие – счастливым и щедрым к себе самому? У нас так много бобровых шкур, ты мог бы купить себе много красивых вещей, которые продают белые. Я была бы рада видеть, что у тебя на плечи наброшено одеяло, каждый день разного цвета. Я хотела бы, чтобы ты пользовался красками белых, чтобы у тебя был далеко видящий инструмент и, чтобы ни говорило твое давнее видение, ружье.
Так что мы с матерью нагрузили бобровые шкуры на трех лошадей и отправились на торговый пост, моя бабушка нас сопровождала. Прибыв туда, мы занесли бобровые шкуры в торговый зал, сели на них и стали разглядывать товары, разложенные на полках за длинной высокой стойкой, решая, что из них нам хотелось бы приобрести.
– Первым делом нужно купить табак, сколько дадут его за десять шкур, – сказала мама.
– Нет. Табака на двадцать шкур; вы должны быть уверенными в том, что твоему мужу хватит его до следующего раза, – сказала бабушка.
– Да, – согласилась мама.
Потом они пошептались, и я услышал, что речь идет о ружье. Неужели они хотят купить его для отца, хоть он и говорил, что не хочет его иметь?
Тут снаружи послышался шум: кричали люди, ржали лошади, лаяли собаки. Мама испугалась, что случилось что-то с нашими лошадьми, и велела мне выйти и присмотреть за ними. Я не хотел уходить. Я хотел видеть, как она продает наши шкуры. Но бабушка сказала мне:
– Ты слышал, что сказала мама. Не спорь! Иди!
Я вышел. Наши лошади стояли там, где мы их оставили. Две другие, рядом с ними, запутались в привязи и начали лягать одна другую. Я помог хозяевам освободить и успокоить их.
Чуть позже мама вышла из дверей поста и позвала меня. Я вошел за ней в торговый зал, и она показала мне на небольшую кучу на полу: одеяла, табак, красную и синюю ткань, а сверху лежало ружье, жестянка с порохом и мешочек с пулями.
– Это тебе – ружье и еда для него, – сказала она. – Забирай все это.
Я был так взволнован, что не мог говорить, меня трясло. Бабушка посмотрела на меня и улыбнулась. Белый торговец за стойкой тоже смотрел на меня и улыбался. Я взял ружье и все что к нему прилагалось, женщины взяли все остальное. Мы вышли наружу, нагрузили лошадей и отправились домой – бабушка в свой вигвам, мы с мамой в свой. Мы вошли внутрь и мама разложила перед отцом вещи, купленные для него: большой запас табака, три одеяла и большой нож.
Он увидел ружье в моих руках и сердито сказал ей:
– Я же говорил тебе, что у меня никогда не будет ружья!
– У тебя его не будет; это ружье твоего сына, – ответила она.
Он улыбнулся.
– Хорошо! Я рад, что ты купила ему ружье. Но что ты купила для себя и своей матери?
– Для нее – два одеяла, синюю и красную ткань на два платья и красную краску.
– А себе?
– Ничего.
– Никогда еще не было женщины, более доброй и щедрой, чем ты! – воскликнул он.
И, подняв одеяла, он положил их на ее край лежанки и добавил:
– Они твои, все твои. Ни одного из них я носить не стану.
И мама всхлипнула – она была счастлива.
Потом, когда я оседлал двух хороших лошадей, и мы с отцом направились по равнине на север, он научил меня, как заряжать ружье, целиться и стрелять, и очень хвалил меня, когда я спугнул стадо антилоп и подстрелил одну из них. И потом, когда мы возвращались домой со шкурой и мясом, он несколько раз говорил мне, что я никогда не должен забывать о том, как добра моя мать, которая подарила мне ружье, и что я всегда должен делать все, чтобы она была счастлива.
Следующим вечером, как я помню, он сказал моей маме:
– Я думаю, что твоя мать шьет себе платья из красной и сине ткани, которую ты ей купила?
– Сшила одно, из красной ткани, и сейчас украшает его лосиными зубами1, ответила она.
– Ах! Красивое это будет платье. Хотел бы я посмотреть, как она в нем выглядит!
– Ты просто стыд потерял! Хочешь увидеть свою тещу2…
– Да я не об этом. Я просто говорю, что красное платье, украшенное лосиными зубами, должно быть очень красивым, – быстро ответил он.
Все же мысли о платье его не покидали, потому что в течение нескольких следующих дней он часто говорил о нем, спрашивал, сколько рядов бусин из лосиных зубов будет на платье и будут ли они на рукавах тоже.
– Да ты просто смешон! Почему тебя так интересует, как сшито женское платье? – наконец воскликнула мать. – Ладно, если тебе это так интересно, на каждом рукаве будет по четыре ряда бусин.
Наконец, однажды вечером она сказала, что платье готово и моя бабушка носит его.
– Ах! – воскликнул отец; он долго смотрел на огонь в нашем очаге, а потом, завернувшись в кожаную накидку, вышел в ночь.
Мама подбросила дров в костер; мы немного поговорили, потом она снова подбросила дров, чтобы в вигваме было светло и уютно, когда вернется отец. Но он все не приходил, а у нас стали слипаться глаза, и мы легли спать.
На рассвете мама подошла к моей лежанке и разбудила меня, крича:
– Твой отец не вернулся! Я очень волнуюсь. Мы должны узнать, где он; может, кто-нибудь знает, куда он ушел и зачем.
Я торопливо набросил одежду и завязывал мокасины, когда вошел отец. и, не сказав нам ни слова, пересек вигвам и сел на свою лежанку. Он выглядел очень печальным; его волосы, всегда аккуратно расчесанные, были растрепаны. Он ничего не ответил, когда мама сказала ему, как она волновалась из-за того, что его всю ночь не было дома, и спросила его, куда он уходил. Она быстро развела огонь, поставила перед ним чашу с водой и стала готовить завтрак. Он, словно во сне, уставился на чашу с водой, потом вымыл лицо и руки и причесался. Потом снова уставился в огонь усталым и беспокойным взглядом.
Когда он отказался от чаши с прекрасно приготовленным мясом, которую поставила перед ним мама, она спросила его:
– Много Лебедей! Муж мой! Почему ты так печален, так обеспокоен?
– Я совершил нечто ужасное! Не спрашивай меня об этом! Мне очень, очень стыдно за себя! – ответил он и больше ничего не сказал.
Потом, когда солнце было уже высоко, он взял чехол с луком и стрелами и веревку и сказал, что пойдет собрать лошадей и отвести их на водопой. Когда я приготовился идти с ним, он мне велел оставаться с мамой и сказал, что весь день его не будет.
Через некоторое время мы с мамой вышли к краю лагеря и оттуда смотрели, как он гонит наш табун к воде. Вернув их на пастбище, он направился к северному краю долины, спешился и сел на землю; хотя лица его мы видеть не могли, мы все же знали, что ему не дает покоя то, что он сделал этой ночью.
Раз за разом в течение этого дня, когда мы смотрели на него, продолжавшего сидеть на том же месте, мама говорила мне:
– Твой отец – настоящий мужчина. Он никогда никого не обидит. Я уверена, что он волнуется из-за чего-то, что не имеет большого значения.
Он оставался там, на краю долины, весь день, без еды и воды, пока солнце не спустилось к горам, а потом, спустившись, он привел наших лучших охотничьих лошадей, и я помог ему привязать их около вигвама. Он был так же печален и молчалив, но все же съел немного мяса, выпил воды, набил и выкурил трубку.
Наконец он сказал нам:
– Моя женщина, мой сын, этим вечером упакуйте все наши вещи, потому что завтра мы покидаем лагерь.
– Зачем? Куда мы пойдем? – спросила мама.
– Я не стану объяснять. Я просто говорю, что завтра мы покидаем этот лагерь, – кратко ответил он.
Он был так печален, так необычно говорил с нами, что мы не решались задавать ему вопросы. Моя мама достала свои многочисленные парфлеши, и я стал помогать ей укладывать наши пожитки.
Утром, когда я привел наших лошадей и мы стали седлать и навьючивать их, вокруг собрались люди и стали спрашивать нас, куда мы идем и почему покидаем лагерь. Мы с мамой не могли ответить на эти вопросы, а отец сказал им только:
– Мы на время уходим на юг. У меня на это есть причины.
– Но это очень опасно. Равнины полны вражескими военными отрядами, – сказал вождь Три Медведя.
– У меня есть сильный защитник – моя магия бизона, – ответил он.
Я слышал, как люди говорят друг другу, что мой отец – человек себе на уме, и что бесполезно спорить с ним и бесполезно отговаривать его от того, что завладело его сердцем.
Моя мама выкроила время для того, чтобы пересечь лагерь и сказать бабушке о нашем отъезде. Когда мы сели в седла и пустились в путь вместе со множеством своих нагруженных и ненагруженных лошадей, мы слышали ее горькие причитания по поводу нашего отъезда. Отец был впереди, нам он велел следить за лошадьми, которые шли за ним, и двигаться как можно быстрее. Скоро мы добрались до края долины и дальше пошли по ней на юг; мы с мамой были очень печальны и боялись того, что может нас ожидать. Так мы двигались весь день и часть ночи, и остановились только на берегу реки Высокой, где она вытекает на равнину у подножия высоких гор. Вигвам мы ставить не стали; нескольких лучших лошадей привязали рядом, еще нескольких стреножили и, разложив постели, легли и уснули.
Утром мы проснулись еще до восхода, и, пока мама разводила огонь и готовила завтрак, мы с отцом проверили лошадей и искупались в холодной реке.
Он выглядел приветливее, чем раньше, и, пока мы ели, мама спросила его:
– Много Лебедей, куда мы направляемся?
– Сегодня никуда. До ночи мы останемся здесь, а потом соберемся и пойдем дальше на юг, чтобы избежать встречи с военными отрядами, которые могут проходить вдоль подножия гор.
– Но ты не ответил на мой вопрос, – продолжила она. – Я спросила, куда на юг мы идем – ведешь ли ты нас к нашим братьям, пикуни или Крови, или к нашим друзьям, Большим Животам, которые ставят свои лагеря по Большой реке или у впадающих в нее ручьев? Несомненно, что сейчас кто-то из них повезет свою зимнюю добычу на продажу в форт Длинных Ножей Много Домов, на Большой реке3.
Как черная туча скрывает солнце и затеняет землю, так вопрос моей матери изменил выражение лица моего отца. Доброжелательное выражение исчезло. Нахмурившись, он с грустью долго смотрел на наш маленький костер, и наконец ответил:
– Мы не идем в лагерь наших братьев. Мы идем туда, где мне ничего не будет все время напоминать о той постыдной вещи, которую я совершил. Женщина, мы идем жить к Воронам.
При этом моя мама отшатнулась, словно от удара, а я задрожал, словно от порыва зимнего ветра. Потом она воскликнула:
– Вороны! Из всех враждебных племен они хуже всех. Ты хочешь, чтобы они нас убили!
– Нет. Они нас не убьют. Моя магия бизона защитит нас от этого, я этой ночью получил об этом видение. Я видел, как тает зимний снег, и на проталинах растет новая трава. Поэтому, когда я проснулся, то понял, что увижу, как наступит следующее лето, и решил, что мы должны пойти жить с Воронами.
– Но твое видение не показало, что твоя женщина и твой сын увидят следующее лето, – с грустью сказала мама.
– Мое будущее – это будущее и вас двоих. И я больше ничего не хочу об этом слышать. Мы идем жить с Воронами! – кратко ответил он.
Для нас с мамой этот день был ужасно тяжелым. Нам казалось, что отец ведет нас на юг, чтобы быть убитыми нашими злейшими врагами. То и дело мы спрашивали друг друга, что это за постыдное дело, которое он совершил, что увело нас от тех, кого мы любили, из мирного и безопасного лагеря к опасностям дальнего пути на юг. Тяжело, очень тяжело было у нас на сердце, когда мы на закате седлали и навьючивали своих лошадей и отправлялись в путь.
Глава
II
Опасная тропа
Скоро появилось Ночное Светило, оно сияло так ярко, что стало светло, как днем. Зимой наши никогда не охотились южнее Высокой реки, поэтому земля там была полна стадами бизонов и антилоп, и были животные такими непугаными, что лишь недалеко отбегали, когда мы приближались к ним. Всю ночь, идя на юг вдоль подножия больших гор, мы видели эти стада, и, когда на рассвете остановились на вершине высокого хребта, откуда открывался хороший обзор на лежащую перед нами местность, отец сказал, что никогда за всю свою жизнь не видел таких многочисленных и крупных стад, как те, что были вокруг нас. Животные спокойно паслись или отдыхали, и для нас это было хорошим знаком – вражеских отрядов поблизости не было.
После недолгого отдыха на вершине хребта мы снова сели на лошадей и продолжили путь, и, когда солнце прошло половину своего пути в синеве, мы добрались до реки Старика и остановились в роще хлопковых деревьев. Разгружая вьючных лошадей, мы услышали шум от множества животных, которые приближались к нам, и подбежали к краю рощи, чтобы узнать причину этого. Большое стадо бизонов бежало к реке, и молодые животные так хотели пить, что они вырвались вперед, пересекли долину и забежали в воду, оставив старых быков, коров и телят позади. Мама предложила убить одного из них, и после некоторых раздумий отец сказал мне взять ружье и сделать, что смогу. Я на четвереньках выбрался из рощи, заполз в кустарник и тщательно прицелился в корову-двухлетку, которая, напившись, вышла из реки, чтобы попастись. Бабах! Моя пуля пронзила ее легкие, она сделала два-три прыжка и упала. Стадо, напуганное моим выстрелом, помчалось вниз по долине. Мы вернулись в рощу, закончили разгружать лошадей и потом вернулись, чтобы разделать мою добычу и забрать язык, печень и лучшие части мяса. Я был так рад, что хорошо управился с ружьем, а мама так гордилась моей меткостью, что на время мы забыли об опасностях, к которым вел нас отец. Она спела несколько песенок, пока жарила нам нарезанные на ломтики печень и язык, и была очень разговорчива¸ пока мы ели эту отличную пищу.
Когда мы закончили есть, отец сказал:
– Немного выше, как вы знаете, находится место, где играл Старик4. На том месте, когда он ушел, остались большие круглые камни, которые катали он и Красный Старик, пока играли друг с другом. Это место очень святое, так что я должен пойти туда¸ помолиться и лечь спать, и, быть может, получить видение о том, что нам делать дальше. Не бойтесь, вы двое здесь в полной безопасности. Ложитесь спать, и, если вы проснетесь прежде, чем я вернусь, приготовьте побольше еды, ешьте и терпеливо ожидайте моего возвращения.
Ни я, ни мама ничего на это не ответили. Мы с печалью смотрели, как он берет свой сверток со священным талисманом, чехол с луком и стрелами, и уходит от нас. Наши страхи вернулись и были сильнее, чем прежде; сильнее, чем прежде, мы хотели вернуться в большой лагерь нашего народа. Моя мама усадила меня рядом с собой; она обняла меня и заплакала.
Меня одолела злость.
– Это неправильно – мы не должны быть здесь и ночь за ночью уходить от своего народа дальше на юг, в страну врагов. Давай сейчас, пока есть возможность, сядем на лошадей и вернемся как можно быстрее! – сказал я.
Мама выпрямилась и уставилась на меня широко открытыми глазами.
– Даже если я буду точно знать, что он ведет меня к смерти, я не покину своего мужчину! – крикнула она. – А ты, его сын, которого он так любит – пусть даже он всегда молчит и странно себя ведет – как мог ты предложить нам оставить его? Подумай! Как могу я согласиться с этим, неужели ты действительно готов прямо сейчас покинуть его и вернуться?
– Нет. Я был зол; я не это хотел сказать. Куда бы он ни шел, мы должны идти за ним. Но как это тяжело! Он так непонятно поступает! Что же такого постыдного он совершил, что это не дает ему покоя и он не может оставаться со своим народом?
– Ах! Если бы я это знала! Против него никто ничего не говорил. Я уверена, что он сам вообразил, что сделал что-то не то, – ответила она.
– Ну так почему бы не спросить его об этом? Быть может, ты сможешь уговорить его вернуться…
– Ты не хуже меня знаешь, что нельзя задавать вопросы жрецу Солнца. Только он сам может решить, сказать ли о том, что заставило его так поступить, – ответила она.
Мы очень устали после долгой поездки. Мы прекратили разговор, легли рядом и уснули.
Меня разбудила мама, она шептала мне на ухо:
– Проснись. Не двигайся. Только смотри.
Я лежал на левом боку; она была у меня за спиной, ее голова была у моего плеча, рукой она обнимала меня и вдруг крепко сжала. Я открыл глаза и услышал новый звук – громкое сопение и чавканье. Хайя! Меньше чем в двадцати шагах от нас огромный настоящий медведь5 ел мясо, которое мы принесли после разделки добытого мною бизона, ел жадно, кусок за куском. Внезапно он поднял голову и зарычал – к нему приближался еще один медведь, огромный, размером с бизониху. Он шел спокойно, раскачиваясь тяжелой тушей, длинная шерсть тряслась при каждом шаге, Я чувствовал, как бьется мамино сердце – все быстрее, быстрее и быстрее. Мое сердце, казалось, хочет выскочить через горло. Я очень испугался, потому что эти животные были очень опасными и нападали на человека, едва его завидев, и при этом были такими живучими, что еще долго продолжали драться, даже получив рану, которая сразу валила бизона или оленя. Я знал также, что единственным для нас шансом на спасение было не вскочить и бежать а оставаться на месте и не двигаться. Это было тяжело, очень тяжело – ведь наши тела так и хотели вскочить и скрыться.
Первый медведь внезапно издал громоподобный рев и сделал короткий прыжок в сторону другого, но тот, не рыча, продолжал так же двигаться, и первый вернулся к мясу, схватил зубами большой кусок и с ним убежал. Высоко подняв голову, обнюхивая воздух своим подвижным мокрым черным носом, второй медведь подошел к оставшемуся мясу, быстро доел его и, видя что ничего больше не осталось, пошел в ту же сторону, что и первый и скрылся с наших глаз. Оба пошли вниз от рощи. Мы вскочили на ноги, и мама сказала, что они могут вернуться, поэтому нам нужно уйти. Мы побежали в другую сторону, выбежали из рощи и добежали до края долины. Оглянувшись, мы увидели, как более крупный медведь пирует над убитым мною бизоном, а другой, тот что меньше, сидит рядом и ждет своей очереди. Большой не считал, что другому должно что-то достаться. Наевшись до отвала, он растянулся рядом с остатками туши, чтобы стеречь ее. Тогда тот, что меньше, развернулся и ушел обратно в рощу.
День почти закончился. Мы с нетерпением ждали прихода отца и разговаривали о том, как спаслись от медведей. Лошадей мы не привязывали, и они спокойно отдыхали у самой реки, выше рощи, в которой мы укрылись. Я предложил пойти наверх, к отцу, туда, где играл Старик, но мама не согласилась: нельзя его тревожить, сказала она. Солнце уже садилось, когда мы увидели, как он спускается по долине. Мы побежали ему навстречу и рассказали о нашем приключении с медведями.
– Ну что же, вы не пострадали, с вами все хорошо, а мне было послано хорошее видение, пока я спал там, на этом священном месте. Так что сейчас мы приведем лошадей в рощу, нагрузим их и продолжим путь, – сказал он.
– Но мы не сможем этого сделать: один из медведей в роще, второй рядом с ней, у туши бизона, которого убил наш сын, – возразила мама.
– Они так наелись, что не думают ни о чем ином, кроме сна, а поскольку ветер дует вниз по долине, лошади их не учуют. Пойдем, уложим вещи и двинемся в путь, пока совсем не стемнело, – ответил он, и возразить нам было нечего.
Он оказался прав: пока мы седлали и грузили лошадей, медведи не появлялись, но мы с мамой боялись вздохнуть полной грудью, пока не пересекли реку и не поднялись по южному склону долины.
Следующим утром, вскоре после рассвета, мы остановились на ручье Переброшенной Веревки6, у подножия гор. Здесь тоже повсюду были стада бизонов и антилоп, и, пока мы снимали поклажу с лошадей, я предложил добыть что-нибудь на завтрак с помощью моего ружья. Но нет. Отец сказал, что заряды надо беречь на крайний случай, и для того, чтобы добыть пропитание, следует использовать лук и стрелы. Его приказ меня очень огорчил: мне нравился грохот выстрела, следующий за ним удар пули в тело выбранного мною животного, а потом как животное падает. Да, с ружьем я себя чувствовал таким же могучим, как Гром-Птица со своими огненными стрелами. Я сказал о том, что думаю; отец рассмеялся.
– Почему ты смеешься? – спросил я.
– Если ты так действительно думаешь, почему ты не защитил свою маму, застрелив медведя?
– Ты сам хорошо знаешь, что даже из ружья нельзя наверняка застрелить такого сильного и живучего зверя, – сказала ему мама.
– Я не стал стрелять в него, потому что боялся, что мы встретим свою смерть так же, как и Красное Перо прошлым летом: мы нашли его мертвым и растерзанным, рядом было его разряженное ружье и мертвый гризли, пораженный в сердце, – сказал я.
– Тут ты совершенно прав; я не шучу, – серьезно ответил отец. – Медведи, настоящие медведи, намного сильнее нас, ходящих на двух ногах. Они тоже могут так ходить; их тела, не считая головы, выглядят почти как наши. Они наши родичи – родичи, которые нас ненавидят. Старайся избегать их, сын мой, при любой возможности. Ну, а нам нужна пища. Я ее добуду. А вы двое пока собирайте хворост и разводите костер.
