Джейн Гудолл
В тени человека
Доминик горделиво заявил, что довезет нас. Сидя в центре лодки, он схватил весла и с силой опустил их в воду. В следующую секунду он растянулся прямо поверх большой корзины с фруктами. Мы с трудом подняли изнемогавшего от смеха Доминика, усадили на место, и я сказала, что буду грести сама. Однако чувство собственного достоинства не позволило Доминику согласиться с моим заявлением. После жарких споров каждый из нас взял по веслу, и следующие 10 минут наша лодка беспомощно кружилась на одном месте. Наконец мне удалось убедить Доминика, что гребля – мой любимый вид спорта, и мы благополучно добрались до берега.
Там мы с облегчением вздохнули – на якоре стояло водное такси. Вокруг нас сразу же собралась целая толпа рыбаков, а потом подошел и владелец такси. Нам пришлось долго уговаривать его, прежде чем он согласился отбуксировать нас в лагерь. Но когда лодочник назвал цену, возмущению Доминика не было предела. Он сказал, что это грабеж, попросил нас немного подождать и исчез, словно растворился в темноте.
Время шло, но мы не хотели уезжать без Доминика. Кроме того, мы были очень тронуты заботой о нашем кошельке – он и в самом деле был слишком тощим. Минут через 30 Доминик вернулся, ведя за собой четырех дюжих африканцев, которые соглашались на веслах отвезти нас в лагерь за четверть той платы, которую потребовал хозяин моторки. Это звучало великолепно, но очень скоро нашему восторженному настроению пришел конец – даже если бы восемь человек одновременно сели на весла, то и тогда нам пришлось бы добираться до дому около восьми часов. Мы поблагодарили африканцев и отправились в путь с владельцем моторки. Доминик, как мне казалось, так и не простил нам, что мы предпочли более быстроходное судно и позволили себя ограбить.
Вскоре после этого Ван поехала в Кигому без меня. Доминик тоже остался в лагере, но с ней вместе отправился Уилберт, которому нужно было сделать кое-какие покупки. Они с Ван расстались рано утром и договорились встретиться на берегу в пять часов дня. Когда он наконец появился, Ван пришла в ужас – перед ней стояла еще одна жертва бананового пива! Уилберт, слегка покачиваясь, направился к лодке и, вытащив нож, начал размахивать им и бессвязно бормотать что-то о смерти и мести. Лишь много позже Ван призналась, что ей стало страшно при виде высокого мужчины с налитыми кровью глазами и ножом в руках. Однако она как можно спокойнее заговорила с ним и попросила отдать ей нож. Уилберт послушно подошел к Ван, протянул ей нож и без единого слова залез в лодку. На обратном пути он вел себя совершенно спокойно. Мы так никогда и не узнали, чем был вызван гнев Уилберта, а сам он, по-видимому, был настолько смущен своей выходкой, что даже не пришел к нам за ножом.
Мне очень повезло в жизни: иметь такую мать, как Ван, – это огромное счастье. Трудно представить себе, что бы я делала без нее в эти первые месяцы пребывания в заповеднике. Она принимала больных и устанавливала добрососедские отношения с африканцами, содержала в чистоте лагерь, высушивала образцы растений для моего гербария и, что самое важное, всегда поддерживала меня в трудные минуты. Как приятно было вернуться вечером в лагерь и встретить близкого, родного человека, с которым можно было поделиться всем – и радостным и печальным!
Ван безропотно переносила все тяготы нашей походной жизни. Питались мы в то время почти одними консервами, так как холодильника у нас еще не было. По вечерам мы купались в «ванне» собственной конструкции, закрепив для этого на деревянной раме кусок брезента. Воды едва хватало, чтобы кое-как вымыться, к тому же не успевали мы ее налить, как она тотчас остывала. Гигантские пауки очень любили нашу палатку, а раза два Ван, просыпаясь по утрам, видела прямо у себя над головой плоское зловещее тело огромной ядовитой многоножки, ползущей по стенке палатки. Кроме того, местная вода постоянно вызывала у Ван расстройство желудка, и не было, пожалуй, ни одного дня, когда бы она чувствовала себя совершенно здоровой.
Месяцев через пять после нашего приезда Ван все-таки начала собираться в Англию. К этому времени я полностью вписалась в пейзаж заповедника, и власти в Кигоме не возражали, если я буду продолжать исследования в одиночестве. У нас наладились великолепные отношения с местными жителями. Кроме того, как раз перед самым отъездом Ван к нам присоединился Хассан, наш старый друг еще по озеру Виктория, и мама, уезжая, знала, что оставляет меня в надежных руках. Хассан взял на себя утомительные поездки в Кигому и множество других хозяйственных дел.
С отъездом Ван лагерь наш словно осиротел. Все напоминало мне о маме. И даже лягушонок Терри, приходивший к нам коротать вечера, не казался мне больше забавным, потому что рядом не было Ван и не с кем было посмеяться над тем, как он жадно глотает летающих вокруг лампы насекомых. И когда генета Креснт тихо подходила за бананом, я ловила себя на том, что хочу обратить внимание Ван на ее благородное изящество.
Но время шло, и постепенно я привыкла жить одна, не испытывая при этом тягостного чувства одиночества. Меня целиком поглотила работа: весь день проходил в наблюдениях, а к вечеру накапливалось столько дел, что скучать было просто некогда. Конечно, одиночество все же сказывалось – спустя год я стала замечать за собой некоторые странности: например, начала разговаривать с неодушевленными предметами. Мне ничего не стоило сказать моей Вершине «С добрым утром!» или на бегу бросить «Привет!» ручейку, где я обычно брала воду. Меня вдруг заинтересовали деревья: приложив руку к шероховатому искривленному стволу старого дерева или к гладкой прохладной коре совсем еще юного жителя леса, я, казалось, физически ощущала пульсацию жизненных соков дерева. Мне хотелось раскачиваться на ветках, как обезьяны, и спать в кроне деревьев под баюкающий шорох листьев. Но больше всего я любила сидеть в лесу во время дождя, слушать мерный стук капель по листьям, вдыхать запах влаги и чувствовать себя частью этого призрачного зелено-коричневого мира.
5
Дожди
Вскоре после отъезда Ван начался сезон дождей. На смену коротким дождям обезьяньей весны пришли настоящие тропические ливни, низвергавшиеся иногда в течение нескольких часов. Один из этих «всемирных потопов» произошел спустя неделю после смены сезонов.
В то утро я наблюдала за группой шимпанзе, поедавших фиги на большом дереве. Было хмуро и пасмурно, где-то вдали грохотал гром. В полдень упали первые тяжелые капли дождя. Шимпанзе спустились с дерева и стали карабкаться вверх по крутому травянистому склону. В группе было семь взрослых самцов, в том числе Голиаф и Дэвид Седобородый, а также несколько самок с детенышами. Добравшись до гребня, животные остановились передохнуть. Как раз в этот момент дождь полил как из ведра, а раздавшийся прямо над головой удар грома заставил меня вздрогнуть. Один из самцов как по сигналу выпрямился и начал ритмично раскачиваться и переступать с ноги на ногу, сопровождая эти движения громким уханьем. Сквозь шум дождя мне были слышны высокие обертоны его голоса. Внезапно он повернулся и бросился вниз к тем самым деревьям, на которых они только что кормились. Пробежав около 30 метров, он резко остановился, ухватился за ствол дерева, прыгнул на нижнюю ветвь и уселся там.
Почти сразу же вслед за ним пустились два других самца. Один из них на бегу отломил ветку, покрутил ею над головой и отшвырнул в сторону. Другой, добежав почти до самого конца склона, выпрямился и начал ритмично раскачивать ветки ближайшего дерева, потом отломил одну и потащил. В этот момент в игру вступил четвертый самец. Он с разбегу вспрыгнул на дерево, отломил огромную ветку, тотчас соскочил с ней и побежал вниз, волоча ее за собой. Наконец, и два последних самца с дикими воплями понеслись вниз. Между тем первый шимпанзе, инициатор спектакля, уже слез с дерева и побрел вверх по склону. За ним последовали остальные обезьяны, которые к этому времени успели добраться до конца склона и рассесться там на деревьях. Взобравшись на гребень, они снова один за другим ринулись вниз, издавая дикие вопли и волоча за собой огромные ветки.
Самки с детенышами взобрались на деревья, растущие возле вершины, и сидели там, издали наблюдая за представлением. Потоки воды низвергались с неба сплошной стеной, зигзаги молний яркими вспышками разрывали свинцово-серые тучи, раскаты грома, казалось, сотрясали все вокруг.
Я сидела на противоположном склоне узкого ущелья, укрывшись полиэтиленовой накидкой. Сильный ветер и дождь не позволяли мне вытащить блокнот или хотя бы поднести к глазам бинокль. Я могла лишь наблюдать и восхищаться силой и красотой этих великолепных созданий. Да, теперь я верила, что первобытный человек мог бросить вызов стихии!
Минут через 20 представление окончилось. Мокрые артисты угомонились, зрители спустились с деревьев, и вся группа исчезла за гребнем горы. Лишь один самец задержался наверху и, опершись рукой о ствол дерева, посмотрел вниз, как актер, который перед уходом со сцены в последний раз смотрит в зрительный зал. Потом и он скрылся за гребнем.
Я продолжала сидеть в каком-то оцепенении. Только свежие царапины на стволах деревьев да разбросанные по склону ветки говорили о том, что все это не померещилось мне, а было на самом деле. Если бы я знала, что подобную демонстрацию, которую мы назвали «танцем дождя», увижу всего лишь дважды за все 10 лет пребывания в заповеднике, я бы наверняка удивилась еще больше. Правда, во время сильного дождя отдельные животные часто выделывают некоторые па, но групповое исполнение всего танца мне довелось видеть только два раза.
С наступлением сезона дождей трава начала расти необыкновенно быстро, в некоторых местах ее высота достигала почти четырех метров, а на оголенных гребнях – двух. Стоило мне сбиться со знакомой тропы или чуточку отойти в сторону, как я теряла ориентировку и, чтобы определить путь, должна была карабкаться на дерево. Кроме того, высокая трава серьезно затрудняла наблюдения – я уже не могла, сидя в удобном месте, следить за обезьянами. Даже стоя мне почти ничего не было видно. Оставалось или приминать траву на довольно большой площади, или влезать на дерево. Я почти превратилась в древесного жителя. Но, несмотря на всю мою любовь к лесу, этот способ наблюдения меня не устраивал. Слишком много времени уходило на то, чтобы выбрать подходящее дерево и обломать ветки, которые затрудняли обзор. Кроме того, при сильном ветре – а это случалось довольно часто – мне было трудно удерживать в руках бинокль.
Чтобы защитить бинокль от дождя, я сделала специальный чехол из полиэтилена, а на голову надевала нечто вроде кепочки с длинным козырьком. И все-таки я почти не могла пользоваться биноклем, так как из-за высокой влажности линзы запотевали изнутри. Одежда на мне совсем не просыхала – высокая трава оставалась мокрой даже в те дни, когда не было дождя. Дело дошло до того, что я стала с ужасом думать об утреннем походе на Вершину и с трудом заставляла себя вылезти из теплой постели, чтобы, позавтракав кусочком хлеба и чашечкой кофе, погрузиться в холодную, насквозь пропитавшуюся водой траву. Но вскоре я нашла неплохой выход из положения и стала носить все свои вещи в полиэтиленовом мешочке. Смотреть на меня в эти предрассветные часы было некому. Зато теперь, когда я знала, что скоро надену сухую одежду, леденящее прикосновение мокрой травы даже доставляло мне удовольствие. Правда, в первые дни я ходила вся расцарапанная, но потом кожа огрубела и привыкла к острой траве.
Как-то утром, поднявшись на Вершину, я чуть не наткнулась на буйвола, который мирно спал в высокой траве буквально в четырех метрах от меня. К счастью, ветер дул в мою сторону, и буйвол не заподозрил присутствия человека. А ведь все могло быть иначе… Я быстро и бесшумно ретировалась, чтобы не разбудить зверя.
В другой раз прямо передо мной проплыл белый кончик хвоста леопарда. Обладатель его, скрытый высокой травой, прошел мимо, должно быть даже не подозревая, что в двух шагах от него находится человеческое существо.
И все же мне нравился сезон дождей в Гомбе; изнурительная жара сменялась приятной прохладой, влажные листья заглушали шаги, а высокая трава делала меня почти невидимой. Я бесшумно двигалась по лесу и узнавала много нового о жизни его обитателей, и в первую очередь, разумеется, о шимпанзе.
Во время сухого сезона шимпанзе обычно отдыхали в полдень прямо на земле, растянувшись под сенью деревьев. В сезон дождей из-за мокрой почвы обезьяны нередко сооружали весьма сложные дневные гнезда. Они строили их прямо под дождем, залезали туда и сидели, сгорбившись (прижав голову к коленям и обхватив их руками), до тех пор, пока дождь совсем не прекращался. По утрам животные просыпались теперь гораздо позднее обычного и часа через два-три после кормежки строили новые гнезда, чтобы опять лечь спать. Наверное, в холодные дождливые ночи им совсем не удавалось выспаться, и они сильно изнурялись. Укладываться на ночь шимпанзе тоже стали значительно раньше. Сколько раз, возвращаясь вечером в лагерь, где меня ждала теплая сухая постель, я с жалостью думала о несчастных животных, которые в этот момент забирались в мокрые холодные гнезда. Но еще бо́льшие угрызения совести я испытывала, проснувшись иногда среди ночи от стука дождя по крыше палатки и представив себе, как бедные шимпанзе, скорчившись, сидят сейчас на своих листовых подстилках под сплошным ливнем.
В самом начале дождя шимпанзе иногда стараются найти убежище под густой сенью листвы или под склоненным стволом дерева. Но едва струйки воды начнут проникать сквозь эти ненадежные укрытия, обезьяны выбираются на открытое место и сидят там с отрешенным видом, мокрые и замерзшие. В самом лучшем положении оказываются маленькие детеныши. Я не раз видела, как старая Фло прикрывала своим телом двухлетнюю малышку Фифи, так что та и после проливного дождя оставалась абсолютно сухой. Шестилетний сын Фло, Фиган, как и другие детеныши постарше, развивал тем временем бешеную деятельность, чтобы согреться: он раскачивался, уцепившись одной рукой за ветку, без передышки крутил сальто, прыгал с ветки на ветку, обдавая свою мамашу, которая сидела под деревом, каскадом брызг. Фло лишь еще ниже склонялась над Фифи и пригибала голову, чтобы ветки меньше хлестали ее по лицу. Гимнастические трюки Фигана были способом хоть как-то согреться – по-видимому, с этой целью взрослые самцы устраивали шумные «танцы дождя».
В непогоду шимпанзе почти не обращали на меня внимания и позволяли наблюдать за ними с близкого расстояния. Похоже, что у них и без меня хватало забот. Однажды я пробиралась сквозь пропитанный влагой лес. Было сыро, капли дождя, стуча по листьям, скатывались на землю. Сильно пахло гнилым деревом и прелой листвой. Вода капала мне на волосы и холодными струйками стекала за воротник.
Вдруг прямо перед собой я заметила сгорбившуюся фигуру шимпанзе – он сидел спиной ко мне. Я моментально пригнулась, чтобы шимпанзе не увидел меня. Несколько минут был слышен только шум дождя, потом где-то раздался слабый шорох и низкий тревожный крик «хуу». Я медленно повернула голову направо, но, ничего не увидев, посмотрела в прежнем направлении – черный силуэт впереди исчез. И сразу же раздался какой-то шорох прямо надо мной. Вскинув голову, я взглянула на дерево и увидела там Голиафа. Он в упор смотрел на меня, плотно сжав губы и слегка раскачивая ветку. Я посмотрела в сторону: долгий пристальный взгляд может быть воспринят как угроза. Тут раздался шорох слева от меня, я обернулась и заметила еще один черный силуэт. Из густой травы на меня смотрели мрачные глаза шимпанзе. Затем показалась могучая черная рука, вцепившаяся в висящую лиану. Еще одно низкое «хуу», на этот раз сзади. Я была окружена.
Почти сразу же Голиаф издал протяжный высокий крик «враааа». Остальные шимпанзе подхватили этот зловещий вопль – один из самых свирепых криков африканского леса, уступающий разве что трубному кличу приведенного в ярость слона. Возбуждение обезьян нарастало, они начали яростно раскачивать ветки, так что на меня посыпался каскад брызг и листьев. Мои нервы напряглись до предела, я силой заставляла себя оставаться на месте, хотя каждая клетка моего тела приказывала мне пуститься наутек. Притворившись, будто собираю какие-то корешки, я пригнулась к самой земле. Вдруг кто-то больно стукнул меня веткой по голове, потом черная фигура с топотом выскочила из кустов и бросилась прямо на меня, но в последнюю минуту, изменив направление, скрылась в лесу. Трудно сказать, сколько времени я провела, прижавшись к земле и ожидая, что меня вот-вот разорвут на кусочки.
Вдруг я поняла, что вокруг уже давно все тихо. Слышалось лишь мерное постукивание капель дождя. Я боязливо подняла голову и осмотрелась, но не увидела ни черных рук, ни сверкающих глаз, ни раскачивающихся веток. Признаюсь, что, вставая, я почувствовала, как у меня дрожат колени. Но, пожалуй, не менее сильным было чувство бурного восторга – ведь шимпанзе стали меньше бояться меня. Однако это чувство пришло уже после того, как опасность благополучно миновала.
Период агрессивности шимпанзе и их враждебности по отношению ко мне, пришедший на смену изначальному страху и паническому бегству, длился около пяти месяцев. Недели через три после только что описанного случая я сидела на склоне узкого ущелья и ждала, когда шимпанзе придут кормиться к сгибавшемуся под тяжестью плодов дереву, которое росло на противоположной стороне лощины. Услышав позади себя отчетливые шаги шимпанзе, я пригнулась к земле и затаила дыхание – не раз бывало так, что обезьяны, завидев меня на своем пути, тотчас уходили кормиться на другие деревья. Приступив к трапезе, они, как правило, меньше обращали на меня внимание – голод оказывался сильнее боязни. Однако на этот раз шаги приблизились и оборвались где-то неподалеку от меня. Раздалось низкое «хуу», крик встревоженного и слегка испуганного животного – меня заметили. Я продолжала неподвижно лежать и вдруг совсем рядом услышала громкий крик.
Слегка приподняв голову, я увидела крупного самца, который взбирался на ближайшее ко мне дерево. Усевшись прямо надо мной, он широко раскрыл рот и начал громко кричать, издавая высокие, отрывистые и пронзительные вопли. Я пристально посмотрела в его темное лицо и карие глаза. Тогда он спустился еще ниже, так что я отлично видела его желтые зубы и розовый язык. Поймав мой взгляд, самец принялся с остервенением трясти ветку, и на меня дождем посыпались листья. Не удовлетворившись этим, он ухватился за ствол и начал основательно раскачивать дерево. Теперь посыпались сучья. Все это время самец продолжал громко кричать и довел себя до бешенства. Внезапно он умолк, слез с дерева и скрылся из виду.
Только тогда я заметила самку с малышом и детеныша постарше, которые неподвижно сидели на другом дереве и во все глаза смотрели на меня. И снова за спиной раздались шаги: самец подошел совсем близко, я это почувствовала по его тяжелому дыханию за спиной.
Вдруг послышался громкий лай, хруст веток, и что-то больно ударило меня по голове. Приподнявшись, я повернулась лицом к самцу. Он стоял, готовый, казалось, в любой момент броситься на меня. Но вместо этого он вдруг отвернулся и побрел прочь, то и дело останавливаясь и оглядываясь назад. Самка с детенышами бесшумно сползла с дерева и пошла вслед за ним. Еще несколько секунд – и все вокруг опустело. Я испытывала огромную радость – мне удалось установить контакт с диким шимпанзе!
Прочитав через несколько лет описание этого случая в своих дневниках, я догадалась, что мне встретился тогда Джей-Би, злой, раздражительный шимпанзе, вспыльчивый характер которого мы впоследствии хорошо изучили. Очевидно, моя неподвижность и полиэтиленовая накидка привели его в замешательство. Ему нужно было знать, что я такое, и для этого он пытался заставить меня двигаться. Убедившись в том, что перед ним живое существо, он удалился.
Стоит ли говорить, как мне хотелось после таких встреч поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями. Ван не было, и я рассказала обо всем Хассану и Доминику, а они в свою очередь – старому Идди Матате. На другой же день тот пришел в лагерь и поведал мне историю об африканце, который залез на пальму собирать плоды, не зная, что на ее вершине кормится взрослый самец. Увидев человека, шимпанзе бросился вниз и мимоходом ударил африканца по лицу, да так сильно, что у того вытек один глаз. Я же осталась живой и невредимой после встреч с разъяренными шимпанзе. «Здесь не обходится без колдовства», – решил старый Идди Матата, и слух этот быстро распространился по всей округе, немало способствуя укреплению моего авторитета среди местного населения.
Сезон дождей обычно заканчивался в апреле, однако в тот год они выпадали еще и в июне, но уже значительно реже. Весь заповедник превратился в гигантский парник. Тяжелые испарения, поднимавшиеся под лучами тропического солнца, застревали в буйной растительности. Подъем на гору стал настоящей пыткой, иногда я карабкалась в течение нескольких часов. Влажность была так высока, что мне не хватало воздуха, и, чтобы немного отдышаться, я залезала на деревья – только там можно было ощутить дуновение свежего ветерка. Немудрено, что, сидя среди ветвей, я нередко задавала себе вопрос, зачем наши предки перешли к наземному образу жизни. Эти два месяца – май и июнь – были очень тяжелыми для меня еще и потому, что ко мне несколько раз возвращалась малярия. Чувствовала я себя отвратительно. Можно представить, какого труда мне стоил подъем на гору. И шимпанзе, которые обычно кормились большими и шумными группами, теперь предпочитали, как назло, более мелкие группы, состоящие из двух-шести особей. Они передвигались совершенно бесшумно и целыми днями бродили по лесу в поисках деревьев мбула, или аноны.
Но вот наконец с гор подули сильные ветры, и изнуряющая влажность быстро пошла на спад. Я обрела прежнюю бодрость духа. Снова созрели фиги, и работа вошла в привычную колею. Теперь мне вовсе не обязательно было карабкаться на Вершину – я могла ходить по всей долине и сидеть совсем близко от деревьев, где кормились шимпанзе.
Как-то раз, наблюдая за группой с расстояния примерно 30 метров, я услышала позади себя слабый шорох листьев и, оглянувшись, увидела, что метрах в пяти спиной ко мне сидит крупный самец. Я замерла, думая, что он не заметил меня, но через несколько минут он обернулся, равнодушно поглядел в мою сторону и спокойно продолжал жевать. Еще минут через 10 он встал и так же невозмутимо двинулся прочь. Это был Майк, взрослый самец с не менее запоминающейся внешностью, чем у Дэвида Седобородого. Этот случай произошел недели через две после того памятного дня, когда Дэвид и Голиаф спокойно обыскивали друг друга у меня на глазах. Изначальный страх перед человеком, постепенно уступивший место агрессивности и враждебности, перешел теперь в спокойные, ровные отношения. Большинство шимпанзе стали воспринимать меня как неотъемлемую часть их обычной, повседневной жизни: странная белая обезьяна, немного непривычная, но в конце концов не такая уж и страшная.
В августе приехала из Англии моя сестра Джуди. Национальное географическое общество, финансировавшее мои исследования, хотело заполучить фотографии для публикации в своем журнале. Они предлагали прислать фотографа-профессионала, но одна мысль об этом приводила меня в ужас. Я боялась, что появление совершенно незнакомого человека разрушит с таким трудом установленный контакт с шимпанзе. Написав обо всем профессору Лики, я попросила его похлопотать за Джуди – не потому, что у нее был какой-то фотографический опыт, а потому, что мы внешне были с ней похожи и только она могла понять меня и пожертвовать своими интересами ради моей работы. Однако Национальное географическое общество не согласилось финансировать ее поездку, и нам пришлось прибегнуть к помощи британского еженедельника «Ривэли», который взял на себя все расходы Джуди в обмен на серию будущих интервью со мной.
Бедная Джуди! Она приехала в самом конце сухого сезона, который длился всего лишь около шести недель. Я заранее соорудила небольшие укрытия возле тех деревьев, которые обычно плодоносят в сентябре и октябре. Но урожай в том году был, как нарочно, очень небогатый, к тому же почти каждый день шел дождь. Джуди часами сидела в укрытии, спрятав свою фотографическую аппаратуру под полиэтиленовой накидкой. Обезьяны приходили редко, но и тогда дождь мешал Джуди сделать хорошие кадры. Тем не менее в ноябре ей все же повезло, и она впервые сняла на пленку, как шимпанзе используют орудия, выуживая термитов. Кроме того, она запечатлела меня, наш лагерь, деревню рыбаков и полностью оправдала свою поездку с точки зрения финансирующей организации.
Впервые увидев меня после долгого перерыва, Джуди была поражена моей «одухотворенной», как она говорила, внешностью. В течение всех 18 месяцев жизни в горах, за исключением кратких визитов в Кигому и тех дней, когда малярия укладывала меня в постель, я обычно придерживалась очень строгого режима: ровно в 5:30 утра звонил будильник, я вскакивала, наскоро выпивала чашку кофе с кусочком хлеба и отправлялась на поиски шимпанзе. Скитаясь по горам и лесам, я никогда не испытывала ни голода, ни жажды. Иногда я позволяла себе немыслимую роскошь и варила кофе на Вершине. Вернувшись в полной темноте в лагерь, я ужинала и затем приводила в порядок свои записи. Часто я засиживалась за столом далеко за полночь. Такой режим был весьма эффективным средством для сбрасывания веса.
Джуди решила во что бы то ни стало подкормить меня. Они с Домиником начали готовить овсяную кашу и заварной крем, яйца и всевозможные питательные смеси. Но мне почему-то все равно не хотелось есть, а Джуди не могла видеть, как пропадает добро, и съедала все сама.
В декабре мы вынуждены были свернуть лагерь – что мы делали, разумеется, под проливным дождем – и перевезти все имущество в Кигому. По рекомендации Луиса Лики меня приняли в Кембриджский университет, где мне предстояло работать над диссертацией по этологии и готовиться к защите на степень доктора философии. Луис встретил нас в Найроби и отправил маме телеграмму следующего содержания: «ДЕВОЧКИ ПРИБЫЛИ БЛАГОПОЛУЧНО ТЧК ОДНА ТОЛСТАЯ ДРУГАЯ ТОНКАЯ».
