bannerbannerbanner
Пойма

Джо Р. Лансдейл
Пойма

Полная версия

Эта книга посвящается памяти моих любимых родителей – А. Б. (Бада) Лансдейла и О’Реты Лансдейл. Они пережили Великую депрессию и несколько экономических кризисов, безропотно терпели нелегкие времена, занимаясь тяжким трудом. Хотелось бы, чтобы было больше таких, как они


THE BOTTOMS © 2000 by Joe R. Lansdale

© Евгений Романин, перевод, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Пролог

Нынче новости распространяются быстро, не то что раньше. А в старину было совсем не так. Ни тебе радио, ни газет. Уж точно не у нас в Восточном Техасе. Всё было по-другому. Если случалось что в другом округе, так только там об этом чаще всего и знали.

Не то чтобы нам было не важно, что происходит в мире, но мы были избавлены от необходимости знать об ужасных событиях, которые лично нас не касались, – хоть где-нибудь в Билджуотере, в штате Орегон, хоть на другом конце нашего штата – на западе, в Эль-Пасо, или на севере, в богом забытом городке Амарилло.

Нынче для того, чтобы знать все кровавые подробности какого-нибудь убийства, многого не требуется: достаточно лишь того, чтобы оно было жутким или чтобы неделя была небогата на происшествия, – и вот о нём трубят из каждого утюга, даже если убили какого-нибудь бакалейщика в штате Мэн, до которого нам нет никакого дела.

Тогда, в тридцатые годы, кровопролитие могло случиться хоть в соседнем округе – а вы бы так о нём и не услышали, если только не были сами к нему причастны, потому что, как уже говорилось, новости тогда передавались медленнее, а органы правопорядка старались решать вопросы своими силами, не привлекая сторонних лиц.

С другой стороны, в некоторых случаях было бы лучше, если бы вести распространялись быстрее, да и вообще хоть как-нибудь. А впрочем, может, ничего бы от этого не поменялось.

Однако что было, того не переделаешь; сейчас мне за восемьдесят, я лежу в доме престарелых, в комнате, пропитанной запахом моего собственного разлагающегося тела; жду, чтобы мне принесли хоть чего-нибудь пожевать – толченого, мелко рубленного и безвкусного; в голень у меня вставлен железный штырь, а по ящику крутят какие-то теледебаты: одни придурки собачатся с другими придурками – и вот даже сейчас у меня сохраняются воспоминания почти семидесятилетней давности, и они свежи, словно случилось всё не далее как вчера.

А случилось-то всё, как сейчас помню, в тысячу девятьсот тридцать третьем и тридцать четвёртом.

Часть первая

1

Наверно, были в те годы и такие люди, у которых водились деньги, только вот мы в их число не входили. На дворе как-никак стояла Великая депрессия. Да и будь мы из тех, что с деньгами, купить-то на них было, по сути, нечего, кроме свиней, кур, овощей и кое-каких товаров повседневного спроса, а учитывая, что первые три пункта мы сами выращивали на ферме, бывало у нас и всё остальное, необходимое для жизни, – порой мы получали его в обмен.

Папа фермерствовал, а наши края были не так уж плохи для земледелия. Почти весь север и запад Техаса вместе с Оклахомой выдувало тогда ветрами, однако Восточный Техас покрывала пышная растительность, и почвы были богаты, и дождей вдоволь, так что росло всё быстро и особого ухода не требовало. Даже в засуху почва чаще всего сохраняла кое-какую влагу, и если урожай выдавался не таким обильным, как ожидалось, всё ещё могло наладиться. По сути, пока весь остальной штат изнывал от суши и пыли, на Восточный Техас, бывало, обрушивались жуткие ливни, а то и паводки. Так что если и теряли мы когда урожай, то чаще не из-за сухой погоды, а из-за чрезмерно влажной.

Также папа держал парикмахерскую и сам же работал там всю неделю, кроме воскресенья и понедельника, а ещё служил в нашей округе констеблем, потому что никто больше не пожелал занять эту должность. Одно время был он вдобавок и мировым судьёй, но в итоге решил, что для него одного это слишком, и передал судейское место Джим-Джеку Формозе; папа завсегда говорил, что Джим-Джек гораздо лучше справляется с регистрацией браков и констатацией смертей.

Жили мы в чаще леса у реки Сабин в трёхкомнатном белом домике – построил его папа ещё до нашего рождения. Электричества в домике не было, зато имелась дыра в крыше, дымная дровяная плита, ветхий амбар, застеклённая веранда за латаной-перелатаной ширмой да сортир, в который нередко заползали змеи.

Мы жгли керосиновые лампы, таскали воду из колодца, много охотились и рыбачили, чтобы наполнить чулан чем-нибудь съестным. Во владении у нас находилось акра четыре расчищенной от леса земли, а ещё двадцать пять акров поросли сосной и всевозможными твёрдыми породами деревьев. Песчаную почву четырёх расчищенных акров возделывали мы при помощи мула по прозвищу Салли Рыжая Спинка.

Был у нас и автомобиль, но пользовался им папа главным образом по должностным нуждам и для воскресных поездок в церковь. Всё остальное время мы ходили пешком, а я с сестрой ездили верхом на Салли Рыжей Спинке.

В лесу, который рос на нашей земле, и в том, что рос на сотни акров вокруг, было полно дичи и до чёрта клещей, зудней и прочих разных кровососов. В то время в Восточном Техасе ещё не все большие леса свели на древесину, и не было над нами тогда не в меру прогрессивного Департамента лесного хозяйства, который бы рассказывал нам, что без посторонней помощи лес не выживет. Мы как-то сами прикинули: уж если он жил веками без нас, то как-нибудь и дальше сам разберётся. К тому же тогда лес был по большей части ничейный, хотя, конечно, деревообработка уже в то время являлась крупной отраслью и становилась всё крупнее.

Однако по-прежнему стояли в лесу могучие деревья, и по-прежнему хватало в чаще и вдоль прохладных и тенистых речных берегов укромных местечек, куда никто ещё не ступал, помимо диких зверей.

Там водились в изобилии кабаны, белки, кролики, еноты, опоссумы, броненосцы, а также всевозможные птицы и многочисленные змеи. Порой можно было увидеть, как по реке косяком проплывают водяные щитомордники – их смертоносные головы торчали из брёвен, будто сучья. И горе тому несчастному, которому не повезло упасть в воду и потревожить их стаю; и храни господь безрассудное сердце того дурака, что верил, будто сможет невредимым проплыть под ними, потому что водяной щитомордник якобы не может укусить под водой. Не только может, но с удовольствием укусит.

Встречались в лесах и олени. Может, было их и поменьше, чем нынче, потому как в наши дни их разводят, словно на ферме, и собирают олений урожай во время трёхдневной пьяной стрельбы с охотничьей вышки, да из ружья помощнее. Этих оленей откармливают кукурузой и приучают к человеку, как домашних питомцев, а люди могут пострелять себе вволю да почувствовать азарт, будто побывали на настоящей охоте. Как ни крути, а всё же сложнее подстрелить оленя, дотащить тушу до багажника и водрузить голову на стену, чем сходить в магазин и купить такое же количество бифштекса. А ведь есть ещё такие, кто любит мазать лица звериной кровью и позировать на камеру, будто это делает их кем-то вроде бесстрашных воинов. Можно подумать, проклятый олень был вооружён и опасен.

Но что-то я увлёкся нравоучениями, надо бы вернуться к рассказу. Речь-то шла о том, как мы жили и что за дичь водилась в дебрях. Так вот, был ведь там ещё Человек-козёл. То есть наполовину человек, а наполовину козёл, и рыскал он обыкновенно в окрестностях моста, который назывался Шатучим. Вплоть до времени, о котором я вам рассказываю, я его никогда не видел, но пару раз ночной порой выслеживал в лесу опоссумов и вроде бы слышал, как он стонет и завывает там внизу, у канатного моста – мост этот опасно нависал над рекой и колебался от ветра при свете луны, а блики играли на металлических тросах, словно феи на качелях.

Верили, что этот Человек-козёл якобы похищает домашних животных и детей, и хоть сам я не знал ни одного ребёнка, которого бы он съел, иные фермеры заявляли, будто бы он таскает у них скотину, а среди знакомых мне ребят некоторые божились: утащил, мол, Человек-козёл у них двоюродных братьев, и с тех пор о них ни слуху ни духу.

Говорили, что за большую дорогу он не заходит, потому что по ней часто гоняют туда-сюда – на машине или же пешком – заезжие баптистские проповедники, из-за чего дорога вроде как и сама становится святым местом. За это дело прозвали мы её Пасторской дорогой.

Поговаривали также, что Человек-козёл не кажет носа из дебрей, которыми заросла вся пойма реки Сабин. Якобы возвышенностей не переносит. Мол, с его-то копытами – а на ногах у него, ясное дело, копыта – передвигаться ловчее всего по влажному и густому растительному месиву.

Папа говорил – никакого Человека-козла не существует. Это, мол, бабьи сказки, какие можно услышать по всему Югу. Говорил, будто то, что слышал я, – всего лишь звуки воды и голоса зверей и птиц, но, доложу я вам, от этих звуков по спине бежали мурашки, а больше всего напоминали они и в самом деле блеяние раненой козы. Мистер Сесиль Чеймберс, который работал вместе с папой в парикмахерской, сказал, что это, по всей видимости, был ягуар. Они временами попадаются в лесных дебрях, а их крики могут сойти за женский вопль – так сказал мистер Чеймберс.

Мы с сестрой, которую звали Том – ну, вообще-то Томасина, но все мы кликали её Томом, потому что так было проще запомнить и потому что она была настоящей пацанкой, – так вот, мы с самого утра и до темноты пропадали в этих дебрях. Для тогдашних детей в этом не было ничего необычного. Лес нам был всё равно что вторым домом.

Был у нас пёс по имени Тоби – помесь гончей, терьера и дворняги. Охотником этот шельмец был отменным. Только вот летом тысяча девятьсот тридцать третьего встал он как-то раз на дыбы под деревом, чтобы ловчее было облаивать выслеженную белку, а у дуба, под которым он встал, отвалилась сгнившая ветка и упала прямо на пса, да так крепко его огрела, что у Тоби взяли да отнялись задние лапы вместе с хвостом. Нёс я его домой на руках – пёс скулил, а мы с Том плакали.

 

Папа был в поле, пахал на Салли Рыжей Спинке и пытался подрыть плугом пень, который всё никак не выходило выкорчевать. То и дело пробовал он подрубить его топором у корневища да спалить на костре, но пень был упрям и не поддавался.

Увидев нас, папа прервал пахоту, сбросил с плеч поводья, оставил Салли Рыжую Спинку стоять в поле запряженной в плуг. Пошёл через поле нам навстречу, а мы поднесли ему Тоби, уложили перед ним на рыхлую свежевспаханную почву, и папа осмотрел собаку.

В отличие от большинства фермеров, папа почти никогда не носил комбинезона. Одевался всегда в защитного цвета штаны, рабочую рубашку, рабочие башмаки и коричневую фетровую шляпу. Если же хотел принарядиться, облачался в чистую белую рубашку и повязывал тонкий чёрный галстук, а остальной наряд составляли всё те же защитные штаны да рабочие башмаки – разве что шляпа тоже менялась на менее потрёпанную.

В тот день он снял пропитанную потом шляпу, присел на корточки и нахлобучил шляпу себе на колено. Волосы у папы были тёмно-каштановые, а в лучах солнца можно было заметить в них первые проблески седины. У него было слегка удлинённое лицо и светло-зелёные глаза – добрые, но глядящие, как казалось, прямо в душу и видящие тебя насквозь.

Папа так и сяк подёргал Тоби за лапы, попытался выпрямить ему спину, но на это пёс лишь жалобно взвыл.

Немного погодя, словно бы прикинув все за и против, папа велел нам с Том взять ружьё, отнести несчастного Тоби в лес и положить конец его мукам.

– Не хотелось мне вас о таком просить, – сказал папа. – Только хошь не хошь, а придётся.

– Будет сделано, – ответил я, но слова с трудом выползали из горла, словно бы им, как и Тоби, перешибло хребет.

По нынешним временам это жестоко, но тогда в наших краях небогато было ветеринаров, да и не хватило бы у нас денег, захоти мы отдать пса на лечение. К тому же всё, что сделал бы ветеринар, мы собирались сделать и сами.

Что ещё отличало тогдашнюю жизнь от теперешней – о том, что такое смерть, узнавать приходилось довольно рано. Этого было не избежать. Мы разводили и резали кур и свиней, охотились и рыбачили, так что постоянно сталкивались со смертью. В таком разе, думается, мы уважали жизнь сильнее, чем иные уважают её теперь, и обрекать собаку на бесплодные страдания было никак нельзя.

В деле, подобном случаю с Тоби, ожидалось, что ты исполнишь всё сам, а не станешь сваливать ответственность на других. Негласно, но чётко понималось, что Тоби – это наш пёс, а значит, мы за него и в ответе. И раз уж на то пошло, то это была моя прямая ответственность, потому что я был старше.

Подумал было я обратиться к маме – она собирала в курятнике снесённые с вечера яйца, – но ведь знал, что это ничего не даст. Мама всё равно будет того же мнения.

Мы с Том немного поплакали, а потом выкатили из амбара тачку и уложили на неё Тоби. У меня уже был свой собственный двадцать второй калибр для охоты на белок, но для такого дела пошёл я в дом и вместо него взял однозарядный дробовик шестнадцатого калибра, чтобы совсем уж уменьшить страдания. Дети по тем временам росли рядом с ружьями, с малых лет учились относиться к ним с почтением и обращаться с ними надлежащим образом. Ружьё было для нас столь же обычным предметом, как мотыга, плуг или маслобойка.

Ответственность или не ответственность, но всё-таки мне едва исполнилось двенадцать, а Том – так и вовсе девять. Мысль о том, что придётся вот так запросто выстрелить Тоби в затылок и смотреть, как осколки его черепа разлетаются во все стороны, меня нисколько не радовала. Я велел Том оставаться дома, но она отказалась. Заявила, что пойдёт со мной. Знала ведь, что мне нужен кто-то, чтобы помочь собраться с духом. Так что я не особенно старался её отговаривать.

Том прихватила с собой лопату – хоронить Тоби, – закинула её на плечо, и мы покатили старого пса по дороге; он поначалу поскуливал и тому подобное, но потом затих. Лежал себе смирно в тачке, а мы толкали ее по тропинке: спина у Тоби слегка выгнулась, а голову он поднял и всё принюхивался.

Вскоре он стал принюхиваться всё старательнее, и мы поняли – почуял белку. Тоби всегда по-особому оборачивался и смотрел на нас, когда чуял белку, а потом указывал головой в том направлении, куда хотел бежать, взлаивая своим густым собачьим басом. Папа говорил, так Тоби даёт нам знать, откуда исходит запах, прежде чем мы потеряем его из виду. Ну вот, именно так он и обернулся, и я знал, что́ мне, по идее, надо с ним сделать, но решил пока сохранить голову Тоби в целости.

Мы устремились туда, куда он рвался, и довольно скоро оказались на узкой тропке, усыпанной сосновой хвоей. Тоби надрывался как бешеный. Наконец мы подкатили тележку вплотную к дереву гикори.

На ветвях у вершины резвились две крупные жирные белки – будто бы дразнили нас. Я подстрелил обеих и швырнул в тачку к Тоби, и провалиться мне на этом самом месте, если он тут же не подал знака и не залаял снова.

Непросто было толкать тачку по комковатой земле, но мы всё же толкали, совсем позабыв о том, что должны сделать с Тоби.

К тому времени, как Тоби перестал нападать на беличий след, уже почти стемнело, а мы забрались глубоко в чащу с шестью белками – неслыханный успех! – и вконец умотались.

Хоть Тоби и стал калекой, а я не видал ещё, чтобы он охотился лучше. Похоже, Тоби знал, что его ждёт, и пытался оттянуть неизбежное, загоняя добычу.

Уселись мы под большим старым амбровым деревом, а Тоби оставили в тачке вместе с белками. Солнце садилось за деревья, будто крупная, мясистая перезрелая слива, вот-вот готовая лопнуть. Вокруг нас, точно смутные человеческие фигуры, отовсюду поднимались тени. Охотничьего же фонаря у нас не было. Только луна, а она ещё не взошла как следует.

– Гарри, – сказала Том. – Как будем с Тоби?

– А ему вроде уже и нисколько не больно, – ответил я. – Вон, целых шесть белок загнал.

– Ага, – кивнула Том, – но спина-то у него ещё переломана.

– Есть такое.

– Может, спрячем его где-нибудь тут в лесу, будем каждый день к нему приходить, кормить и поить.

– Не думаю. Так он останется на произвол судьбы. Тут его чёртовы клещи и прочие кровососы заживо сожрут. – Об этом я подумал, потому что по всему телу ощущал укусы и знал, что перед сном придётся некоторое время просидеть у лампы со щипцами – повыдергать их отовсюду, принять керосиновую ванну, затем ополоснуться водой. Летом мы с Том проделывали этот ритуал чуть ли не каждый вечер.

И правда, клещей было так много, такими гроздьями скапливались они на концах травинок, поджидая добычу, что травинки гнулись под их весом. В лесу кишмя кишела кусачая мошкара, особенно если подойти к реке, а голодным зудням не было счёта. А иной раз на закате в воздух поднимались такие комариные полчища, что, казалось, из поймы вырастает чёрная туча.

Чтобы уберечься от клещей, мы обвязывали вокруг лодыжек пропитанные керосином тряпки, только не сказать чтобы это особо работало, разве что сами эти тряпки паразиты действительно не трогали. Клещи пробирались на одежду, а там и под неё и к ночи уютно обустраивались в самых интимных уголках тела – упивались там кровью и оставляли красные волдыри.

– Темнеет, – сказала Том.

– Вижу.

Я посмотрел на Тоби. Он лежал в тачке, и в сумраке его было видно только частично. Пока я смотрел, пёс приподнял голову и пару раз ударил хвостом по деревянному днищу тележки.

– Вряд ли я на такое решусь, – говорю я. – По-моему, надо отвезти его назад, к папе, да показать, насколько ему лучше. Может, спина у него и переломана, но головой он двигает, а теперь ещё и хвостом, так что весь целиком пока что не умер. Не надо его убивать.

– А ну как папа не согласится?

– Может, и нет, но нельзя же просто взять его да пристрелить, даже не дать последнего шанса. Чёрт возьми, да ведь он шесть белок загнал! Вот мама-то порадуется! Отвезём его домой!

Мы встали и собрались идти. И вот тут-то поняли, что случилось. Мы заблудились. Так увлеклись всей этой погоней за белками, следуя указаниям Тоби, что забуровились в самую глушь и перестали понимать, где находимся. Нет, мы, конечно, не испугались, во всяком случае вот так вот сразу. Мы всю жизнь бродили по этим лесам, но сейчас стемнело, а непосредственно то место, куда мы попали, было нам незнакомо.

Луна взошла немного выше, и я смог определить стороны света.

– Вон туда нам надо, – объявил я. – Так или иначе выйдем или к дому, или к дороге.

Мы двинулись в путь, толкая тачку, спотыкаясь о корни, рытвины и упавшие ветки, при этом то тележка, то мы сами то и дело врезались в деревья. Было слышно, как природа вокруг нас живёт своей жизнью, и я вспомнил, что говорил Сесиль насчёт ягуаров, а ещё подумал про диких свиней: не встретится ли нам какой-нибудь кабан, ищущий жёлуди в земле? Вспомнился также ещё и вот какой рассказ Сесиля: на этот год, мол, выдалась вспышка бешенства, и многие звери подхватили эту заразу; от всех этих мыслей я так встревожился, что пощупал карман – остались ли там ещё патроны для дробовика. Патронов осталось ровно три штуки.

Чем дальше мы шли, тем больше рядом в зарослях что-то шевелилось, и немного погодя я понял: что бы там ни было, оно движется с нами вровень. Мы замедлялись – и оно замедлялось. Мы ускоряли шаг – и оно ускоряло шаг. И не так, как животное, и даже не как плетевидный полоз, который иногда увязывается за человеком. Это было что-то покрупнее полоза. Шло по нашему следу, как ягуар. Или как человек.

Мы шли дальше, а Тоби вскидывал голову и рычал; шерсть у него на холке встала дыбом.

Я оглянулся на Том, и лунного света, проникающего сквозь ветки, как раз хватило, чтобы различить её лицо и увидеть, как она перепугалась.

Хотел я что-нибудь сказать, прикрикнуть на существо, что таилось в кустах, но побоялся, что мой крик может его, наоборот, привлечь, и тогда оно на нас кинется.

Чуть раньше я в целях безопасности отстегнул у дробовика ствол, сложил в тачку и толкал его вместе с Тоби, лопатой и белками. Теперь я остановился, вынул дробовик, проверил, на месте ли патрон, защёлкнул затвор и положил большой палец на курок.

Тоби уже не на шутку расшумелся, от рычания перешёл на лай.

Я глянул на Том, она забрала у меня тачку и стала толкать. Было видно, что ей непросто управлять тележкой на такой рыхлой земле, но у меня не было другого выбора, кроме как вцепиться обеими руками в ружьё, а Тоби мы бросить не могли – слишком уж многое мы вместе с ним пережили.

Что бы это ни скрывалось там в кустах, некоторое время оно шло за нами, только еле слышно шуршали листья, по которым оно ступало, а потом стало тихо. Мы набрали скорость, и больше его было не слыхать. Не ощущалось также никакого чужого присутствия.

Я наконец набрался храбрости, снова отцепил ствол от дробовика, сложил в тачку и принялся толкать.

– Кто это был? – спросила Том.

– Не знаю, – говорю я.

– По звуку – кто-то большой.

– Это да.

– Человек-козёл?

– Папа говорит, нету никакого Человека-козла.

– Да, но ведь он же иногда ошибается, правда же?

– Да почти никогда, – отвечаю я.

Мы продвинулись ещё немного, нашли место, где речка сужалась, и перешли на другой берег, еле управившись с тачкой. Переходить реку нам было незачем, но это было удобное место для переправы, ну а я был напуган и хотел оторваться от неведомого существа.

Шли мы довольно долго и в конце концов набрели на какие-то колючие заросли: они переплетались между деревьев, кустов и лиан в неприступную шипастую стену. Стена эта состояла из дикого шиповника. Некоторые побеги были толстенные, что твой канат, шипы – совсем как крючковатые когти, а цветы под дуновением ночного ветерка пахли сильно и сладко, почти так же сладко, как пахнет при варке сорговый сироп.

Тянулся чапыжник сколько хватало глаз в обоих направлениях и обступал нас со всех сторон. Мы забрели в настоящий шипастый лабиринт – слишком обширный и густой, чтобы идти в обход, слишком высокий и когтистый, чтобы перелезать; вдобавок побеги шиповника сплелись с низко нависшими ветвями, образовав над нами колючий потолок.

Подумал было я про братца Кролика и терновый куст, но я-то, в отличие от братца Кролика, родился и вырос не под терновым кустом, и оказываться в нём мне совсем не хотелось бы.

Порылся в кармане, нашёл спичку – осталось ещё с того раза, когда мы с Том пробовали курить самокрутки из кукурузных рылец и виноградной лозы, – чиркнул о большой палец, помахал немного вокруг и увидел широкий проход, прорубленный в чапыжнике.

Согнулся, продвинул спичку слегка вперёд. Разглядел, что в стене чапыжника открывается что-то вроде лаза высотой и шириной около шести футов. Было не видно, как далеко он уходит, но ясно, что на порядочное расстояние.

 

Я затушил спичку, пока руку не обожгла, и говорю Том:

– Можем пойти назад, а можем – вот по этому лазу.

Том внимательно рассматривала чапыжник.

– Нет, назад я не хочу, там ведь это страшилище. И лезть в этот лаз тоже не хочу. Мы тут с тобой как крысы в трубе. Может, эта тварь знала, что загонит нас в такую вот ловушку, и вот теперь сидит и ждёт у другого конца, прямо как то чудовище, про которое нам папа читал. Ну которое ещё на одну половину человек, а на другую – корова.

– Полубык-получеловек, – поправил я. – Минотавр.

– Ага. Вот, может, оно там сидит и ждёт нас, Гарри!

Я уже, конечно, об этом подумал.

– По-моему, нам лучше выбрать лаз. Там оно не сможет напасть сбоку. Придётся либо спереди подходить, либо сзади.

– А других лазов там внутри быть не может?

Вот такую вероятность я не рассматривал. Там и правда в любом месте могли быть проделаны выходы. И если дальше лаз сужался, то этому человеку, зверю, Минотавру или кто он там такой, всего только и оставалось, что подойти да сцапать меня или Том.

– У меня ружьё, – говорю я. – Если сможешь толкать тачку, Тоби будет нас вроде как стеречь и даст нам знать, если вдруг кто подкрадётся. А если кто-нибудь на нас выскочит – раскрою` его надвое.

Я вытащил дробовик и подготовил к бою. Том приняла ручки тележки, протиснула её сквозь проход в чапыжнике, и мы углубились в лаз.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19 
Рейтинг@Mail.ru