Джоди Пиколт
Ангел для сестры
– Нет, мне нельзя будет обратно!
Через минуту мама ушла и вернулась с кухонными прихватками, посудными полотенцами и маленькими подушками. Она разложила все эти вещи на полу на разных расстояниях одну от другой вдоль всей половины Кейт и стала подбадривать меня:
– Ну давай, шагай! – Но я не двигалась, тогда мама подошла и села рядом со мной на кровать. – Это может быть пруд Кейт, но на нем выросли мои водяные лилии с плавающими листьями.
Встав, она перескочила с посудного полотенца на подушку, оглянулась через плечо и продолжила перескакивать и оглядываться, пока я не спустилась с кровати на полотенце. Потом шагнула с полотенца на подушку, с подушки на прихватку, которую сделал Джесс в первом классе, и так всю дорогу через половину Кейт. Идти по следам матери – это был самый безопасный способ выбраться наружу.
Я принимаю душ, когда Кейт отжимает замок и заходит в ванную.
– Хочу поговорить с тобой, – заявляет она.
– Когда я помоюсь, – отвечаю я, высовывая голову из-за пластиковой занавески.
Нужно выгадать время перед разговором, который вообще не хочется вести.
– Нет, сейчас. – Она садится на край унитаза и вздыхает. – Анна… то, что ты делаешь…
– Уже сделано, – отзываюсь я.
– Ты можешь прекратить это, если захочешь.
Какое счастье, что нас разделяет стена пара! Мне невыносима мысль, что Кейт может увидеть мое лицо.
– Знаю, – отвечаю я шепотом.
Кейт долго молчит. Мысли ее бегают по кругу, как песчанка в колесе, мои тоже. Гонись за каждой спицей надежды – все равно никуда не прибежишь.
Через какое-то время я снова высовываю голову. Кейт утирает глаза и глядит на меня:
– Ты хоть понимаешь, что, кроме тебя, у меня больше нет друзей?
– Это неправда, – произношу я, но мы обе знаем, что я вру.
Кейт провела слишком много времени вне стен школы, чтобы найти себе подходящую компанию. Большинство подруг, с которыми она сошлась во время продолжительной ремиссии, исчезли – это взаимозависимые вещи. Оказалось, что обычным детям очень трудно разобраться, как вести себя с тем, кто находится при смерти. И Кейт было столь же нелегко искренне волноваться по поводу таких вещей, как возвращение домой или тесты на годичную успеваемость, когда не было никакой гарантии, что она сможет снова испытать это. Конечно, у нее имелось несколько приятельниц, но если они заходили к ней, то по большей части не знали, о чем говорить, и сидели на краю ее постели, считая минуты до того момента, когда можно будет уйти и возблагодарить Господа, что это случилось не с ними.
Настоящий друг не способен чувствовать к вам жалость.
– Я тебе не друг, – заявляю я и задергиваю штору. – Я твоя сестра.
«И это паршивая работенка», – думаю я про себя. Подставляю лицо под струи воды, чтобы Кейт не заметила, что я тоже плачу.
Вдруг штора отодвигается, и я стою совершенно голая и открытая чужому взгляду.
– Об этом я и хотела с тобой поговорить. Если ты больше не хочешь быть моей сестрой, это одно. Но я не думаю, что выдержу, если потеряю тебя и как друга.
Она снова задвигает штору, и вокруг меня поднимается пар. Через мгновение я слышу, как открывается, а потом закрывается дверь, в ванную влетает струя холодного воздуха, будто ножом полоснуло.
Я тоже не могу вынести мысль, что потеряю ее.
Той ночью, когда Кейт засыпает, я вылезаю из постели и стою рядом с ее кроватью. Подношу руку к носу сестры, чтобы проверить, дышит ли она, и на мою ладонь давит струя выдохнутого воздуха. Я могла бы зажать этот нос и рот прямо сейчас и не отпускать, когда она станет брыкаться. Чем это отличалось бы от того, что я уже делаю?
Звук шагов в коридоре заставляет меня нырнуть в свою пещеру под одеялом. Поворачиваюсь на бок, к стене, вдруг мои веки будут предательски вздрагивать, когда в комнату войдут родители.
– Не могу в это поверить, – шепчет мама. – Просто не могу поверить, что она это сделала.
Отец не издает ни звука, я даже начинаю сомневаться: может, ошиблась и его здесь нет.
– Это все как с Джессом, – добавляет мама. – Она хочет внимания. – Я чувствую на себе ее взгляд, она смотрит на меня, как на некое доселе невиданное создание. – Может, нам взять ее куда-нибудь одну? Сходить в кино или за покупками, чтобы она не чувствовала себя брошенной. Пусть поймет, что ей не нужно совершать безумства, чтобы мы ее заметили. Как ты думаешь?
Отец медлит с ответом.
– Ну, – наконец произносит он, – может, это и не безумство.
Знаете, как в темноте тишина может давить на барабанные перепонки, оглушать? Именно это и происходит, так что я едва слышу ответ матери.
– Ради бога, Брайан… на чьей ты стороне?
На этот вопрос я могу ответить за него. Стороны есть всегда. Всегда есть победитель и проигравший. На каждого получающего что-то находится тот, кому приходится отдавать.
Через несколько секунд дверь закрывается, и свет из коридора, плясавший на потолке, гаснет. Моргая, я перекатываюсь на спину – и обнаруживаю маму, которая так и стоит рядом с моей кроватью.
– Мне показалась, ты ушла, – шепчу я.
Она садится в ногах моей постели, и я немного отодвигаюсь, но она кладет руку на мою икру, прежде чем я успеваю улизнуть дальше.
– О чем ты думаешь, Анна?
Живот у меня сжимается.
– Я думаю… я думаю, что вы должны меня ненавидеть.
Даже в темноте вижу блеск маминых глаз.
– Ох, Анна, – вздыхает она, – неужели ты не знаешь, как сильно я тебя люблю?
Мама протягивает ко мне руки, и я подползаю к ней, как маленькая, будто могу уместиться в ее объятиях. Утыкаюсь лицом в плечо. Чего мне хочется больше всего, так это повернуть время вспять. Стать ребенком, верившим, будто все, что говорит мама, на сто процентов правдиво, не вглядываясь в суть и не замечая в этой правде трещин толщиной в волосок.
Она прижимает меня к себе:
– Мы поговорим с судьей и все уладим. Мы можем все уладить.
Эти слова я всегда хотела услышать, а потому согласно киваю.
Сара
1990 год
Испытываешь какое-то неожиданное утешение, когда находишься на отделении онкологии в больнице, будто ты член какого-то клуба. Начиная с добродушного охранника на парковке, который интересуется, впервые ли мы сюда приехали, и заканчивая легионом детей, которые несут, зажав под мышкой, как плюшевых медвежат, тазики для рвоты, – все эти люди побывали здесь до нас, и их количество создает ощущение безопасности.
Мы поднимаемся в лифте на третий этаж, к кабинету доктора Харрисона Чанса. От одного имени мне становится дурно. Почему бы не доктор Виктор?
– Он опаздывает, – говорю я Брайану, в двадцатый раз бросая взгляд на наручные часы.
На подоконнике чахнет побуревший хлорофитум. Надеюсь, к людям доктор относится лучше.
Чтобы развлечь Кейт, а она начинает терять терпение, я надуваю латексную перчатку, получается шарик в форме петушиного гребня. Рядом с ящиком у раковины, где лежат перчатки, висит объявление, строго предупреждающее родителей, чтобы они не делали именно этого. Мы отбиваем шарик друг другу, играя в волейбол, пока не появляется доктор Чанс собственной персоной, извинениями за опоздание он себя не утруждает.
– Мистер и миссис Фицджеральд… – Врач, высокий и худой как палка, моргает голубыми глазами, увеличенными толстыми стеклами очков, губы поджаты; он ловит одной рукой наш импровизированный воздушный шарик и хмуро смотрит на него. – Ну, я вижу, тут есть проблема.
Мы с Брайаном переглядываемся. Неужели этот человек с холодным сердцем проведет нас через эту войну? Неужели он наш генерал, наш белый рыцарь? Не успеваем мы объясниться, как доктор Чанс берет маркер и рисует на латексе лицо, довершая изображение очками в проволочной оправе, как у него.
– Вот, – говорит он и отдает игрушку Кейт с улыбкой, которая совершенно меняет его.
Свою сестру Сюзанн я вижу раз или два в год. Она живет меньше чем в часе езды от нас и в нескольких тысячах миль философских убеждений.
Насколько я могу судить, Сюзанн платят уйму денег за то, что она помыкает людьми. Теоретически, она подготовилась к этой карьере на мне. Наш отец умер, когда стриг лужайку в свой сорок девятый день рождения. Мать так никогда и не оправилась от нежданного удара. Сюзанн была старше меня на десять лет и взяла на себя роль матери. Она проверяла, выполняю ли я домашние задания, заполнила анкеты для поступления в школу права и имела большие планы на мое будущее. Она была умная, красивая и за словом в карман не лезла, что бы ни происходило. Для любой катастрофической ситуации могла отыскать подходящее противоядие, все исправить, и это обеспечило ее успехи в работе. Она чувствовала себя одинаково комфортно и в комнате для заседаний совета директоров, и на пробежке вдоль берега реки Чарльз. Все, чем бы сестра ни занималась, казалось легким делом. Кто бы стал следовать такой ролевой модели?
Мой первый бунт – выход замуж за человека без высшего образования. Второй и третий – беременности. Полагаю, когда я не пожелала принять на себя роль новой Глории Оллред[8], сестра вполне обоснованно записала меня в категорию пропащих. А сама я до настоящего времени вполне оправданно себя к таковой не причисляла.
Не поймите меня неправильно, Сюзанн любит племянницу и племянника. Присылает им резные фигурки из Африки, ракушки с Бали, шоколадки из Швейцарии. Джесс хочет работать в таком же стеклянном кабинете, как у нее, когда вырастет.
– Все не могут быть такими, как тетя Занни, – говорю я ему, подразумевая, что это я не могу быть ею.
Не помню, кто из нас первым бросил перезванивать, если пропускал звонок, но так было проще. Ничего нет хуже тишины, тяжелыми бусинами нанизанной на нить слишком деликатного разговора. А потому мне потребовалась целая неделя, чтобы взяться за трубку телефона. Я набираю прямой номер.
– Линия Сюзанн Крофтон, – отвечает мужской голос.
– Да. – Я медлю. – С ней можно поговорить?
– Она на совещании.
– Пожалуйста… – Я набираю в грудь воздуха. – Пожалуйста, скажите ей, что звонит ее сестра.
Через мгновение мягкий свежий голос падает мне в ухо.
– Сара… Давно тебя не слышно.
Сюзанн – тот человек, к которому я кинулась, когда у меня начались первые месячные; который помогал мне собрать осколки разбитого первой любовью сердца; к ее руке я потянулась посреди ночи, если не могла вспомнить, на какую сторону зачесывал волосы наш отец или как звучал смех нашей матери. Не важно, кем она стала сейчас, до всего этого Сюзанн была моим самым верным другом.
– Занни, как ты? – спрашиваю я.
Через тридцать шесть часов после того, как Кейт поставили диагноз ОПЛ, мы получили возможность задать вопросы. Кейт в компании со специалистом по детскому развитию мажет бумагу клеем с блестками, пока мы беседуем с целой командой докторов, медсестер и психиатров. Сестры, как я уже поняла, дают ответы на самые жгучие вопросы. В отличие от врачей, которые ерзают, будто им нужно быть где-нибудь в другом месте, медсестры терпеливо все разъясняют, словно мы первые, а не тысячные родители, с которыми они встречаются по такому поводу.
– С лейкемией дело обстоит так, – говорит одна из них, – что мы, еще не сделав первую инъекцию, уже думаем о трех следующих процедурах, которые могут понадобиться. Это заболевание трудно прогнозировать, поэтому мы должны стараться предвидеть варианты его развития. Немного более коварным ОПЛ делает то, что это химиорезистентное заболевание.
– Что это значит? – спрашивает Брайан.
– Обычно при миелогенных лейкозах, пока органы не разрушены, можно возвращать пациента к ремиссии каждый раз, как происходит рецидив болезни. Тело истощается, но понятно, что оно ответит на проводимую терапию еще и еще раз. В случае с ОПЛ после проведения курса лечения уже нельзя полагаться на то, что он снова принесет успех. В настоящее время больше мы ничего не можем сделать.
– Вы говорите… – Брайан сглатывает. – Вы говорите, что она умрет?
– Я говорю, что нет гарантий.
– Так что вы будете делать?
Отвечает другая медсестра:
– Начнем с недельного курса химиотерапии, таким образом мы надеемся уничтожить больные клетки и вернуть девочку к ремиссии. Скорее всего, ее будет тошнить и рвать, мы попытаемся свести эти симптомы к минимуму с помощью противорвотных средств. У нее выпадут волосы.
Тут я издаю тоненький всхлип. Это такая мелочь, но тем не менее – знак, который покажет всем окружающим, что происходит с Кейт. Всего шесть месяцев назад ее впервые подстригли; золотистые колечки рассыпались, как монетки, по полу парикмахерской.
– У нее может развиться понос. Так как иммунная система ослаблена, велики шансы, что она подхватит какую-нибудь инфекцию и потребуется госпитализация. Из-за химиотерапии может возникнуть задержка в развитии. Недели через две после первого ей будет проведен курс закрепляющей химиотерапии, а потом еще несколько курсов поддерживающей. Точное их количество будет зависеть от результатов периодических заборов костного мозга.
– А потом что? – спрашивает Брайан.
– Потом мы будем наблюдать за ней, – отвечает доктор Чанс. – При ОПЛ нужно тщательно следить за признаками возвращения болезни. Ее надо будет привозить в больницу в случае кровотечений, повышения температуры, кашля или инфекций. Болезнь может протекать по-разному. Цель – заставить организм Кейт производить здоровый костный мозг. Маловероятно, что мы добьемся молекулярной ремиссии с помощью химиотерапии, мы можем брать клетки у самой Кейт и вводить их заново – это аутогенный сбор. Если наступит ухудшение, можно попытаться пересадить Кейт чей-нибудь костный мозг, чтобы он вырабатывал клетки крови. У Кейт есть братья и сестры?
– Брат, – говорю я, и в голову камнем падает ужасная мысль. – А у него это тоже может быть?
– Едва ли. Но он может оказаться подходящим донором для аллогенной пересадки. Если нет, мы включим Кейт в национальный реестр нуждающихся в доноре. Тем не менее брать материал для трансплантации у подходящего донора-неродственника гораздо опаснее, чем получить его от человека, связанного с больным родством. Риск смертельного исхода сильно возрастает.
Информации нет конца, дротики вылетают с такой скоростью, что я перестаю замечать причиняемую каждым в отдельности жгучую боль. Нам сказали: «Ни о чем не думайте; просто отдайте нам вашу дочь, потому что в противном случае она умрет». Каждый полученный ответ вызывает новые вопросы.
Волосы у нее станут черными?
Будет ли она когда-нибудь ходить в школу?
Сможет ли играть с друзьями?
Это случилось из-за того, где мы живем?
Это случилось из-за нас?
– Если она умрет, – слышу я свой голос, – как это случится?
Доктор Чанс смотрит на меня и объясняет:
– Это зависит от того, чему не сможет противостоять ее организм. Если она подхватит вирусную инфекцию, у нее будет подавлено дыхание и придется прибегать к вентиляции легких. Если возникнет кровотечение, она будет терять кровь даже в бессознательном состоянии. Если откажет какой-нибудь орган, симптомы будут различаться в зависимости от того, какая система затронута. Часто все это комбинируется.
– Она будет понимать, что происходит? – спрашиваю я, хотя на самом деле имею в виду: «Как я переживу это?»
– Миссис Фицджеральд, из двадцати детей, находящихся сейчас здесь, десять через несколько лет будут мертвы, – говорит врач, словно услышав мой незаданный вопрос. – В какой группе окажется Кейт, мне не известно.
Для спасения жизни Кейт часть ее должна умереть. Вот в чем смысл химиотерапии – вытравить все пораженные лейкемией клетки. Ради этого под ключицей Кейт появляется катетер, вставленный в вену, – трехзубый порт, который станет точкой входа для разнообразнейших медикаментов, внутривенных вливаний и заборов крови. Я смотрю на торчащие из худенькой груди Кейт трубки и вспоминаю фильмы в жанре научной фантастики.
Ей уже сделали ЭКГ, чтобы проверить, выдержит ли сердце химиотерапию. Ей капают глазные капли дексаметазон, потому что одно из лекарств может вызвать конъюнктивит. У нее взяли кровь из вены, чтобы проверить, как работают почки и печень.
Медсестра вешает пакеты с инфузионными жидкостями на подставку и приглаживает волосы Кейт.
– Она что-нибудь почувствует? – спрашиваю я.
– Нет. Эй, Кейт, смотри сюда. – Женщина показывает на пакет с даунорубицином, накрытый черным чехлом для предохранения от воздействия света.
На чехле ярко раскрашенные наклейки, которые она помогла сделать Кейт, пока мы ждали. Я вижу одну тинейджерскую с надписью: «Иисус спасает. Химия помогает».
Вот что начинает курсировать по венам Кейт: даунорубицин, 50 мг в 25 см3 Д5В[9]; цитарабин, 46 мг в Д5В, в продолжение 24 часов ВВ[10]; аллопуринол, 92 мг ВВ. Иными словами, яд. Я представляю себе, какая великая битва идет внутри тела Кейт. Сияющие доспехами армии, испаряющиеся сквозь поры кожи жертвы.
Нам говорят, что Кейт будет тошнить через несколько дней, но не проходит и пары часов, как у нее начинается рвота. Брайан жмет на кнопку вызова, и в палату входит сестра.
– Мы дадим ей реглан, – говорит она и исчезает.
Когда Кейт не рвет, она плачет. Я сижу на краю постели и держу ее наполовину у себя на коленях. У медсестер нет времени возиться с нами. Их мало, они добавляют противорвотное средство в капельницу, остаются ненадолго, чтобы посмотреть, как реагирует Кейт, но их неизбежно вызывают куда-нибудь еще по очередному неотложному случаю, и остальное выпадает на нашу долю. Брайан, который раньше всегда уходил из комнаты, если кто-нибудь из наших детей подхватывал желудочный вирус, сейчас – образец деловитой сноровки: промакивает дочери лоб, поддерживает ее за худенькие плечи, вытирает салфетками рот.
– Ты справишься, – говорит он Кейт каждый раз, как ее рвет, но слова эти, скорее, нужны ему самому.
А я тоже сама себя удивляю. С мрачной решимостью устраиваю балетный танец из споласкивания тазика для рвоты и возвращения его на место. Если сосредоточиться на укладывании мешков с песком на пляже, можно пропустить приближение цунами.
Попробуйте решить эту проблему как-нибудь иначе, и вы просто сойдете с ума.
Брайан привозит в больницу Джесса, чтобы мальчику сделали анализ крови: просто укололи палец. Его приходится держать отцу и еще двоим мужчинам. Джесс орет на всю больницу. Я стою позади, скрестив руки, и, естественно, думаю о Кейт, которая два дня назад перестала плакать во время процедур.
Какой-нибудь врач посмотрит на взятый образец крови и проанализирует незримо плавающие в нем шесть белков. Если они такие же, как у Кейт, значит Джесс подходит по HLA[11] и будет потенциальным донором костного мозга для сестры.
Насколько плохим может оказаться расхождение, чтобы перекрыть эти шесть белков?
Настолько же, как заболеть лейкемией, начнем с этого.
Флеботомист уходит с образцом крови. Брайан и его помощники отпускают Джесса. Тот соскакивает со стола и бросается ко мне.
– Мама, они меня укололи. – Он показывает замотанный пластырем палец и прислоняется к моей руке горячим влажным лбом.
Я прижимаю его к себе и произношу все, что нужно сказать. Но мне так трудно испытывать к нему жалость.
– К несчастью, ваш сын не подходит для донорства, – сообщает доктор Чанс.
Я фокусирую взгляд на чахлом, побуревшем цветке, который так и стоит на подоконнике. Лучше бы его выбросили. И заменили на орхидею, стрелицию или еще какой-нибудь цветок невероятной красоты.
– Возможно, донор не родственник отыщется в национальном реестре.
Брайан тянется вперед – напряженный, одеревеневший.
– Но вы говорили, что делать пересадку от донора не родственника опасно.
– Говорил, – отзывается доктор Чанс, – но иногда у нас не остается другого выбора.
– А если вы не найдете подходящего донора в реестре? – Я в упор смотрю на доктора Чанса.
– Ну… – врач потирает лоб, – тогда мы попытаемся сделать так, чтобы она продержалась до того момента, когда наука придумает что-нибудь еще.
Он говорит о моей маленькой дочери так, будто она какой-то механизм – машина с прохудившимся карбюратором, самолет, не выпускающий шасси. Но я не могу смириться с этим. Отворачиваюсь и мельком замечаю, как один из жухлых листов хлорофитума совершает суицидальный прыжок на ковер. Тогда я встаю и без всяких объяснений беру в руки горшок с цветком. Покидаю кабинет доктора Чанса, прохожу мимо администратора и вереницы шокированных родителей, которые ждут в коридоре со своими больными детьми. Вытряхиваю растение вместе с иссушенной землей в первую попавшуюся урну. Смотрю на оставшийся у меня в руках горшок и уже подумываю, не разбить ли его о кафельный пол, как вдруг слышу у себя за спиной голос.
– Сара, с вами все в порядке? – окликает меня доктор Чанс.
Я медленно разворачиваюсь, в глазах стоят слезы.
– Все в порядке. Я здорова. И проживу долго-долго. – Я передаю ему горшок и извиняюсь; он кивает и протягивает мне вынутый из кармана платок. – Я думала, Джесс сможет спасти ее. Я хотела, чтобы это был Джесс.
– Мы все этого хотели, – отвечает доктор Чанс. – Послушайте, двадцать лет назад выживало гораздо меньше людей. И я знал много семей, в которых один из детей оказывался неподходящим донором, а второй годился.
«У нас только эти двое», – собираюсь ответить я, а потом понимаю, что доктор Чанс говорит о семье, которой у меня еще нет, о детях, которых я не собиралась заводить. Я поворачиваюсь к нему с вопросом на губах.
– Брайан будет волноваться, куда мы пропали. – Доктор поворачивается к кабинету с горшком в руке и спрашивает, как бы между прочим: – Какое растение труднее всего загубить?
Так легко предположить, что если ваш мир замер в абсолютной неподвижности, то же произошло и со всеми людьми. Однако сборщик мусора забрал наш и оставил на обычном месте пустые баки. Под косяк входной двери засунут счет за доставку газа. На тумбе в прихожей – аккуратная стопка пришедшей за неделю почты. Удивительно, но жизнь продолжается.
Кейт отпустили домой через неделю после госпитализации для проведения первого курса химиотерапии. Катетер так и торчит из ее груди, выпирая из-под блузки. Медсестры поговорили со мной на прощание, чтобы вселить бодрость, и дали длинный список инструкций, которые следует выполнять: в каких случаях нужно, а в каких нет вызывать «скорую помощь»; когда нас ждут для очередного курса химиотерапии; какие предосторожности необходимо соблюдать, пока у Кейт снижен иммунитет.
В шесть утра на следующий день дверь в нашу спальню открывается. Кейт на цыпочках крадется к кровати, хотя мы с мужем сразу проснулись.
– Что случилась, милая? – спрашивает Брайан.
Она не отвечает, поднимает руку и проводит пальцами по волосам. Они отваливаются толстыми пучками и снежной поземкой падают на пол.
– Все, – заявляет Кейт за ужином через несколько дней.
Ее тарелка полна; она не притронулась ни к фасоли, ни к мясу. Пританцовывая, девочка отправляется в детскую играть.
– Я тоже. – Джесс отодвигается от стола. – Можно мне идти?
Брайан накалывает еду на вилку и отвечает:
– Нет, пока ты не съешь все зеленое.
– Ненавижу фасоль.
– Она от тебя тоже не в восторге.
Джесс глядит на тарелку Кейт:
– Пусть она тоже доест. Это нечестно.
Брайан кладет вилку на стол.
– Нечестно? – тихо произносит он. – Ты хочешь, чтобы все было по-честному? Хорошо, Джесс. В следующий раз, когда у Кейт будут брать на анализ костный мозг, мы, так и быть, разрешим тебе тоже пройти эту процедуру. Когда будем промывать ей катетер, постараемся придумать для тебя что-нибудь не менее болезненное. А в следующий раз, когда она поедет на химиотерапию…
– Брайан! – прерываю его я.
Он останавливается так же резко, как начал, и трясущейся рукой проводит по глазам. Потом его взгляд останавливается на сыне, забившемся под мой локоть.
– Я… прости меня, Джесс. Я не… – Но фраза остается недосказанной, и Брайан выходит из кухни.
Мы долго сидим в тишине. Потом Джесс поворачивается ко мне:
– Папа тоже заболел?
Я напряженно думаю, прежде чем ответить:
– С нами все будет хорошо.
Через неделю после возвращения домой посреди ночи нас будит какой-то грохот. Мы с Брайаном наперегонки бежим в комнату Кейт. Малышка лежит в кровати и так сильно дрожит, что из-за этого с тумбочки слетела лампа.
– Она вся пылает, – говорю я Брайану, щупая лоб дочери.
При выписке из больницы я про себя задавалась вопросом: как буду решать, вызывать или нет врача, если у Кейт появятся какие-нибудь странные симптомы? Сейчас я смотрю на нее и не могу поверить: неужели я могла быть настолько глупой, чтобы сомневаться, смогу ли мгновенно определить, как выглядит больной ребенок!
– Мы едем в больницу, – заявляю я, хотя Брайан уже завернул Кейт в одеяло и вынимает ее из кроватки. Мы сажаем девочку в машину, заводим мотор и только тут вспоминаем, что не можем оставить Джесса дома одного.
– Ты поедешь с ней, – говорит Брайан, прочитав мои мысли. – А я останусь здесь. – Но он не сводит глаз с Кейт.
Через несколько минут мы уже едем к больнице. Джесс, на заднем сиденье рядом с сестрой, спрашивает, зачем мы встали, если солнце еще не взошло.
В больнице Джесс спит в гнезде из наших курток. Мы с Брайаном следим, как врачи, будто пчелы над цветущим лугом, вьются над дрожащим в лихорадке тельцем Кейт, высасывая из нее что нужно. У малышки берут анализы на все инфекции и делают спинномозговую пункцию, чтобы определить причину и исключить менингит. Радиолог доставляет переносной рентгеновский аппарат – нужно сделать снимок груди и проверить, не проникло ли воспаление в легкие.
Врач кладет руку мне на плечо:
– Миссис Фицджеральд, проблема с сердцем Кейт.
Панцитопения – заковыристое слово, означающее, что в организме Кейт не осталось ничего, что защищало бы ее от инфекций. Следовательно, говорит доктор Чанс, химиотерапия сработала и бóльшая часть белых клеток крови уничтожена. Но, кроме того, это означает, что нейтропенический сепсис – инфекция, возникающая после химиотерапии, – не вероятность, а данность.
Кейт дают тайленол, чтобы сбить температуру. Берут анализы крови, мочи и мазок из горла, чтобы подобрать подходящие антибиотики. Только через шесть часов ее перестают сотрясать приступы озноба, такие сильные, что из-за них она едва не слетает с кровати.
Медсестра, которая, чтобы повеселить Кейт, заплетала ее волосы в косички, похожие на шелковистые ряды кукурузных зерен, измеряет пациентке температуру и поворачивается ко мне:
– Сара, теперь можете вздохнуть.
Личико Кейт кажется таким маленьким и белым, как те луны, которые рассматривает Брайан в своем телескопе, – спокойные, далекие, холодные. Она похожа на труп… и даже хуже, но видеть ее такой легче, чем наблюдать за страданиями бедняжки.
– Эй! – Брайан гладит меня по макушке; на другой руке у него сидит Джесс; уже почти полдень, а мы все в пижамах – даже не подумали о том, что надо бы переодеться. – Я схожу с ним в кафе пообедать. Ты чего-нибудь хочешь?
Я качаю головой, приставляю стул поближе к кроватке Кейт и поправляю одеяло на ее ногах. Беру руку дочки и сравниваю со своей.
Глаза малютки приоткрываются. Мгновение она не понимает, где находится.
– Кейт, – шепчу я, – мама здесь. – Когда она поворачивает голову и фокусирует на мне взгляд, я подношу ее ладошку к губам и целую в самую серединку. – Ты такая храбрая, – улыбаюсь я. – Хочу вырасти и стать такой, как ты.
К моему удивлению, Кейт сильно мотает головой. Голос ее как перышко, тонкая ниточка.
– Нет, мама, – отвечает она. – Тогда ты заболеешь.
В моем первом сне жидкость из капельницы вытекает слишком быстро, и моя дочь раздувается от физраствора, как воздушный шарик. Я пытаюсь отключить катетер, но он прочно присоединен к подключичной вене. В ужасе я смотрю, как черты Кейт сглаживаются, расплываются, исчезают, пока ее лицо не превращается в белый овал, который может быть кем угодно.
Во втором сне я нахожусь в родильном доме, рожаю. Мое тело – туннель, сердце пульсирует внизу живота. Возникает сильное давление, и с молниеносным напором из меня вываливается ребенок.
– Это девочка, – широко улыбаясь, говорит акушерка и передает мне малышку.
Я отдергиваю с ее лица розовое одеяло и замираю.
– Но это не Кейт!
– Конечно нет, – соглашается акушерка. – Но она все равно ваша.
Прибывший ангел одет в костюм от «Армани» и, входя в палату, гавкает в мобильник.
– Продайте его! – распоряжается моя сестра. – Мне все равно, Питер, придется ли вам установить стойку с лимонадом в Фанейл-Холле и раздавать акции за просто так. Я сказала: продайте! – Она нажимает кнопку и протягивает ко мне руки. – Ну-ну, – сюсюкает Занни, когда я начинаю плакать. – Ты действительно решила, что я послушаюсь, раз ты велела мне не приходить?
– Но…
– Факсы. Звонки. Я могу работать из дома. Кто еще станет присматривать за Джессом?
Я переглядываюсь с Брайаном, так далеко мы не загадывали. В ответ мой муж встает и неловко обнимает Занни. Джесс бросается к ней на полной скорости.
– Вы что, усыновили какого-то мальчика, Сара? Джесс не может быть таким большим… – Она снимает Джесса с коленей и наклоняется над больничной койкой, где спит Кейт. – Могу поспорить, ты меня не помнишь, – говорит Занни, глаза ее блестят. – Но я тебя не забыла.
Все произошло так просто – мы позволили ей взять на себя ответственность за нашего сына. Занни увлекает Джесса игрой в крестики-нолики и заставляет китайский ресторан, который не занимается доставкой еды, привезти ланч. Я сижу рядом с Кейт и наслаждаюсь уверенным спокойствием сестры. Позволяю себе притвориться, что она сможет управиться с тем, что не под силу мне.
После того как Занни увозит Джесса домой, мы с Брайаном, как упоры для книг на концах полки, с двух сторон обнимаем Кейт.
– Брайан, – шепчу я, – я тут подумала…
Он шевельнулся на своем месте:
– О чем?
Я нагибаюсь вперед, чтобы поймать его взгляд:
– О том, чтобы завести ребенка.
Брайан прищуривается:
– Боже, Сара! – Он встает и поворачивается ко мне спиной. – Иисусе!
Я тоже поднимаюсь:
– Ты не так понял.
Он смотрит на меня, каждая черточка лица напряжена от боли.
– Мы не сможем просто заменить Кейт, если она умрет.
Наша дочь переворачивается на больничной койке, шурша одеялом. Я пытаюсь представить, какой она будет в четыре года, одетой в костюм для Хеллоуина; в двенадцать лет, красящей губы помадой; в двадцать, танцующей в комнате общежития.
– Я знаю. Поэтому мы должны сделать так, чтобы этого не произошло.
