Джоди Пиколт
Одинокий волк
Люк
В волчьем мире в интересах каждого заполнить пустующее место в стае. Ряды семьи, где один член погиб или пропал без вести, непоправимо редеют. Соперничающая за территорию стая становится еще большей угрозой, и предупреждающий вой, который исполняет семья, сменяется более высокой нотой – приглашением одиноким волкам поблизости присоединиться к стае и вместе сражаться с соперниками.
Так что может заставить одинокого волка откликнуться на приглашение?
Представьте, что вы совсем одни в дикой природе. Вы становитесь потенциальной добычей других хищников, врагом живущей поблизости стаи. Вы знаете, что большинство стай выходит на охоту на закате и рыскает до рассвета, поэтому будете передвигаться днем, что сделает вас более уязвимым и заметным. Вам приходится балансировать на натянутом канате, мочиться в ручьи, чтобы скрыть свой запах от врагов, которые могут вас выследить и бросить вызов. За любым поворотом подстерегает опасность, любое встреченное животное может напасть на вас. Самый верный шанс на выживание – примкнуть к стае.
Вместе безопаснее. Вы доверяете членам своей семьи. Вы говорите: «Если ты поможешь мне выжить, я сделаю для тебя то же самое».
Эдвард
Получается, сестра ненавидит меня за то, что я испортил ее детство. Господи, как бы мы посмеялись, если бы она могла оценить иронию этого заявления. Может, когда-нибудь, когда станем старыми и седыми, мы действительно сможем вспоминать это со смехом.
Но вряд ли.
Меня всегда поражало, как люди умудряются додумать что-то свое, если не дать им объяснений. Я оставил матери записку, приколотую к подушке, чтобы она нашла ее утром, когда сам уже буду далеко. В записке говорилось, что я ее люблю и это не ее вина. Я просто не могу больше смотреть отцу в глаза.
Все это было чистой правдой.
– Жажда мучает? – неожиданно спрашивает женщина.
Я отпрыгиваю назад, когда понимаю, что на мои кроссовки льется кока-кола из автомата с газировкой в больничном кафетерии, перед которым стою.
– Боже! – бормочу я, отпуская рычаг.
Я оглядываюсь вокруг в поисках чего-нибудь, чем можно вытереть одежду. В честь какой-то экологической инициативы салфетки выдают на кассе поштучно. Я перевожу взгляд на кассиршу, но та в ответ прищуривается и качает головой.
– Луэллен! – кричит она через плечо. – Позови уборщика!
– Держите.
Женщина рядом со мной достает из сумочки пачку бумажных салфеток и принимается вытирать мою промокшую рубашку и брюки. Я пытаюсь отобрать у нее влажный ком, и мы сталкиваемся лбами.
– Ой!
– Простите, – говорю я. – Я немного не в себе.
– Я вижу.
Она улыбается, демонстрируя ямочки на щеках. Судя по всему, примерно моего возраста. Я вижу больничный бейдж, но на ней нет ни халата, ни хирургической формы.
– Давайте я угощу вас кока-колой.
Наполнив еще один стакан, она перекладывает банан и йогурт с моего подноса на свой. Расплачивается по пропуску, и я следую за ней в обеденный зал.
– Спасибо. – Я тру ладонью лоб. – В последние дни я мало спал. Я вам очень признателен.
– Я вам очень признателен, Сьюзен, – говорит она.
– Меня зовут Эдвард…
– Приятно познакомиться, Эдвард. Я вас поправила, чтобы вы запомнили мое имя на потом.
– На потом?
– Ну, если вы решите мне позвонить.
Наш разговор делает сумасшедшие виражи, за которыми мне не угнаться.
Сьюзен тут же сникает:
– Черт! Нужно было догадаться. Внутренний голос часто меня подводит. Кошмар, правда? Знакомиться в больничном кафетерии… Сейчас наверняка окажется, что или вы пациент, или ваша жена лежит в родильном отделении. Но вы выглядели таким беспомощным… Кстати, мои родители познакомились на похоронах, поэтому мне всегда кажется, что стоит рискнуть, если вдруг встретился человек, которого хочется узнать получше.
– Погодите, вы пытались флиртовать со мной?
– Самым натуральным образом.
Впервые за время нашего разговора я улыбаюсь:
– Дело в том, что это не ко мне.
Теперь настала ее очередь выглядеть смущенной.
– Про натуральный образ, я имею в виду. Я играю за другую команду, – поясняю я.
Сьюзен хохочет:
– Поправочка: мой внутренний голос не просто меня подвел – он безнадежно сломан. Похоже, я установила рекорд, как низко может пасть одинокая девушка.
– Но я все равно очень польщен, – говорю я.
– И вдобавок получил бесплатное угощение. Можем наслаждаться, пока мы здесь. – Она указывает на стул напротив. – Так что же привело вас в Мемориальную больницу Бересфорда?
Я колеблюсь, думая об отце, неподвижно и безмолвно лежащем в реанимации. Потом о забинтованной от шеи до пояса, как раненый солдат, сестре, которая ненавидит меня до глубины души.
– Расслабьтесь. Я не подбиваю вас нарушать закон о тайне медицинских данных. Просто подумала, что неплохо будет поболтать пару минут. Если, конечно, вы никуда не торопитесь.
Я должен вернуться к постели отца. Впервые за двенадцать часов я оставил его без присмотра и зашел в кафетерий, только чтобы купить немного еды и продержаться еще двенадцать часов. Но вместо того чтобы отказаться, я сажусь напротив Сьюзен. Всего пять минут, обещаю себе.
– Нет, – произношу я первую ложь в долгой череде. – Не тороплюсь.
По возвращении в палате отца меня поджидают двое полицейских. Я уже ничему не удивляюсь. Еще одна странность в длинной череде событий, которые я никогда не мыслил пережить.
– Мистер Уоррен? – спрашивает один.
Мне странно слышать, когда ко мне так обращаются. В Таиланде ко мне обращались «аджарн Уоррен» – старший учитель Уоррен, – и даже от такого обращения мне становилось не по себе, словно я надел рубашку на вырост. На самом деле я понятия не имею, в какую минуту человек становится взрослым и начинает с удовольствием откликаться на «мистера», но уверен, что еще не достиг этого возраста.
– Я офицер Уигби, а это офицер Дюмон, – представляется полицейский. – Сожалеем о вашей… – Он замолкает, не произнеся слова «утрата» вслух. – О происшествии.
Офицер Дюмон выступает вперед с бумажным пакетом в руках:
– На месте аварии мы нашли личные вещи вашего отца и подумали, что вы бы хотели их получить.
Я протягиваю руку и беру пакет. Он легче, чем казалось на вид.
Полицейские прощаются и выходят из комнаты. На пороге Уигби оборачивается:
– Я смотрел все эпизоды «Планеты животных». Помните выпуск, где волчицу чуть не отравили до смерти? Богом клянусь, я плакал как ребенок!
Он говорит о Вазоли, молодой самке, которую отец вывез в Редмонд из зоопарка, где с ней жестоко обращались. Отец построил для нее вольер и подселил двух братьев, чтобы создать новую стаю. Однажды борец за права животных ворвался в парк Редмонда после закрытия и подменил доставленное со скотобойни мясо на куски, напичканные стрихнином. Поскольку Вазоли была альфа-самкой стаи, она поела первой и рухнула без сознания в пруд. Операторская группа снимала, как отец вылавливал ее из воды, нес в трейлер и заворачивал в одеяла, чтобы согреть, пока к ней не вернутся признаки жизни.
Эта фраза полицейского относится не только к тому, что ему нравятся волки. Она говорит о том, что он помнит отца в расцвете сил, а тело на больничной койке не имеет ничего общего с настоящим Люком Уорреном.
Когда они уходят, я сажусь рядом с отцом и роюсь в пакете. Там пара солнцезащитных очков-авиаторов, квитанция за заправку на «Джиффи луб», мелочь. Бейсболка с обгрызенным козырьком. Сотовый телефон. Бумажник.
Я ставлю пакет на пол и верчу в руках бумажник. На вид он почти новый, но, с другой стороны, отец редко носил его с собой. Обычно он оставлял его в кабине грузовика, потому что не хотел рисковать – вдруг какой-нибудь любопытный волк вытащит бумажник из заднего кармана. К двенадцати годам я научился всегда брать наличные, когда выходил из дому с отцом, чтобы не попасть в неловкое положение, когда нечем расплатиться за продукты.
С медицинским безразличием я открываю бумажник. Внутри сорок три доллара, карточка «Виза» и визитка ветеринара из Линкольна. Карта лояльности магазина кормов и зерна с надписью «СЕНО?» на обороте, сделанной почерком отца, а под ней нацарапан номер телефона. Еще там есть фотография Кары размером с бумажник, с убогим голубым фоном, которым часто грешат школьные фотографии. Никаких признаков того, что мы с ним вообще были знакомы.
Думаю, надо отдать все это Каре.
Водительские права отца лежат в ламинированном кармашке. На фотографии он совсем не похож на себя: волосы гладко зачесаны назад, а во взгляде в камеру ясно читается, что он считает все происходящее личным оскорблением.
В правом нижнем углу нарисовано маленькое красное сердечко.
Я помню, как заполнял документы на получение собственных прав, когда мне исполнилось шестнадцать.
– Я хочу быть донором органов? – крикнул я матери на кухню.
– Не знаю, – ответила она. – Ты как думаешь?
– Как я могу принять такое решение прямо сейчас?
Она пожала плечами:
– Если не можешь решить сейчас, то не надо ставить галочку.
В этот момент на кухню зашел отец, чтобы перекусить перед обратной дорогой в Редмонд. Помню, я тогда удивился, что даже не знал, дома ли он. Отец обычно приходил и уходил по одному ему известному графику. Мы не считались его домом, мы были местом, где можно принять душ, переодеться и иногда поесть.
– А ты донор органов? – спросил я его.
– Что?
– Ну ты знаешь, в водительском удостоверении указывается. Меня бы просто вывернуло. – Я поморщился. – Представь, моя роговица на чужих глазах. Печень в чужом животе.
Отец присел за стол напротив и принялся чистить банан.
– Если дело дойдет до такого, – сказал он, пожимая плечами, – не думаю, что тебя физически сможет вырвать.
В итоге я не стал ставить галочку. В основном потому, что отец, оказывается, одобряет донорство, а я был решительно против всего, что он одобрял.
Видимо, отец остался верен своему убеждению.
Раздается тихий стук в открытую дверь, и входит Трина, социальный работник. Мы уже успели познакомиться: она работает с доктором Сент-Клэром. Именно она толкала инвалидное кресло Кары, когда сестру привезли навестить отца в реанимации.
– Здравствуй, Эдвард, – говорит она. – Не возражаешь, если я посижу с тобой?
Я качаю головой, и она пододвигает стул к моему.
– Как у тебя дела? – спрашивает Трина.
Странный вопрос от того, кто зарабатывает на жизнь, помогая попавшим в беду людям. Интересно, часто ей отвечали, что все просто прекрасно? Да и стала бы она ютиться тут со мной, если бы думала, что я со всем справляюсь?
Сначала я никак не мог взять в голову, почему к отцу, лежащему без сознания, приставили социального работника. Затем понял, что Трина должна оказывать поддержку мне и Каре. Раньше я всегда считал, что социальные работники занимаются в основном устройством в приемные семьи, и не совсем понимал, какой помощи от нее можно ожидать, но Трина оказалась отличным подспорьем. Если я хотел поговорить с доктором Сент-Клэром, она его разыскивала. Если я забывал, как зовут старшего ординатора, она мне подсказывала.
– Насколько мне известно, ты сегодня разговаривал с доктором Сент-Клэром, – начинает разговор Трина.
Я смотрю на профиль отца.
– Можно вас кое о чем спросить?
– Конечно.
– На вашей памяти бывало, чтобы кому-то становилось лучше? Таким же пациентам… которым так же плохо, как ему?
Я выдавливаю из себя слова, не в силах взглянуть на больничную койку. Вместо нее я смотрю на пятно на полу.
– Есть множество вариантов восстановления после черепно-мозговой травмы, – отвечает Трина. – Но, судя по тому, что говорит доктор Сент-Клэр, травма твоего отца очень обширная и шансы на выздоровление у него в лучшем случае минимальные.
Лицо заливает жаром. Я прижимаю к щекам руки.
– А кто будет решать? – тихо спрашиваю я.
Трина понимает, что я хочу узнать.
– Если бы твой отец был в сознании, когда его доставили в больницу, – мягко говорит она, – его бы спросили, хочет ли он оставить распоряжения заранее. Например, написать заявление и указать доверенного человека по медицинским вопросам. Того, кто получит право принимать от его имени решения.
– Я думаю, он хотел бы стать донором органов.
Трина кивает:
– В законе о завещании своих органов науке все расписано. К кому из членов семьи будут обращаться и в каком порядке, чтобы получить разрешение на донорство органов, если пациент с медицинской точки зрения недееспособен и не может сам выразить волю.
– Но в его водительском удостоверении стоит значок донора.
– Что ж, это немного упрощает дело. Этот символ означает, что он зарегистрировался как донор и подписал законное согласие. – Она колеблется. – Но, Эдвард, прежде чем говорить о донорстве органов, надо будет добиться принятия еще одного решения. А в этом штате нет установленного порядка, которому нужно следовать, когда дело доходит до отключения жизнеобеспечения. Если дело касается пациентов с такими травмами, как у твоего отца, еще до того, как зайдет речь о донорстве органов, ближайшие родственники должны принять решение о прекращении лечения.
– Мы с отцом не разговариваем уже шесть лет, – признаюсь я. – Я понятия не имею, что он ест на завтрак, и уж тем более какого решения он бы от меня ждал в подобной ситуации.
– Тогда, – произносит Трина, – я считаю, что тебе нужно поговорить с сестрой.
– Она не хочет со мной разговаривать.
– Ты уверен? Или ты не хочешь с ней разговаривать?
Через несколько минут она уходит, я запрокидываю голову и вздыхаю. Трина абсолютно права. Я скрываюсь в палате с отцом именно потому, что он без сознания и не может высказать, насколько зол за мой побег шесть лет назад. С другой стороны, сестра может и обязательно выскажет. Во-первых, за то, что ушел, не сказав ни слова. А во-вторых, за то, что вернулся и занял место, по праву принадлежащее ей, ведь кто сейчас знает отца лучше ее? Да и отец, скорее всего, хотел бы видеть у своей постели Кару, будь у него выбор.
Я понимаю, что все еще держу в руке отцовский бумажник. Достаю оттуда водительское удостоверение, провожу пальцем по маленькому сердечку – значку донора органов. Но когда я поднимаюсь, чтобы засунуть его обратно, замечаю в ламинированном кармашке кое-что еще.
Это фотография, вырезанная так, чтобы поместиться в маленьком отделении бумажника. Она сделана в 1992 году на Хэллоуин. На мне бейсболка, покрытая мехом, с торчащими вверх острыми ушами. Лицо раскрашено, чтобы походить на морду. Мне было четыре года, и я хотел костюм волка.
Интересно, знал я тогда, что отец любит этих животных больше, чем меня?
И почему он держит эту фотографию в бумажнике, несмотря на все, что произошло между нами?
Хотя я был на семь лет старше Кары, я ей завидовал.
Ее каштановые локоны и пухлые щечки привлекали внимание, и люди часто останавливали везущую коляску мать, чтобы выразить восторг по поводу красивого ребенка. И только потом замечали стоявшего рядом угрюмого второклассника, худого и застенчивого.
Но я завидовал не внешности Кары, а ее уму. Она никогда не принадлежала к тем детям, которые просто играют в куклы. Вместо этого она расставляла игрушки по всему дому и разыгрывала до мелочей продуманную историю о сироте, зайцем плывущей через океан на пиратском корабле в поисках женщины, которая продала ее при рождении, чтобы спасти мужа от пожизненного заключения. Учителя в начальной школе всегда писали в табелях о ее склонности к фантазированию. Однажды маму вызвали к директору, потому что Каре удалось убедить одноклассников, будто ее дедушка-астрофизик совершенно точно сказал, что к шести часам вечера Солнце врежется в Землю и мы все умрем.
Несмотря на то что между нами была значительная разница в возрасте, я иногда соглашался поиграть с ней. Одна из ее любимых игр заключалась в том, чтобы спрятаться в шкафу в спальне и дать команду на взлет. В темноте она болтала о планетах, мимо которых мы пролетали, а когда снова открывала дверцы, с восторгом описывала шестиглазых пришельцев и дрожащие, как зеленое желе, горы.
И хотя я был достаточно взрослым, чтобы не попадаться на уловки сестры, больше всего на свете мне хотелось увидеть этих инопланетян и горы. Наверное, еще в детстве, когда я понял, что отличаюсь от других детей, во мне жила огромная надежда на возможные перемены – мол, я смогу стать таким же, как все. Но каждый раз, когда я открывал дверцу шкафа и оглядывался вокруг, видел все тот же старый комод, бюро и маму, убирающую выглаженное белье Кары.
Неудивительно, что, когда отец отправлялся в свою глушь, Кара всегда отвечала по-разному на вопросы о его местонахождении. Папа в Каире, помогает египтологам на раскопках. Папа проходит подготовку к космической миссии. Папа снимает фильм с Брэдом Питтом в главной роли.
Понятия не имею, действительно ли сестра верила в то, что говорила, но могу сказать только одно: хотелось бы мне так же легко придумывать оправдания для отца.
Этаж больницы, где лежит Кара и другие пациенты с ортопедическими проблемами, сильно отличается от отделения интенсивной терапии. Во-первых, здесь намного больше движения вокруг, и на смену мертвой тишине реанимации приходят разнообразные междометия, издаваемые медсестрами, пока те ухаживают за пациентами, скрип тележки с книгами, которые раздает волонтер, и шелест голосов из дюжины телевизоров, просачивающийся через двери палат.
Когда я вхожу в комнату Кары, она смотрит «Колесо Фортуны».
– Только праведники умирают молодыми, – произносит сестра в ответ на задание на экране.
Мать замечает меня первой.
– Эдвард? – встревоженно спрашивает она. – Что случилось?
Естественно, первая мысль, которая приходит ей в голову, – об отце. От выражения лица Кары у меня сводит живот.
– С отцом все в порядке. То есть, конечно, он не в порядке, но все так же. Ничего не изменилось.
Я чувствую, что уже начинаю все портить.
– Мам, можно мне поговорить с Карой наедине?
Мама переводит взгляд на Кару, но потом кивает:
– Пойду позвоню близнецам.
Я опускаюсь на освобожденный матерью стул и подтаскиваю его поближе к кровати.
– Ну… – неловко начинаю я, указывая на перевязанное плечо Кары. – Сильно болит?
Сестра не сводит с меня неподвижного взгляда.
– Бывало и хуже, – ровным голосом отвечает она.
– Я… мм… мне очень жаль, что наша встреча случилась при таких обстоятельствах.
Кара поджимает губы и дергает плечом:
– Ага… Зачем ты вообще приехал? Почему бы тебе просто не вернуться к своим делам и не оставить нас в покое?
– Если хочешь, я так и сделаю. Но мне бы очень хотелось рассказать тебе, чем я занимался. И еще мне бы очень хотелось узнать, чем ты занимаешься.
– Я живу с отцом. Не понимаю, почему ты притворяешься, будто знаешь его лучше меня.
Я потираю лицо рукой:
– Мне и так тяжело, ты можешь попытаться ненадолго забыть о ненависти ко мне?
– Ой, точно! Ты прав. О чем я только думаю? Я же должна поприветствовать тебя с распростертыми объятиями и забыть о том, что благодаря тебе наша семья развалилась. Потому что ты эгоист и, вместо того чтобы попытаться спокойно все обсудить, взял и сбежал. А теперь въезжаешь в больницу на белом коне и притворяешься, что переживаешь за отца.
Мне никак не убедить ее, что даже половины земного шара недостаточно, чтобы изгнать человека из мыслей. Я пытался и знаю, о чем говорю.
– Я знаю, почему ты сбежал, – говорит Кара, вздернув подбородок. – Признался отцу, что ты гей, и он вышел из себя. Мама мне все рассказала.
Когда я уходил, Кара была слишком маленькой, чтобы понять причину, но она выросла и начала задавать вопросы. Естественно, мать объясняла ей ситуацию так, как сама ее понимала.
– И знаешь что? Мне все равно, почему ты сбежал, – продолжает Кара. – Я лишь хочу понять, зачем ты вернулся, если никто не хочет тебя здесь видеть.
– Мама хотела, чтобы я приехал. – Я делаю глубокий вдох. – И я сам хочу быть здесь.
– Неужели ты нашел в Таиланде своего Иисуса? Или Будду? И сейчас хочешь искупить прошлые грехи, чтобы с чистой кармой перейти на следующий этап жизни? Но знаешь, что я скажу тебе, Эдвард? Я тебя не прощаю. Так что вот.
Почему-то я ожидаю, что сейчас она покажет мне язык. Ей больно, убеждаю я себя. Она злится.
– Послушай, если тебе нравится меня ненавидеть, ну что поделаешь. Если хочешь, чтобы следующие шесть лет я каждый день просил у тебя прощения, я согласен. Но речь сейчас идет не о нас. У нас будет достаточно времени, чтобы разобраться в происходящем между нами. Но у папы нет этого времени. Мы должны в первую очередь думать о нем. – (Кара наклоняет голову, и я воспринимаю жест как согласие.) – Врачи говорят… что его травмы слишком серьезные и не стоит надеяться на выздоровление…
– Врачи его не знают, – отвечает Кара.
– Но они врачи, Кара.
– Ты его тоже не знаешь…
– Что, если он никогда не проснется? – перебиваю я. – Что мы тогда будем делать?
По разлившейся по лицу сестры бледности я понимаю, что ей и в голову не приходило такое развитие событий. А если и приходило, она не позволила даже намеку на сомнения проникнуть в свои мысли из опасения, что с неумолимостью рака оно пустит корни, словно растущий летом вдоль дороги кипрей.
– О чем ты говоришь? – шепчет она.
– Кара, он не может всю оставшуюся жизнь лежать подключенным к аппаратам.
У сестры распахивается рот.
– Боже мой! Неужели ты ненавидишь его так сильно, что готов убить?
– Я не чувствую к нему ненависти. Ты можешь мне не верить, но я достаточно люблю отца, чтобы думать о том, чего хотел бы он, а не мы.
– Значит, ты выбрал дерьмовый способ показать свою любовь.
Ругательство из уст младшей сестры – все равно что скрип гвоздей по доске.
– Только не говори, что отцу понравится, что за него дышат машины. Что он захочет жить с сиделкой, которая будет купать его и менять подгузники. Что он не будет скучать по работе с волками.
– Он боец. Он никогда не сдается. – Кара качает головой. – Поверить не могу, что мы вообще это обсуждаем. И еще я не могу поверить, что ты считаешь, будто имеешь право говорить мне, чего хочет или не хочет отец.
– Просто я реалист, вот и все. Ты должна быть готова сделать трудный выбор.
– Выбор?! – Кара задыхается на этом слове. – Я знаю все о трудном выборе. Как держать себя в руках и не сорваться, когда родители разводятся. Даже несмотря на то, что единственный человек, который мог бы разделить мои чувства, меня бросил. Как выбрать, с кем жить, с матерью или отцом, если независимо от моего решения второй близкий человек будет страдать. Я сделала свой трудный выбор и выбрала отца. Так как ты смеешь говорить, что сейчас я должна предать его?
– Я знаю, ты его любишь. Я понимаю, ты не хочешь его потерять…
– Перед уходом ты сказал маме, что мечтаешь убить отца, – резко бросает Кара. – Видимо, ты рад, что тебе наконец представилась такая возможность.
Я не могу винить мать за то, что рассказала о моем заявлении сестре. Ведь это правда.
– Это было очень давно. Все меняется.
– Вот именно. И через две недели или через два месяца, а может, намного позже, отец сам выйдет из этой больницы.
Навещающие отца неврологи говорят совсем другое. Своими глазами я тоже вижу совершенно другое. Однако я понимаю, что Кара права. Как я могу принимать семейное решение совместно с сестрой, если давно не являюсь частью этой семьи?
– В любом случае прости, что я ушел. Но теперь я здесь. Знаю, что тебе больно, но на этот раз тебе не придется переживать это в одиночку.
– Если ты хочешь хоть как-то загладить свою вину, – говорит Кара, – скажи врачам, что я должна принимать решения о том, что будет происходить с отцом.
– Ты еще несовершеннолетняя. Они не станут тебя слушать.
Она пристально смотрит на меня:
– Но ты же можешь меня слушать.
По правде говоря, я тоже хочу, чтобы отец пришел в себя и поправился, но вовсе не потому, что он этого заслуживает.
Просто я хочу уехать отсюда как можно скорее.
Кара права. Шесть лет назад я перестал быть частью этой семьи. Нельзя просто вернуться и притворяться, что гладко вписался на свое место.
Я так и говорю мерящей коридор шагами матери, когда выхожу из палаты Кары.
– Я возвращаюсь домой.
– Ты уже дома.
– Ма, кого мы собираемся обманывать? Кара не хочет видеть меня здесь. Я понятия не имею, чего хотел бы от нас сейчас отец. От меня нет никакого толку, я только мешаю.
– Ты устал. Не просто устал, а переутомился, – успокаивает мать. – Ты сутки провел в больнице. Тебе надо поспать в нормальной кровати.
Она лезет в сумочку, достает цепочку со множеством ключей и снимает с нее один.
– Я не знаю, где ты сейчас живешь, – отвечаю я.
Мое признание только подчеркивает, что я больше не принадлежу к их миру.
– Но ты знаешь, где жил раньше, – возражает мать. – Это запасной ключ, и я держу его на случай, если Кара потеряет свой. В доме никого нет, естественно. В любом случае тебе было бы неплохо наведаться туда, убедиться, что все в порядке.
Как будто можно ожидать взлома в Бересфорде, штат Нью-Гэмпшир.
Мать вкладывает ключ в мою ладонь.
– Утро вечера мудренее, – добавляет она.
Я понимаю, что должен отказаться и разрубить этот узел раз и навсегда. Сесть в машину, доехать до аэропорта и купить билеты на первый же рейс в Бангкок. Но в голове словно гудит рой мух, а вкус сожалений во рту похож на горький миндаль.
– Только на одну ночь, – заявляю я.
– Эдвард… – Мать продолжает говорить, пока я удаляюсь от нее по коридору. – Тебя не было шесть лет. Но до отъезда ты прожил с ним восемнадцать. Ты знаешь о нем больше, чем тебе кажется.
– Этого я и боюсь, – отвечаю я.
– Что не сможешь принять правильное решение?
Я качаю головой:
– Как раз что смогу. Но по неправильным причинам.
Я ощущаю себя Алисой в Стране чудес.
Дом, куда я вошел, выглядит знакомым, но совершенно другим. Диван, лежа на котором я обычно смотрел после школы телевизор, изменился – он обзавелся полосатой обивкой вместо однотонной красной. Стены увешаны фотографиями отца с волками, но тут и там между ними вклинились школьные фотографии Кары. Я медленно обхожу их, рассматривая разрозненные иллюстрации взросления сестры.
В процессе я спотыкаюсь о пару ботинок, но они мало напоминают ее легкие детские кроссовки. Обеденный стол завален учебниками: сборник задач по математике, мировая история, Вольтер. На кухонной тумбе стоят пустая упаковка из-под апельсинового сока, три грязные тарелки и лежит комок бумажных полотенец. Мусор, оставленный тем, кто собирался вскоре вернуться и навести порядок.
На тумбе я также замечаю почти пустую коробку из-под хлопьев под названием «Лайф». Мне она кажется пророческой метафорой, а не небрежностью при уборке.
В доме также витает запах. Довольно приятный: пахнет улицей, соснами и дымком. Замечали, что, когда приходишь к кому-то в гости, в доме есть определенный запах… но в своем доме запах не чувствуется? Если бы я нуждался в дополнительных доказательствах, что я здесь чужой, то вот одно из них.
Я нажимаю на мигающую красную кнопку на автоответчике. Он прокручивает два сообщения. Одно – от девушки по имени Мэрайя и адресовано Каре.
«Слушай, мне так надо с тобой поговорить, а голосовая почта на твоем мобильном переполнена. Позвони мне!»
Второе – от Уолтера. Он живет в фактории Редмонда. Шесть лет назад он периодически ухаживал за волками, когда отец уезжал по делам. Распиливал туши, поступавшие со скотобойни, и звонил отцу посреди ночи, если кому-то из волков требовалась медицинская помощь, а отец вдруг ночевал дома, а не в трейлере в парке. Наверное, он все еще работает смотрителем, потому что в сообщении Уолтер спрашивает, какое лекарство давать волку.
Уже два дня мой отец не появляется в Редмонде. Вдруг Уолтер до сих пор не знает об аварии?
Я нажимаю на все подряд кнопки на телефоне, но не могу понять, как позвонить по последнему входящему номеру. В любом случае в доме должна быть адресная книга. Или контактные данные Уолтера могут храниться в компьютере.
Кабинет отца.
Так я называл его в детстве, хотя, насколько мне известно, отец никогда не пользовался этой комнатой. Формально это помещение отводилось под гостевую спальню, но там стоял канцелярский шкаф, письменный стол и семейный компьютер. А гости к нам никогда не приезжали. Именно туда я приходил два раза в неделю, чтобы оплатить семейные счета. Это считалось моей обязанностью, в то время как Кара отвечала за загрузку и разгрузку посудомоечной машины. Нам всем пришлось вносить свою лепту в хозяйство, когда отец уехал в Канаду, чтобы пожить в дикой стае. Наверняка он предполагал, что мать возьмет на себя заботу о финансовой стороне, но она всегда затягивала с оплатой, и после того, как нам дважды отключали отопление из-за просроченных платежей, мы решили, что оплатой займусь я. Так что в пятнадцать лет я уже знал, сколько денег тратится на содержание дома. Благодаря долгу на кредитной карте я узнал о процентных ставках. Я подводил баланс по чековой книжке. И после возвращения отца по молчаливому согласию я продолжил заниматься финансами семьи. Мысли отца постоянно разлетались в миллион разных мест, но ни разу не завели его за письменный стол с пачкой счетов, требующих оплаты.
Может показаться странным, что подросток отвечает за ведение семейного бюджета, что родители пренебрегают своими обязанностями. Я бы мог поспорить, что брать с собой детей в загоны с волками тоже не является образцом воспитания. Но никто и глазом не моргнул, когда Кара в двенадцать лет стала фотогеничной звездой шоу «Планета животных». Отец отличался даром убеждать даже самых злостных скептиков, что у него все под контролем.
Компьютерное кресло осталось прежним образчиком эргономичной мебели со множеством роликов и рычагов, позволяющих отрегулировать абсолютно все и не мучиться болями в спине. Мать нашла его на гаражной распродаже за десять долларов. Но компьютер поменяли, и вместо громоздкого системного блока на столе стоит изящный маленький «MacBook Pro». С заставки на экране на меня смотрит волк, и в его желтых глазах столько мудрости, что какое-то время я не могу отвести взгляд. Я по очереди открываю картотечные ящики и в одном нахожу кипу конвертов. На некоторых стоит пометка «ПРОСРОЧЕНО». Меня словно тянет магнитом, и я принимаюсь их сортировать. В ящике справа я нахожу чековую книжку, ручку, марки. По размеру пачки конвертов можно подумать, что счета не оплачивались с моего отъезда.
Честно говоря, я бы не удивился.
Я уже успел забыть, что привело меня в кабинет. Вместо этого я начинаю автоматически просматривать почту и выписывать чеки, подделывая подпись отца. Каждый раз, когда я открываю конверт, сердце на миг замирает, потому что ожидаю увидеть бланк шестилетней давности. Тот счет, от которого я лишился дара речи. Которым хотелось размахивать перед лицом отца, и пусть бы он попробовал солгать мне еще раз.
Но в этой стопке я не нахожу ничего подобного. Счета за коммунальные услуги, превышение лимита на кредитных картах и предупреждения от коллекторских агентств. После счета за телефон, электричество и квитанции за доставку масла мне приходится остановиться, потому что баланс чековой книжки уходит в отрицательные цифры.
