Джон Берк
Лев Спарты
Перевод: Игорь Бойко
© Издательство «Aegitas», 2022
I
Похоже, что покоя нет даже в тех полях, что лежат за могилой и погребальным костром. Мы жили, мы умерли, и все-равно нам не суждено упокоиться с миром. И в этой обители теней капризные боги озадачивают нас. Что ж, быть может, это и к лучшему. Так быстрее течет белесое время, переполняющее вечность.
Я – Мегистий, провидец, вот только здесь никому нет дела до моих земных способностей. Здесь, на небесах, и боги, и люди, вернее, те, кто в ином, более красочном мире, чем этот, были людьми, могут видеть прошлое и будущее, как если бы они были настоящим. Как провидец может блеснуть своим даром, когда его окружают сплошные провидцы?
Мое настоящее задание состоит в ином – я обязан вспомнить историю. Она не должна быть записана на бумаге, хотя со временем это может случиться. Ее не придется рассказывать, хотя она всегда будет на устах свободных людей. Здесь достаточно подумать, как все окружающие настраиваются на волну твоей мысли. Если мне удастся вспомнить те события, которые привели нас к проходу в Фермопилах, то все остальные смогут пережить их вместе со мною во всех подробностях еще раз. И их ощущения при этом превзойдут по насыщенности все, что им удалось почувствовать за время бледного загробного существования. И как знать, быть может те, кто проживает сейчас на так давно покинутой нами земле свои краткие жизни, отзовутся в ответ на переполняющие нас чувства и вспомнят о доблести предков. Не поэтому ли боги и приказали мне вспомнить историю нашей битвы? Память о ней должна постоянно обновляться. То, о чем помнят на небесах, никогда полностью не забудется в городах и полях на земле.
Я помню. И теперь, когда уже все позади, я вижу то, что было недоступно никому из нас в то далекое время.
И грусть охватывает меня, грусть, смешанная с гордостью. Стоит мне только подумать о том солнечном дне на спартанском поле, когда прибыл гонец из Коринфа, как на меня накатывает ностальгия по годам моего смертного существования. Там были дикость и обжигающее счастье, там темные часы сменялись часами несказанной красоты. Все было преисполнено красок и волнения чувств, муки и славы бытия. И в самом конце было поражение, которое каким-то образом превратилось в триумф.
Я вспоминаю, как блестят на солнце движущиеся тела спартанских юношей. Рукопожатие – и борцы начинают свой танец на пыльной площадке.
Спарта, так много веков тому назад…
Мрачные Тайгетские горы резко прорисовывались на фоне неба. Словно в противовес их хмурости, поле было заполнено веселым движением. Четверо юношей бежали, запрокинув назад головы. Их ноги отталкивались от земли с радующей взгляд мощной грацией. Неподалеку метатели дротиков, в последний раз проверив баланс оружия, выпустили в воздух свои снаряды. Солнце выбило искры на остриях. Здесь же боролись и бегали девушки. Подобно юношам, они тоже были обнажены. Да и тела их носили отпечаток юношеской силы и закалки. Их сыновья станут настоящими спартанцами. Нам всегда приходилось сражаться за свое существование. Мы сжились с этим, это служит источником нашей гордости.
В тот день я наблюдал за Теусером, молодым мужчиной с мускулатурой прекрасного атлета и воина. Он метал диск, и каждое его движение было исполнено музыки. В какое-то мгновение он превращался в раскручивающуюся пружину, затем – в идущего медленной поступью бога. Взрывы энергии сменялись в нем расслабленной отточенной мужественностью, достойной резца скульптора. Когда он был мальчиком, многие мужчины питали к нему любовь, которую мы ставим выше, чем любовь к женщине. Я принадлежал к тем, кто восхищался им на расстоянии. Я уже в возрасте, но на меня произвело огромное впечатление его юношеское великолепие, хотя в то же время я прекрасно понимал, что ему суждено любить женщину.
В тот день она была здесь, ее можно было видеть на огороженной царской площадке в конце поля.
Элла была восемнадцатилетней племянницей царицы Горго. Ее одежда состояла из короткого хитона и простого пояска. Эту девушку можно было считать воплощением чистой классической красоты – не той красоты, что свойственна мраморным статуям, а теплой, пульсирующей красоты человеческого существа. Она тоже следила за Теусером, ее губы были полураскрыты. Время от времени, прерывая упражнения, он прикрывал от солнца глаза и возвращал ее взгляд. Не обращая внимания на обнаженные тела борющихся около него девушек, он видел только Эллу. Эти плечи ему хотелось охватить, но только с нежностью, с этим телом он хотел бы побороться, но только в более чувственной схватке, чем те, которые происходили сегодня на поле.
Царица Горго, простота ее платья была подчеркнута наброшенным на плечи изящным малиновым плащом и миртовым венком на голове, улыбалась, наблюдая за этим обменом взглядами. Приблизившись к племяннице, она спросила:
– Ты говорила с отцом?
Элла вздрогнула.
– О, да. Да. Но мы не можем пожениться, пока не вернется отец Теусера и не даст свое согласие.
– Ему следует поторопиться, – царица задумчиво погладила Эллу по щеке. – Неразумно оставлять созревший плод на дереве слишком долго.
Девушка вспыхнула.
– Тетя Горго…
– Пришло время, когда вы должны исполнить свой долг перед Спартой. Когда-то наш обычай требовал, чтобы мужчины женились в тридцать, а женщины выходили замуж в двадцать. Но сейчас у нас нет времени. Война и слухи о войне наполняют нашу жизнь. Наши мужчины должны успеть зачать сыновей, которые продолжат дело тех, кто падет в сражениях.
Румянец сошел с лица Эллы, и она побледнела.
– Ты говоришь о смерти еще до того, как мы поженились.
– Это Спарта.
В это мгновение в глазах царицы мелькнули огоньки, сходные по своей природе с лучистостью взгляда Эллы в те моменты, когда она следила за Теусером. Она увидела мужчину, который правил своей колесницей вдоль дальнего края поля. Пара коней встала на дыбы, увлекая за собой пытающихся их усмирить илотов. За первой колесницей на поле выехали еще четыре, но Горго продолжала видеть только одну.
Она не заметила, как к царской площадке приблизился всадник, и обратила на него внимание только после того, как он спешился перед нею. Ее брови нахмурились в ответ на это вмешательство: в этот момент все ее внимание было приковано только к одному мужчине.
Покрытый с головы до ног пылью всадник поклонился.
– Царица, я привез сообщение из Афин.
Она нетерпеливо кивнула, указывая головой на угол площадки.
– Передай его царю Леотихиду.
– Оно предназначено для царя Леонида, – произнес посланец, понизив голос.
Взгляд царицы опять разыскал высокого широкоплечего колесничего на противоположном конце поля.
– Мой муж, – вымолвила она, – принимает участие в следующем заезде. Это… плохая весть?
Посланец утвердительно кивнул.
Она делано рассмеялась.
– Тогда подождем. Сегодня он правит своими вороными; я знаю, он не захочет замедлить их бег тяжестью на сердце.
Едва она успела это сказать, как прозвучали трубы, призывающие очистить поле для гонки колесниц. Теусер взял у сопровождавшего его илота плащ, подбежал к царской площадке и поклонился царице. Элла протянула руку и сжала его ладонь.
Горго произнесла:
– Ты делаешь успехи, Теусер. Мы гордимся тобой. Подойди и стань рядом с Эллой, пока… Смотрите! Смотрите!
Вновь проревели трубы. Пять колесниц понеслись по неровной, усыпанной камнями земле.
Мы, спартанцы, имеем двух царей. Если один из них падет в бою, второй сможет беспрепятственно продолжать править государством. В то время оба царя были молоды: Леониду едва исполнилось тридцать, а Леотихид был лишь на несколько лет его старше. Оба имели прекрасное здоровье, как и подобает царям такой страны, как наша; к сожалению, отношения между ними не сложились. Леонид представлял собой галантного воина с рыцарским складом ума. Леотихид любил свою страну и свой народ, но старался по возможности избегать решительных действий. Он не доверял Афинам и Коринфу и не разделял уверенности Леонида в том, что греческие города-государства смогут выжить только в том случае, если объединятся. Среди спартанцев не было трусов, и уж тем более нельзя было обвинить в трусости их царя. Правильнее было назвать Леотихида осторожным. Вот и сегодня – вместо того, чтобы принять участие в спортивных состязаниях, Леотихид наблюдал за ними. Леонид был тем, кто со смехом несся навстречу ветру; тем, кто нахлестывая коней, наслаждался неистовством гонки.
Колесницы швыряло из стороны в сторону. Время от времени под колеса попадали камни и тогда они взлетали в воздух. Все наездники были испытанными мужами, они делали свое дело с тем жестоким восторгом, что ведом только тем, кто хоть раз почувствовал, как из-под ног и колес бешено уносится земля.
Какое-то время никому не удавалось вырваться вперед. Грохот копыт и колес заглушал подбадривающие крики зрителей. А потом, со скрежетом металла и древесным треском, столкнулись две колесницы. Наездники были выброшены в пыль, со всех сторон бросились илоты, чтобы оттащить обезумевших коней с пути оставшихся участников гонки. Трое продолжали нестись вперед, вписались в поворот и вырвались на широкую прямую перед царской площадкой и ревущей толпой. Показалась финишная черта.
Один отстал. Судьба гонки решится через несколько секунд: победит либо царь, либо юный Филимон.
На царской площадке царица Горго вскочила на ноги. Элла сжала руку Теусера. Под этим углом было невозможно определить, какая из приближающихся колесниц лидирует. А потом они словно ветер пронеслись мимо в облаке едкой пыли, Леонид подался всем телом вперед и кричал что-то своим лошадям. Они на несколько футов опережали лошадей Филимона.
Двое мужчин выпрыгнули из колесниц еще до того, как те успели остановиться. Илоты кинулись перехватывать покрытых пеной животных, чтобы увести их прочь. Леонид и Филимон обменялись спартанским рукопожатием и рассмеялись в лицо друг другу. После чего на царя накатила толпа мужчин и женщин, спешащих со всего поля его поздравить. Он возвышался над большинством окружающих, и поверх их голов царица Горго видела, как блестят его белые зубы, выделяющиеся на фоне загорелого, покрытого пылью лица.
В конце концов, он подошел к ней, черточки в уголках его глаз и рта слились в улыбку.
– Тебе не кажется, что мне стоит попытать счастья на гонках этого года в Олимпии? – спросил он с мальчишеской нетерпеливостью.
Гонки колесниц принадлежат к тем видам соревнований, в которых мы, спартанцы, решили принимать участие. Мы не соревнуемся в тех видах, где побежденные должны поднимать руки. Один из наших царей, Демарат, однажды победил в гонках колесниц. И очень печально то, что этот самый Демарат впоследствии был изгнан из Спарты, когда его законнорожденность была подвергнута сомнению Леотихидом, и присоединился к воевавшим против нас персам.
– Не сомневаюсь в твоей победе, – произнесла с нежностью царица Горго. Но тут ее улыбка потускнела, и она добавила, – к тебе прибыл посланец из Афин.
Он мгновенно отреагировал на перемену в ее настроении – перед нами опять был царь.
– Где он?
Она указала на посланца, стоящего в углу царской площадки. Леонид подошел к воину, и они обменялись рукопожатием. Они были друзьями, все люди в свободном обществе должны быть друзьями: царь обменивался рукопожатием с посланцем, питался черной похлебкой воинов-гоплитов. Ведь царь был таким же, как и любой другой в обществе, все члены которого были свободны и равны перед законом.
– Хремон, вижу ты не жалел ни себя, ни коня.
– Как и ты, царь Леонид. Это была прекрасная гонка.
– Какие новости ты нам принес?
Хремон быстро осмотрелся по сторонам.
– Плохие новости. Фемистокл хочет немедленно тебя видеть.
– В Афинах?
– Нет. В Коринфе. Там соберутся представители всех греческих государств. – Он перешел на шепот. – Царь Персии приближается к Геллеспонту с армией, подобной которой не видел еще ни один человек.
– У него уйдет все лето, чтобы переправиться через него со всеми этими ордами.
– Он навел мосты.
Леонид напрягся от невероятности услышанного.
– Построил мосты через пролив?
– От Абидоса до Сестоса. На этот раз он намерен покорить Грецию, а потом и всю Европу. Наши лазутчики сообщили, что он привел с собой все послушные ему дикие племена.
Леонид посмотрел вверх. День больше не был веселым, голубизна неба стала угрюмой.
Той ночью ко мне пришла Горго и попросила узнать о будущем у богов. Вместе мы отправились в храм Геры, и совместно с жрецом совершили богослужение у алтаря. При свете масляной лампы мы забили ягненка и вспороли ему живот. Жрец погрузил в разрез руки и осторожно достал внутренности, чтобы мы могли их изучить. Царица, завернувшись в темный плащ, наблюдала за нашими действиями, не понимая их сути и ожидая наших интерпретаций.
В конце концов я увидел ускользающую нить предначертанного. Я сказал:
– Открылось мне, что слава царя, твоего мужа, никогда не сотрется из человеческой памяти. И что во всех грядущих веках менестрели будут воспевать твою любовь.
Горго вздохнула. Потом ее глаза остановились на грустном лице жреца.
Это не все? – спросила она.
Жрец молчал. Мне не хотелось рассказывать ей все. Но ведь она была царицей, гордой царицей.
– Да, – произнес я, потому что она должна была об этом знать. – Это не все.
Тут поднял голову жрец и произнес:
– Я вижу опасность в ночи и смерть днем. Кровь и смятение чувств… Люди, погибающие в пламени. Плохие предсказания, моя царица…
Горго развернулась и ушла. Вслед за нею вышел из храма и я. Ночь была спокойной, но не мирной. Угроза трепетала вдали, словно дрожь приближающегося грома.
II
Из Азии приближался человек, которого мы ждали все эти годы. Ксеркс, царь персов и сын Дария, надвигался на плодородные земли и богатые города Европы.
И вела его не только алчность. Прошло десять лет с тех пор, как его отец вторгся в Грецию, полный решимости ее захватить. Персидские войска потерпели сокрушительное поражение в битве с афинянами при Марафоне, что было непростительно. Это не давало покоя Дарию, который поклялся отомстить. Разбираясь с проблемами в других подчиненных ему землях, он то и дело обращал свой взгляд на Запад. Когда он умер, так и не успев насладиться местью, Ксеркс, как послушный сын, решил улучить момент и нанести по Греции еще один удар.
Теперь он был готов. Приказы были разосланы, и войска восточных сатрапий пришли в движение. Он потребовал выставить контингенты от каждого народа под его контролем, не только от тех, кто славился своей воинственностью, но просто от каждого племени. Орды косматых дикарей потянулись к месту сбора, разбивая свои лагеря рядом с лучшими воинами Персии и нерешительными азиатскими греками, давно уже угодившими под пяту персидского владыки.
Несметное сборище вселило радость в сердце Ксеркса. Он собрал представителей всех своих земель, вассалов со всех уголков своей империи. Разве смогут армии Греции противостоять такому несметному полчищу? Весь мир шел против них с оружием в руках. Конница и пехота, боевые колесницы и лучники. Вместе с воинами пришли рабы и женщины, люди потекли нарастающим потоком, и вскоре вся Каппадокийская равнина покрылась черными точками человеческих фигурок, разбивших временный город.
Местность была прочесана в поисках еды. Домашний скот и зерно были конфискованы. Были направлены передовые отряды, которым надлежало приготовить запасы продовольствия вдоль пути, по которому вскоре двинется армия Великого царя.
Гордость Ксеркса раздалась еще больше во время марша. Его войска опустошали земли, по которым продвигались, и выпивали реки досуха. Именно тогда появилась похвальба, позже подхваченная и нашими историками, что в этой грозной армии было пять миллионов человек. Но теперь-то, когда я могу все трезво оценить, я знаю – на Грецию надвигалось только восемьсот тысяч. Только восемьсот тысяч, сказал я самому себе и улыбнулся. По стандартам того времени представить такую армию было просто невозможно. У Ксеркса действительно были все основания считать себя непобедимым.
В Греции были богатства. Но больше богатств городов и деревень его привлекало роскошное предвкушение мести. После удовлетворения этой потребности будут и другие удовольствия: у него в руках будет ключ от Европы, ключ от всего западного мира.
– Когда греческие государства падут передо мной, – сказал Ксеркс, – весь мир приготовится встать на колени… а потом рухнет на них.
Ничто не сможет его удержать. Он пройдет по стране из конца в конец и сделает ее своей. Ни армия, ни океан, ни горные гряды не смогли его остановить. И Геллеспонт, на который он смотрел с высокого берега, эта водная лента в полмили шириной, не была для него препятствием. Полмили – ничто для человека, в распоряжении которого ресурсы Великого царя.
– Мы не будем терять время, переправляя наши войска на кораблях, – приказал он. – Постройте мост через пролив, а потом мы переправимся над водой.
Финикийские и египетские инженеры принялись за работу и навели два моста от Абидоса. Один был сделан из льняных канатов, второй – из связок папируса.
Но тут проснулись и задышали греческие боги. Разыгрался шторм, который сорвал мосты и унес их вниз по Геллеспонту. Придумавшие мосты инженеры были обезглавлены. Ксеркс также обратил свою ярость и против священных вод, он приказал выпороть их многохвостой плетью. Палач взмахивал и бил по воде яростной кожаной кошкой, а рядом стоял офицер и приговаривал:
– Ты, соленый и горький поток, твой повелитель подвергает тебя этому наказанию. Великий царь Ксеркс пройдет над твоими едкими водами с твоего согласия или без него.
Начались работы по возведению нового моста. На этот раз галеры и триремы были поставлены бортом друг к другу в два ряда и связаны между собой. Канаты притянули их друг к другу, а по ним с одного континента на другой перебросили дощатый настил. По обе стороны настила поставили забор, чтобы лошади и вьючные мулы не пугались при виде моря. Шум тысяч голосов отражался эхом в горах. Ритмичное пение и пыхтение иногда прорезал резкий щелчок плети. Деревянные корабли терлись друг об друга, издавая непрерывный скрип. Шаги гулко отдавались в дощатом настиле. Все эти звуки звучали музыкой в ушах Ксеркса: накладываясь, они сливались в гармонию, формировавшую мелодию победы.
Армия стала скапливаться на берегу. Люди, животные и повозки стекали с гор вниз, вливаясь в густую массу, от которой почернел песок, трава и скалы. Там были возы, груженные пищей, и женщины, которые пели и болтали около них. Стада животных присоединяли свой рев к непрерывно растущему галдежу. Там были лошади и верблюды для езды, козы для молока, волы и овцы для обеспечения мясом.
И люди, с помощью которых Ксеркс рассчитывал быстро реализовать свои планы. Прежде всего там были его собственные персы, одетые в богато украшенные туники, кольчужные куртки, сделанные наподобие рыбной чешуи, и свободные широкие шаровары. Они были вооружены плетенными щитами, короткими копьями и свисающими с пояса кинжалами с богатой чеканкой. Мидийцы были одеты таким же образом, почти то же самое относилось и к киссийцам, если не принимать во внимание их тюрбаны. Гистасп, еще один сын Дария, командовал бактрийскими войсками и скифами, которые выделялись среди других солдат высокими остроконечными головными уборами. За ними следовали париканцы и пактианцы в кожаных куртках, вооруженные луками и кинжалами; арабы, в их длинных развевающихся одеяниях, под командованием Арсамеса, еще одного брата Ксеркса.
Многие нации склонились перед Великим царем и прислали ему своих воинов. Их поток продолжал растекаться по равнине – лигийцы, матиенцы, пафлагонцы, лидийцы, мизийцы, фракийцы в лисьих шапках, каспийцы, эфиопы… всего свыше сорока рас. Облаченные в доспехи из железных колец, хлопка, овечьих и леопардовых шкур…
И все это были его люди. Над всем этим огромным стечением народов Ксеркс разбил свой шатер, а сам уселся снаружи на мраморном троне. Его окружала стража из доверенных бессмертных – лучших среди лучших персидских воинов, безмолвно стоящих с копьями, направленными остриями к земле. Генералы его армии образовали почтительный полукруг позади трона. Все они смотрели с возвышения на разливающийся по прибрежной равнине людской поток. Отдельные фигурки мужчин, женщин и животных виделись отсюда маленькими, вся же армия в целом казалась еще больше, чем если бы смотрящий находился внутри ее.
Ксеркс теребил свою маленькую темную бородку. Его губы чувственно изогнулись, как если бы вид этих орд подействовал на него подобно близости женщины. И в самом деле, осознание своей власти над таким огромным количеством людей ощущалось почти как чувственное удовольствие.
Ему было недостаточно смотреть в тишине. Он хотел говорить, утверждать себя, чувствовать мгновенную реакцию.
Он поднял руку. Сатрап Гидарн поспешил к нему в сопровождении двух генералов – Мардония, командующего персидской армией на марше, и Артабана – дяди Ксеркса.
Царь перевел взгляд с одного лица на другое. Они застыли в ожидании его слов.
Наконец, он заговорил.
– Мы начнем переправу этой ночью, когда луна высоко поднимется над горизонтом… если предзнаменования будут хорошими. Наконец-то греки будут наказаны.
Мардоний поклонился.
– Мой господин, с такой армией ты с легкостью завоюешь всю Европу.
– Хорошо сказано, Мардоний! Об этом мечтал мой отец: объединенный мир, в котором персы – господа, а остальные – рабы. Но он был опрометчив. Для поглощения Греции он послал всего лишь волну. Я посылаю океан.
Он наклонился вперед, всматриваясь в пульсирующую нить. Мимо него двигались люди, словно река текла по равнине, вливаясь в озеро ниже по течению. Они шли и шли, и будут продолжать идти еще несколько часов. Ксеркс резко рявкнул:
– Гидарн!
– Господин?
– Позаботься, чтобы персидские войска всегда равномерно распределялись между этими дикарями. Я им не доверяю.
Гидарн согласно кивнул головой. Его глаза были словно кремень. Когда он что-нибудь говорил, его рука инстинктивно начинала тянуться к мечу.
– Не будет ли разумнее, мой господин, – предложил он, – избавиться от некоторых из них? Они тормозят наше продвижение на марше и могут помешать нам в сражении.
– В сражении? – рассмеялся Ксеркс. – О каком сражении ты говоришь? Только взгляни на это, – он показал на текущую мимо колону, – греки будут умолять о пощаде.
Артабан подошел ближе. Это был достойного вида старик с меланхоличным выражением лица, в котором можно было рассмотреть более пожилую версию физиономии его племянника. Впрочем, в нем ощущалась проницательность, которой царь еще не успел научиться.
Артабан произнес:
– Мой господин…
– Опять, Артабан? – строго сказал Ксеркс. – Если бы ты не был братом моего отца, я бы давно приказал казнить тебя за твои мрачные пророчества.
– Я нарушил бы верность тебе, – спокойно ответил Артабан, – если бы не попытался поговорить с тобой в этот раз.
– Что ж, говори, только коротко. Почему ты выступаешь против этого похода?
– Я уже излагал мои соображения, мой господин. Греки – отважные воины…
– Они разобщены! – прорычал Ксеркс. – Двадцать мелких государств, вцепившихся в глотки друг другу!
Артабан печально покачал головой.
– Греки подобны дерущимся детям: ударь их мать, и они бросятся на ее защиту.
– Мы не собираемся бить их мать – мы покончим с нею одним ударом! Что еще?
– Реки Греции скоро пересохнут.
– Не так уж скоро. К тому времени наша кампания будет закончена.
– А мост, – настаивал Артабан. – Он уже был один раз разрушен штормом. Что будет, если шторм разыграется опять в тот момент, когда часть нашей армии будет находиться в Европе, а вторая часть все еще в Азии?
Ксеркс подавил желание отослать дядю прочь. На мгновение он задумался. Старик, конечно, унылый кретин, но иногда его замечания попадают в точку.
– Гидарн!
– Господин?
– Прикажи, чтобы воды Геллеспонта были сегодня выпороты еще раз.
– Будет выполнено, мой господин.
– И прикажи сковать их цепями. Я покажу этой грязной канаве, кто здесь хозяин.
Он уселся поудобнее на троне. Постороннее движение привлекло его внимание. Несколько обнаженных до пояса палачей волокли по грязи создание, которое прежде было человеком. Теперь он превратился в окровавленную массу со следами безжалостных пыток. Ксеркс с удовлетворением всмотрелся в брошенное к его ногам истерзанное тело.
– Это и есть тот самый греческий шпион, который пытался сосчитать моих воинов?
Главный палач утвердительно кивнул головой.
– Да, мой господин. Мне кажется – он нечувствителен к пыткам.
Пленник начал вставать на ноги. Его руки царапали пыльную землю, из пересохшей глотки вырывалось резкое дыхание. Когда он распрямился и поднял голову, кожа на его лице напомнила Ксерксу кусок грязного протухшего мяса. Два палача выждали еще мгновение, после чего обрушили на покачивающуюся фигуру жестокие удары кожаных плетей.
Но Агафон был спартанцем. Сквозь вспухшие губы он выдавил слова:
– Напрасный труд. Еще ни один спартанец не стоял ни перед кем на коленях.
Палачи изготовились продолжать удары, но тут Ксеркс поднял руку.
Те в замешательстве отступили.
– Подойди ближе, – произнес царь. Он с интересом рассматривал стоящий перед ним гордый обломок человека. – Это правда, что спартанцы – самые храбрые воины Греции?
– Тебе предоставится возможность убедиться в этом самому, – произнес Агафон.
Ксеркс рассмеялся.
– Человек, ты забавляешь меня. Неужели ты и в самом деле считаешь, что Греция сможет противостоять моей армии? Знаешь ли ты, что она выпивает досуха все реки, которые попадаются ей на пути?
– Измученную жаждой овцу легко прирезать.
Благодушие Ксеркса мгновенно сменилось яростью.
– Глупец! Как может горстка недисциплинированных недоумков сопротивляться миллионам, покорным воле своего господина?
Агафон стоял на своем.
– Тебе не дано этого понять, господин. Ты знаешь все о рабстве и ничего о свободе.
– Достаточно! – проревел Ксеркс. – Поглядим, как дерзость встретится со смертью.
Он хлопнул в ладоши. Натасканная свита легко угадала желание повелителя – во мгновение ока был принесен и установлен огромный перемазанный засохшей кровью чурбан. Поигрывая громадным топором на длинной рукояти, вперед выступил полуголый гигант-палач. Агафона подтащили к чурбану. Спустя секунду он был распростерт на нем лицом к ярко-синему небу. Ухмыляющиеся палачи держали его за руки и за ноги.
Ксеркс нагнулся к Гидарну и что-то прошептал ему на ухо. Сатрап передал приказание гиганту с топором. Секира взлетела в воздух, жестокий силуэт на фоне обжигающего неба. Наслаждаясь собственной работой, палач на секунду замер. Потом лезвие свистнуло вниз и впилось в дерево не более, чем в четверти дюйма от шеи Агафона.
Ксеркс улыбнулся. Заулыбалось и его окружение, ожидавшее со сжатыми губами и окоченевшими от ужаса пальцами расправы. Два палача грубо поставили грека на ноги и подтолкнули к трону.
Царь посмотрел на него с выражением, в котором сквозило нечто отдаленно напоминающее уважение. Впрочем, он был по-прежнему тверд и непреклонен в своем гневе.
– Я сохранил тебе жизнь, но не из жалости. Отправляйся в Коринф и расскажи собравшимся там грекам о том, что ты здесь увидел, о мощи, перед которой не смогли бы устоять и сами боги. Взгляни.
Мимо проходило подразделение бактрийских пехотинцев. На их головах красовались войлочные шапки, вооружены они были луками и короткими копьями. За ними шли эфиопы в причудливых головных уборах, выполненных из лошадиных черепов с сохранившимися ушами и гривами. Через несколько минут эти воины вольются в варварское великолепие скопления войск на берегу.
Агафон смотрел, ничем не выдавая своих чувств. Его увели прочь и вымыли. Взамен окровавленных лохмотьев ему дали новую одежду. В соответствии с распоряжением Ксеркса его провели по лагерю и разрешили осмотреть вновь прибывшие подразделения. Столь велика была уверенность Ксеркса в своих силах. Он был готов продемонстрировать войска любому количеству спартанцев. Грекам не нужны шпионы! Пусть приходят у увидят все сами!
К поясу Агафона пристегнули меч. В его руку вложили копье. Шрамы багровели на его лице и теле, но он опять превратился в человека.
Персидский воин подвел серого коня и что-то сказал. Агафон покачал головой, не понимая. Человек из свиты царя щелкнул языком и произнес:
– Ксеркс дарит тебе его, чтобы ты смог быстрее добраться до своих и рассказать об увиденном. Просто расскажи о том, что узнал – мы не просим от тебя ничего большего!
Агафон смотрел на окружающие его улыбающиеся самоуверенные лица. Потом он сжал древко копья и с его помощью прыгнул в седло. Солдаты расступились, освобождая проход, по которому он мог пустить коня – вниз, к мосту из кораблей, в Грецию, к длинной пыльной дороге, что ведет в Спарту.
Он уже приготовился послать скакуна коленями вскачь, как вдруг сквозь расположенную справа от него группу людей протиснулся человек в греческой одежде. Агафон взглянул на него и напрягся. Его сильная рука прошлась по шее скакуна успокаивающим движением.
– Кирилл, что ты здесь делаешь?
– Я сопровождаю Демарата, несправедливо изгнанного царя Спарты. Царь Персии вернет ему трон…
– Он предатель, – презрительно прервал Агафон.
– Он осторожный человек, – возразил Кирилл. Это был седовласый мужчина со светло-голубыми глазами, которые еще больше бледнели, если на лицо падала тень. – Никому не дано остановить начинающийся прилив. Передай им в Спарте – пусть сдаются немедленно…
Больше он ничего не успел сказать. Агафон наклонился в седле и хлестнул его по лицу плетью. И сразу же, не торопя коня, поехал вперед.
Среди персов раздались приглушенные смешки. Кирилл издал яростный вопль, схватившись за окровавленную щеку.
– Убейте его, убейте его сейчас же!
Персидский офицер бросил на него полный презрения взгляд.
– Убить посланника Великого царя?
Жестокий смех персов стал громче. Трясущийся от злобы Кирилл начал неуверенно пробираться сквозь насмешливую толпу.
Так к нам вернулся наш лазутчик Агафон. В ту ночь, в богато украшенном шатре Ксеркс отдал должное храбрости этого человека.
На что Демарат заметил:
– Он спартанец, мой господин.
Они возлежали на шелковых подушках в окружении высших генералов армии. Вычурные масляные лампы бросали мягкий свет на льющееся в чаши вино; его подливали молодые рабыни, которые следили, чтобы ни одна из них не пустовала. Из задней части шатра доносились успокаивающие звуки лиры и флейты. Ксеркс и его генералы насыщались. Они поглощали целиком зажаренных на вертелах ягнят, экзотических птиц, которых после приготовления украсили их собственными перьями, огромных рыб, подаваемых на золотых блюдах, всевозможные, наваленные цветастыми горками фрукты. Ближайшие деревни опустошались одна за одной, чтобы царь и его приближенные могли пиршествовать с одинаковым размахом каждую ночь. куда бы Ксеркс ни отправлялся, его повсюду сопровождала привычная дворцовая роскошь. Он привык ни в чем себе не отказывать.
