Джон Диксон Карр
Дело «Тысячи и одной ночи»
– Боже ты мой!.. – заревел Бакстер, и Холмс оборвал его. Холмса это, кажется, застало врасплох, но тем не менее он говорил спокойно и тихо.
– Нет, не верно. Откуда, позвольте спросить, вы, черт возьми, это взяли? Это Маннеринг вам наплел?
– Отчасти. Во всяком случае, он сказал, что вы собирались «расхитить могилу».
– Тише, Старикан… – Холмс устремил взгляд в потолок. – Ну почему? Почему он сказал вам это? Нет, это не вопрос, это абстрактная проблема, которая меня интересует. Саркофаг жены Гарун аль-Рашида!
– Пусть так. Обратимся ненадолго к абстрактной проблеме. Вы говорите, что это неправда. Подумайте хорошенько, мистер Холмс.
Он обернулся, и на его лице была блеклая улыбка, в которой читался такой скепсис, что казалось, будто он строит мне рожи.
– Давайте вместе хорошенько над этим подумаем, – предложил он. – Скажите, вы хоть что-нибудь знаете о Багдаде?
– Ничего.
– Гробница Зубейды, любимой жены Гарун аль-Рашида, полагаю, речь идет именно о ней, входит в погребальный комплекс Старого города, и находится она неподалеку от гробницы шейха Маруфа. Она является одним из главных исторических памятников Багдада; ее возвели более тысячи лет тому назад, и ее ревностно охраняет уже не первый мусульманский правитель. Никто и в глаза не видел саркофага Зубейды. У мусульман мало на что дозволено просто так смотреть; взять хоть гробницу Мухаммеда в Медине: ее приходится разглядывать через узорное заграждение, и все ради того, чтобы увидеть гробницу пророка хотя бы снаружи. О Зубейде известно лишь то, что вначале ее положили в свинцовый гроб, а затем в золотой. И сама мысль о том, что кто-то мог бы взять и… Нет, нет и еще раз нет! – Он еще более энергично помотал головой. – Представьте себе, что кто-то выкрал бы гроб Нельсона из собора Святого Павла или любой другой гроб какой-нибудь известной персоны прямо из исторического памятника. Это, конечно, было бы весьма и весьма жутко, но все равно ни в какое сравнение не шло бы с осквернением – боже! – мусульманской святыни! Это, знаете ли, никакого отношения не имеет к Древнему Египту; это же живая религия. Плюс ко всему такую гробницу совершенно невозможно разграбить… – Он развел руками и пожал плечами. Хотя его глаза за стеклами очков так и сверкали, мне показалось, что он слегка переигрывает, тут он глянул на остальных и добавил: – Это, разумеется, абсурд. Мне вот что интересно: откуда Маннеринг взял эту чушь?
– Ах, если бы это было так, – с мрачным наслаждением заключил Бакстер. Последняя порция виски преобразила его. Он откинулся на спинку, засунув руки в карманы и поглядывая на бутылку. – Если хотите знать, тогда все стало бы только интереснее. Помню я эту гробницу; кирпичная такая штуковина с конусом наверху. Старик мне лично ее показывал, когда я прилетел из Каира. Все лучше, чем дурачиться с…
– С чем? – спросил я. – Если это был не саркофаг, то что вы там собирались изучать?
Холмс вопросительно поглядел на остальных.
– Инспектор, имя Антуан Галлан вам что-нибудь говорит?
– Нет.
– И тем не менее весь мир хотя бы слышал о плодах его трудов. Он перевел «Тысячу и одну ночь» с арабского на французский в период с тысяча семьсот четвертого по тысяча семьсот двенадцатый, а французские переводы дошли до нас. Мистер Уэйд в особенности интересуется «Арабскими ночами», поскольку разделяет точку зрения, что их источником является «Хезар Афсане», или «Тысяча сказаний», хотя они и претерпели арабское влияние. Так вот, как только ему представилась возможность купить первые две сотни страниц рукописей галлановского перевода вместе с примечаниями и вставками…
– Минуточку, – сказал я, – так вы имеете в виду, что всю эту вечеринку собирались устроить ради того, чтобы смотреть на какие-то там рукописи?
С сожалением вынужден признать, что в тот момент я, всегда считавший себя разумным и рассудительным человеком, откровенно наслаждался тем безумием, которое творилось вокруг, и что объяснение Холмса меня разочаровало. Холмс огляделся, он казался удивленным.
– Конечно. Именно поэтому там должен был присутствовать доктор Иллингворт. С примечаниями и вставками, понимаете?
– И это все?
Джерри Уэйд, который все это время рассматривал меня с неподдельным интересом, воскликнул:
– Дайте я пожму вам руку, инспектор! Я испытываю похожие чувства. Под синим полицейским мундиром у вас бьется сердце (с позволения сказать) ребенка, читавшего «Остров сокровищ». Я искренне вам сочувствую, клянусь, вас только что вырвали из мира мечтаний со всеми этими гробницами; если бы у этого губителя прекрасного было чувство…
– По крайней мере, у меня есть чувство приличия, – ответил Холмс. Холодность его тона вернула меня в реальность. – Не забывайтесь, произошло убийство, причем самое настоящее. – Он обернулся ко мне с взволнованным выражением лица. – «Это все?» – так вы сказали? Что ж вы никак не поймете… Манускрипты Галлана! – Он распростер руки в таком жесте, будто я спрашивал его, что` есть цивилизация или еще о чем-нибудь таком, что пришлось бы слишком долго объяснять. – Да целый водопад света пролился бы на историю…
– Водопад может и потерпеть, – заметил Джерри Уэйд. – Я ни капли не огорчусь. «Произошло убийство». Ладно. Но почему инспектор Каррутерс должен подозревать нас только из-за того, что мы не расстроились и не зарыдали от известия о смерти человека, о котором никогда в жизни не слышали? Я выскажу откровенно человеческую точку зрения: да, это занимательно, прямо сказка, сошедшая со страниц «Тысячи и одной ночи». Ваша беда состоит в том, что вы совершенно равнодушны к литературе. Сногсшибательные истории о том, как султан погубил шесть своих жен, вас интересуют только потому, что они проливают водопады света на брачные обычаи в Басре при каком-то там Хасане в тысяча четыреста первом году. А теперь вы да старик нарассказывали такого, что мне есть чем поделиться с Ринки Батлером, уж он напишет об этом детектив! Однако вполне сознаю, что все мои познания о Востоке ограничиваются неким общим представлением о том, что там носят забавные наряды, говорят про какого-то Аллаха и гоняются с ножами за людьми, которые притрагиваются к их священным реликвиям. И того довольно. Я под страхом смерти не отличил бы на глаз мусульманина-перса от индийского язычника. Но пусть меня заберут гоблины, если я перестану допытываться, в чем же заключается секрет восхитительно-интересной жизни.
– Спокойно, мистер Уэйд, – вмешался я, когда тот начал нервно ерзать и тыкать пальцем в сторону Холмса. – Значит ли это, что вы никак не… не связаны с музеем?
Холмс заулыбался:
– Именно это и значит. Все, чем обычно занимается наш Старикан, – это чтение; книжка за книжкой, И – К – Л – М – Ни о чем конкретном. Это и объясняет его поведение… как сказал бы психолог, защитный механизм. Ему нравится воображать себе мир, в котором все обыденное заражено капелькой безумия: викарии там карабкаются по водостокам своих церквей, лорд-мэр Лондона вдруг отказывается пропустить королевскую процессию через Темпл-Бар[4]. Чушь! Сто раз говорил ему, что вещи не обязательно становятся занимательнее оттого, что ты переворачиваешь их вверх ногами. А правда жизни в том, Старикан, что в реальном мире такого не бывает.
– Разве? – ответил я. – Я склонен согласиться с мистером Уэйдом.
Помолчав, Харриет Кирктон нервно и раздраженно повернулась ко мне.
– О боже ты мой, когда вы уже скажете, чего хотите от нас? – спросила она. – Что вы все ходите вокруг да около и… и… Не знаю, что-то здесь не то. И почему вообще?
На что я ей ответил:
– Потому что, мисс, возможно, один из вас лжет. А что касается всякого рода странностей, викарий, карабкающийся по водостоку церкви, не так уж сильно отличается от музейного служащего, который выплясывает вокруг ящика, распевая про женушку Гарун аль-Рашида. Или от трупа с поваренной книгой в руке. Уверены, что вам нечего мне сообщить?
– Нечего!
Я кратко изложил факты. Бакстер что-то пробормотал и несколько раз хлопнул по столешнице. Однако казалось, что более всего их впечатлило и вывело из равновесия упоминание поваренной книги. Все еще настороженный и сдержанный, Холмс повернулся к Джерри Уэйду с выражением исступленной ярости на восковом лице.
– Если б я не знал… – произнес он и сглотнул. – Это так на тебя похоже. Поваренная книга! Я почти верю в то, что ты каким-то образом замешан в этом.
– Тише, Рон, – неожиданно покровительственным тоном произнес Бакстер. Вытянув шею, он огляделся. – Послушай, Старикан. Я хочу сказать… ты же не… не ты же? Все-таки…
– Хочешь верь, хочешь нет, я ничего об этом не знаю, – спокойно ответил Джерри Уэйд. Тем не менее вид у него был нервный. – Поваренная книга недостаточно колоритна для моего стиля. Боже, помоги нам, грешным!.. Что-то надо с этим делать. Отвяжитесь от меня, пока я пытаюсь думать, ладно? Полагаю, бедолага-испашка не был каким-нибудь шеф-поваром?
– А если б и был, – пробурчал Бакстер, – вряд ли таскал бы с собой книжку про домашнюю кухню, написанную неизвестно кем. Хочу сказать, он вряд ли почерпнул бы оттуда знания, как готовить Soufle a la Carmagnole или еще какие-нибудь блюда, которые полагается готовить шефам. Разве что это какая-нибудь мафиозная криптограмма, шифр или что-нибудь этакое. Как, знаете, «бифштекс и лук» – «уноси ноги, все открылось». Просто отличный способ…
Холмс вскочил:
– Вы что, совсем пьяны? – Побледневший, он старался сохранять спокойствие. – Вы всегда ведете себя как дети или, может, вам не приходило в голову, что речь идет о серьезных вещах?
– Нам чертовски страшно, – ответил Джерри Уэйд столь же спокойно, – если хочешь знать. Ну что, инспектор, остались ли какие-нибудь карты в вашем рукаве? Если мы, конечно, не покончили еще со священниками, карабкающимися по водостоку, и…
Он умолк, уставившись на дверь, и остальные последовали его примеру. Я стоял сбоку, и новоприбывший никак не мог меня видеть. В дверном проеме появился шлем полицейского, и его обладатель двинулся в комнату.
Это был крупный констебль с белыми повязками постового, он оглядел всех собравшихся в комнате.
– Ни у кого не найдется три шиллинга и шесть пенсов? – спросил он. – Мне бы с таксистом рассчитаться. Ну и ночка! Э, да с вами каши не сваришь, хватит таращиться на меня, пошарьте-ка лучше по карманам: три шиллинга и шесть пенсов нужно наскрести.
Глава седьмая
Полицейский, пнувший свой шлем
Прежде чем он заметил меня и прежде чем я мог что-нибудь предпринять, новоприбывший с самым серьезным видом снял свой шлем, выставил его, как футбольный мяч, и пнул через всю комнату. Едва не задев лампу, шлем ударился о стену и откатился к моим ногам. Харриет Кирктон поднялась на ноги.
– Убирайся отсюда, идиот! – воскликнула она. – Тут же настоящий…
Новоприбывший развернулся. Я увидел номера на его воротничке и сразу все понял. Крепкий малый с приятным лицом, на котором от волнения выступила испарина. Несмотря на длинные пряди черных волос, спускающихся на лоб, было заметно, что он начинает лысеть. Рукой в белой повязке он то и дело утирал лицо; в уголках его глаз собрались тревожные морщинки, светло-серые глаза утратили обычную сонливость, краешки широкого рта были опущены. При всей его ленивой расслабленности, от него словно исходила некая опасность. Но я обрадовался его появлению, поскольку оно позволяло сложить одну из частей той кошмарной головоломки, с которой я столкнулся, и теперь мне стало ясно, с какой стороны подойти к ее наиболее затруднительным фрагментам. Увидев меня, он замешкался, быстро огляделся и выпрямился, явно попытавшись придать своему лицу нужное выражение.
Затем он вытянул шею и, задрав подбородок, насмешливо мне поклонился. Если бы он захотел продолжить в том же духе, ему оставалось засунуть большие пальцы в проймы воображаемого жилета.
– Так вот! – хмуро начал он, сменив тон. – Так вот…
– Плохо дело, – сказал я. – Я с Уайн-стрит, кстати. А вы откуда?
Он стоял неподвижно, тяжело дыша.
– Да, – вдруг ответил он, кажется, на другой вопрос. – Да, конечно. Видите ли…
– Нет такого знака отличия, ZX105. Кто вы, где вы взяли эту форму и почему расхаживаете в ней, как на маскараде?
– Кто-нибудь, дайте сигарету, – попросил он через плечо, вяло махнув рукой. – Что-то не так, офицер? Это всего лишь шутка. Батлер, меня зовут Ричард Батлер. Я весьма и весьма почтенный гражданин, своего рода. – Он попытался натянуть улыбку, довольно неловко. – К чему весь этот шум? Костюмированная вечеринка еще никому не повредила.
– И где эта костюмированная вечеринка?
– Ради бога, Ринки, будь осторожен, – пробормотала Харриет Кирктон, ерзая на диване и не зная, на что решиться. – Он нам тут рассказывает об убийстве, которое, как предполагается, произошло в музее; а мы ему говорим, что ничего не знаем ни о каких убийствах и близко к музею не подходили, но он все еще считает, что…
– Ой, – проговорил Батлер, так и не сводя глаз с моего плеча.
– Так что за костюмированная вечеринка?
– А? О, ну, просто парочка друзей… – Он вновь замялся, и его лицо помрачнело. – Эй, вы чего так на меня смотрите, как будто это я кого-то убил? С чего накидываться на меня прямо с порога?
– Я вам сейчас расскажу, если составите мне компанию. Я уже собирался уходить, и если вы пройдете со мной в Музей Уэйда на пару минут…
– Ой, – повторил Батлер все тем же глубоким голосом. Его плечи медленно заходили под мундиром. – Предположим, я откажусь, что тогда?
– Ты не должен никуда ходить, – хладнокровно вмешался Холмс. – Если я позвоню адвокату мистера Уэйда…
– Что ж, сэр, мистер Батлер, конечно, довольно большой, – сказал я, – но, думаю, прихватить его с собой можно, и не беда, что придется иметь дело с этим вашим адвокатом. К тому же, – я взглянул на Холмса и Джерри Уэйда, – джентльмены, я хочу, чтобы и вы прошли с нами. – (Вольер с попугаями вновь защебетал.) – Так, слушайте внимательно, молодые дурни! Помолчите хоть минуту и послушайте. Я вас всех взять с собой и доставить туда не могу, зачем поднимать весь этот бессмысленный вой? Обыкновенное любопытство должно заставить вас сделать все возможное, чтобы помочь, а иначе властям придется действовать жестко, не говоря уже о том, что скажет старший мистер Уэйд.
Упоминание старика Уэйда пришлось к месту. Холмс замолчал, пробежался рукой по волосам и мрачно кивнул. Джерри Уэйд, погрузившись в невеселую задумчивость, сыграл на губной гармошке несколько тактов песенки «Потому что он очень хороший парень». А Батлер, все еще растирая лоб рукавом, громогласно рассмеялся; им будто бы овладело какое-то лихорадочное веселье, за которым, судя по тому, как забегал его взгляд, скрывалась ментальная гимнастика истинного дуэлянта. Его светло-серые проницательные глаза, казалось, жили собственной жизнью, держался он вполне дружелюбно.
– Ладно, ладно, старина, – наконец согласился Батлер. – Понятия не имею, что там у вас за убийство и с чего вдруг я так важен для следствия. Я пойду, но при одном условии – кто-нибудь, дайте мне три шиллинга и шесть пенсов: надо расплатиться с таксистом. Там водитель до сих пор внизу стоит, а консьержа уже нет на месте, так что заплатить некому.
– Ринки! – воскликнула девушка. – Ты что, не понимаешь, что он и водителя станет допрашивать? Разве не ясно, зачем он хочет выманить тебя на улицу?
– И всего-то? – спросил Батлер, широко взмахнув руками. – Ну и пускай допрашивает водителя; может, он еще вместо меня и расплатится с ним. Давайте наскребите мне монет, и я пошел.
– Мы все пойдем, – вдохновенно заявил Бакстер, как будто кто-то кинул клич собираться на вечеринку. – Мы все пойдем и выступим единым фронтом.
Я с трудом все это пресек; мне не хотелось видеть там ни Бакстера, ни девушку, меня уже начинала разбирать злость. Батлер водрузил шлем себе на голову, выпил порцию чего-то крепкого, и троица моих подопечных наконец выдвинулась. В тишине мы спустились по лестнице, поглядывая друг на друга с тем пустым любопытством, какое охватывает людей, толпой набившихся в лифт. Таксист, сутулый, красноносый и бледный, как труп, за неимением других вариантов ждал в холле на первом этаже. Пока Уэйд рассчитывался с ним, я принялся за дело:
– Где это вы такого красавца-пассажира раздобыли?
– А, так он не полицейский, – сказал водитель с гордостью оттого, что его догадка нашла подтверждение, – а вы вот – другое дело. Так и знал, хе-хе. На Кенсингтон-Хай-стрит, в отеле «Оркни».
– И как давно?
– Где-то минут двадцать тому.
– Он вышел из отеля?
– Нет. Подошел со стороны тротуара. А что, собственно, такое?
Я взглянул на Батлера, на его лице читалось лишь довольное выражение кристальной невинности.
– Да, меня в отеле не было, – сказал он. – Видишь ли, дружище, тут сэр Роберт Пиль[5] не верит, что я был на костюмированной вечеринке. Не просветишь его?
Водитель принял почтительный вид.
– Отчего бы нет, сэр Роберт? – сказал он мне. – Домах в двух-трех оттуда проходил костюмированный бал, на Пеннингтон-стрит, правда он закончился пораньше. Какое-то там общество плетенщиков корзин или что-то типа…
Все это шло вразрез с той теорией, которая у меня начала складываться, и тем не менее я все явственнее ощущал, что эта теория должна быть верной. Я еще немного порасспрашивал водителя, ничего толкового из этого не вышло, и я отпустил его, записав имя и номер. Наше шествие возобновилось, Уэйд и Холмс отошли на несколько шагов, чтобы я мог допросить Батлера.
Пэлл-Мэлл-стрит на своем веку видела и более странные процессии. Все трое нервничали, и выражалось это самым неуместным образом. В какой-то степени это могло подтверждать сказанное Батлером; но я склонен считать, что дело было в том, что они впервые в жизни должны были приблизиться к настоящему трупу – зрелищу малопривлекательному, с настоящей, пролитой не на книжных страницах кровью, а не со сценическими чернилами, – так что шок спровоцировал нервозную веселость. При Джерри Уэйде все еще была его губная гармошка, на которой он исполнил куплеты «Каждой твари по паре», и в какой-то момент я обнаружил, что мы идем в ногу, как солдаты под аккомпанемент боевого барабана. Благоразумный Холмс, конечно, не отпускал шуточек, которые не соответствовали бы его черному галстуку и лощеному котелку, но он охотно посмеивался над остротами товарищей. При свете заходящей луны по мрачной серо-коричневой улице разливалось гротескное веселье, поскольку в конце пути всех ожидало созерцание смерти; все это уже перешло границы забавного, и тут Батлер вдруг наклонился и крикнул: «Бу!» – прямо в ухо солидному пожилому господину, только-только шагнувшему за порог клуба.
– Веселитесь? – спросил я, когда мне наконец удалось пресечь вопли. – Ну веселитесь, пока можете. Вроде вы говорили, что были на балу общества корзинщиков. Зачем?
– Ну был. Там была одна хорошенькая блондинка-корзинщица… – Батлер заметил мое выражение и замолк. На его лице вновь отразилась какая-то неуловимая проницательность; он готовился к дуэли, отчаянно готовился. – Послушайте, инспектор, для сыщика вы человек неплохой, так что скажу вам как на духу. Да, я ходил на костюмированный бал… его устраивала автомобильная компания… и по чистой случайности там действительно была хорошенькая блондинка, она сказала, что была бы не прочь встретиться где-нибудь завтра. Но это был лишь предлог.
– Предлог?
– Именно. Все дело вот в чем: я пишу приключенческие рассказы, ну, знаете, такие, чтобы нервы пощекотать, для американских газет… литературных газет, иногда совместно с младшим Уэйдом. Этот их музей – бесценный источник материала про всякие там проклятия богини Кали и тому подобное. Но я вот что хотел испытать: действительно ли на улицах царит оживление и буйство красок. Сами подумайте, чтобы заглянуть прямо в сверкающие глаза опасности, нет лучше способа, чем надеть полицейскую форму и отправиться так гулять…
Он все больше увлекался идеями, которые, готов поклясться, пришли ему в голову не ранее как несколько минут назад, и наслаждался модуляциями собственного голоса. Он обернулся, чтобы посмотреть на меня, и в его взгляде было нечто осознанно гипнотическое; нечто жуткое, несмотря на его широкую улыбку, заставшее меня врасплох на этой залитой лунным светом улице.
– Все это, – сказал я, – можно приложить к вашему заявлению о том, что сегодня ночью вас в Музее Уэйда не было?
Он вдруг оборвал себя:
– А?.. Где? Нет. Не было.
– Вы можете подтвердить, что были там, где говорите?
– Это будет трудновато. На балу все были в масках… а потом эта прогулка по улицам… может, блондиночка, а хотя… – бормотал он, как будто разговаривая с самим собой. – Да черт с ним, раз уж дело принимает такой оборот, а вы-то можете доказать, что я был в музее? И вообще, что за дела тут творятся? Я даже не понимаю, что мне вам нужно объяснить. Сэм Бакстер что-то там болтал про какого-то Пендерела, которого убили кинжалом с ручкой из слоновой кости, но я не имею об этом ни малейшего понятия. Вы-то можете доказать, что я был в музее?
– Вероятно. Вас, знаете ли, видели.
Тут он остановился в прямом смысле слова и развернулся, лихо двинув плечами, но я подтолкнул его в спину, чтобы остальные не успели нас нагнать. Позади нас губная гармошка напевала о том, как мы заплываем в Лунную бухту, а выражение лица Батлера ужасающе не соответствовало этому настроению.
– Видели? – повторил он. – Гнусная ложь. Кто вам такое сказал? Кто меня видел?
– Тот, кто носил седые накладные бакенбарды. Он вышел через черный ход музея и полез на стену. А теперь слушайте внимательно! Еще он видел сержанта из моего отделения, вы с ним довольно похожи, особенно телосложением, разве что у вас усов нет. Этот человек увидел в потемках моего сержанта, проверяющего, заперты ли музейные двери. И сказал ему: «Это ты его убил, и тебя за это повесят, милый мой самозванец. Я видел тебя в повозке». Ох, не сержанта он имел тогда в виду; он принял сержанта за кого-то другого… Кто бы это мог быть?
Едва волоча ноги и уставившись куда-то вдаль, Батлер сказал кое-что любопытное. А именно:
– Вы говорили об этом остальным?
– Нет.
– А где сейчас этот свидетель в накладных бакенбардах?
– Исчез.
– Вы знаете, кто он такой?
– Пока нет.
Батлер торжествующе огляделся кругом.
– Просто чудесно, инспектор! А как правдоподобно, а как тонко и хитро, тоньше папиросной бумаги. Нет, так дело не пойдет. Разве можно на таком основании предъявлять обвинение? И к чему все это? У вас имеется просто идеальный свидетель (которого вы, конечно, не можете предъявить), большой любитель фальшивых бакенбардов, лазания по стенам и скандалов с сержантами полиции. И вот на основании бессмысленной болтовни этого, как бы помягче выразиться, эксцентричного персонажа вы из восьми миллионов горожан выбрали того единственного, который ходил на маскарад и может это подтвердить. (Ваш персонаж, кажется, тоже был в костюме, но этот факт мы опустим.) Получается, что это я убил человека, о котором никогда в жизни не слышал, в здании, в котором никогда в жизни не был. Есть ли хоть один свидетель, чьим словам можно доверять, который не является призраком, которого вы можете предъявить и который подтвердит, что я был в музее? Вот есть старик Пруэн, у которого за плечами, к слову сказать, помимо десяти лет работы в музее, еще двадцать лет работы на семью Уэйд. Что он говорит? Что я был в музее сегодня ночью?
– Всему свое время.
Батлер бросил на меня испепеляющий взгляд. И, качая головой, продолжил:
– Честное слово, дружище, вам это просто так с рук не сойдет. Лично вы можете думать, что я там был. А меня там не было, но не это сейчас важно. Можете считать, что я там был, но сумеете ли вы это доказать? Решитесь ли явиться к судье с теми доказательствами, которые у вас есть? Подумайте сами, – он все больше распалялся от собственного красноречия, – как все это выглядит! Вы заявляете, что я заколол этого незнакомца и запихал его тело в повозку посреди зала?
– Разве? Я ничего не говорил про повозку в зале. Откуда вам известно об этом?
Ни один мускул не дрогнул на его лице.
– Ну, наверное, Сэм или Старикан что-то говорили об этом, пока все трещали там, в квартире. И вы арестуете меня на основании такого безумного свидетельства? Я вас спрашиваю.
– Если все дело безумное, то и свидетельство должно быть ему под стать. Вот мы и пришли.
Большие бронзовые двери музея были чуть приоткрыты, и тонкая полоска света просачивалась из них на тротуар. Свет горел в окнах на верхнем этаже; необычная суета возле здания являла яркий контраст с сонными окрестностями. Однако одна вещь, которую я тогда заметил, заставила меня мысленно выругаться: полицейская машина, в которой сидели Джеймсон и Маннеринг, стояла теперь пустая. Я совершил ошибку: если, вопреки всем моим инструкциям, Маннерингу позволили поговорить с Мириам Уэйд, это могло грозить неприятностями. Сначала мне пришлось иметь дело с дюжиной газетчиков и фотографов, столпившихся у дверей; я пообещал вскоре снабдить их историей, если личность убитого установить не удастся, необходимо будет оформить запрос. Батлер сошел за обыкновенного констебля и незаметно просочился внутрь, но пара вспышек фотоаппарата все же настигла Уэйда и Холмса, первый получился нервно-самодовольным, а второй – разъяренным.
Хоскинс и констебль Коллинз, стоявший позади него, ждали внутри. Сержант во все глаза уставился на Батлера, который элегантно отсалютовал ему. Но тут бессовестному шутовству пришел конец. Это тихое здание полнилось эхом, искусственный лунный свет казался более гипнотическим, чем естественный; переплетенные узоры ковров пестрели на фоне белых стен; череда повозок замерла в ожидании, как и труп, все еще распростертый на спине. Лицо Джерри Уэйда исказилось, а Холмс снял шляпу. Они заговорили шепотом. Приказав сначала подвести их к телу, а потом посадить в какую-нибудь комнату вместе с констеблем Коллинзом, который должен был прислушиваться к их беседе, я отозвал Хоскинса в сторону.
– Где Маннеринг?
Хоскинс замешкался:
– Ну, сэр, я подумал…
– Хотите сказать, вы оставили его в одной комнате с мисс Уэйд?
Сержант изменился в лице.
– Но, сэр, я подумал, какой от этого может быть вред? – настаивал он. – Вы же сами решили, что она никакого отношения к этому не имеет. А она просила меня… расплакалась, как… ну какой вред от этого, кроме как для нее, наверное, а если парень и убийца, ну все равно Мартин при них почти неотлучно. Они все еще там, в кабинете хранителя. – Хотя руки его оставались неподвижными, создавалось впечатление, будто он хлопает крыльями. – Послушайте, сэр! Я изо всех сил старался вытянуть что-нибудь из Пруэна, как вы и приказывали.
– Теперь уже все равно. Что-нибудь удалось из него вытянуть?
– Нет, сэр, боюсь, что нет. Он молчит как рыба! Все «не знаю» да «не слыхал», даже когда спрашиваешь, как его зовут, сидит и причитает: «Ох, уж мистер Уэйд полосочки с моего рукава быстро поотрывает». Но мы все же разузнали кое-что…
– Так-так?
Хоскинс стал загибать пальцы, вспоминая:
– Во-первых, ящик. Как вы и приказывали, я его открыл. Кое-что интересное там есть, это уж точно. Штука, похожая на гроб, на вид старый-престарый, возможно сделанный из свинца; они его поместили в опилки. Кто-то пришлепнул восковую печать как раз в том месте, где его надо было бы открывать. Дальше я уже не полез, сэр; подумал, вы сами захотите открыть.
Трудно было сказать, подтверждало ли это мои мысли или вставало еще одной костью в горле. Некоторое сравнительно недолгое время я полагал, что ящик окажется пустым, что этот ящик был частью какого-то надувательства или мистификации, объясняющей богомерзкие пляски Пруэна. В моей памяти всплыл мягкий, спокойный голос Холмса, объясняющий, что только распоследний осел стал бы считать, что там может оказаться саркофаг, который я ожидал обнаружить. И он лгал… или кто-то еще лгал… а Пруэн посреди этого безумного музея выплясывал вокруг настоящего саркофага.
– Еще что-нибудь? – спросил я.
– Так точно, сэр! – кивнул Хоскинс. – Угольная пыль! Пойдемте!
Как я уже объяснял, если смотреть вглубь музея, в стене по правую руку позади ряда колонн были две арки с позолоченными надписями: «Зал восьми райских садов» и «Базарный зал». Название первого сразу запало мне в душу, его-то я и собирался обследовать, он был в самой глубине. Второй находился в передней части музея, недалеко от бронзовых дверей. Хоскинс повел меня к арке, она была футов десять в ширину, но из-за своей высоты казалась намного у´же. Внутри горел свет, создавая такое впечатление, будто, перешагивая порог, из Лондона попадаешь прямо в какую-то восточную страну или же, если вам не по душе поэтические образы, в подземную галерею, предназначенную для восковых фигур, в которой никаких восковых фигур не было.
Эта вытянутая комната напоминала улицу, которую, в свою очередь, пересекало множество других кривых улочек, ее потолок украшал витиеватый узор из ветвей и прутьев. Судя по всему, это была полноразмерная реконструкция восточного базара с искусно воссозданным освещением, так что казалось, будто вы смотрите на торговые ряды в сумерках сквозь ветви, потому что больше всего мне врезалась в память именно эта ажурная тень. На фоне стен, выложенных из обожженного желтовато-красного кирпича, чернели помещения лавочек, виднеющихся из-за реалистично замызганных занавесок. Всего и не описать. Помню, там был прилавок с оружием, прилавок с бусами, лавка с блестящей латунной и глиняной посудой, снаружи которой стояли такие большие стеклянные трубки, наполненные водой, называемые «кальян», позади лежала подушка, с которой, кажется, только что поднялся человек, раскуривавший диковинную трубку, и вошел внутрь лавочки. Узор из теней, нависший над этой картиной, придавал ей утонченной таинственности; чувство было такое, будто весь шум, царивший в музее, умолк прямо на пороге перед входом на эту улицу. Эта иллюзия была настолько полной, что я машинально оглянулся через плечо на ряд повозок в большом зале.
– Чудно`е место? – спросил Хоскинс, почесывая подбородок. – Вот собрались они прикончить того парня, так почему было не провернуть дело прямо за этой витриной? Я подумал о своих детях; возьми я их сюда, они бы посчитали, что это славное местечко для игры в прятки. И вот что, сэр! Коллинз здесь все облазил. И ничего! Ничего из ряда вон, конечно, кроме этого.
Он указал пальцем вверх на выступ стены, где искусственная улица изгибалась прямо над нами. Над навесом лавки с керамикой и латунью на желтовато-красной стене чернело пятно, напоминавшее звезду. Это была угольная пыль. Ею был покрыт весь навес, поблескивающий угольными песчинками. Перед ним на полу валялись еще несколько кусков угля, отколотых от большого куска, лежавшего возле кальяна. Хоскинс продолжил:
