Джон Гай
Перст королевы. Елизавета: Последний монарх из дома Тюдоров
За двадцать лет с момента восхождения Елизаветы на престол около тридцати кавалеров предлагали ей руку и сердце. Среди них – Филипп II, король Швеции Эрик XIV, а также эрцгерцог Австрии Карл II. Самые ранние переговоры о помолвке Елизаветы велись задолго до этого, в 1535 году, когда ей было всего полтора года: ее мать и дядя, Джордж Болейн, пытались обручить ее с Карлом, герцогом Ангулемским, третьим сыном короля Франции Франциска I[155]. Последним претендентом на ее руку оказался Франциск, герцог Анжуйский, неудавшийся защитник Нидерландов. Все эти переговоры по поводу возможного брака потерпели крах вследствие множества причин, и не последней из них было то обстоятельство, что советники Елизаветы всегда пытались оставить за собой право выбирать мужа королеве[156].
На протяжении зимы 1581/82 года Елизавета переживает роман с герцогом Анжуйским, во время которого она притворно флиртует с ним, чтобы сохранить военный союз с Францией. Она в самом деле дарит герцогу кольцо и объявляет о помолвке, но делает это только после того, как он требует, чтобы она дала более или менее определенный ответ на его предложение руки и сердца. Королева также получила письмо от тогдашнего короля Франции Генриха III, который отказывался поддержать ее в противостоянии с Испанией, если она не выйдет замуж за его брата. В Лондоне поговаривали о том, что после отъезда герцога королева плясала в своей опочивальне от радости, «счастливая, что избавилась от него»[157].
Пятнадцатью годами ранее, в 1566 году, в на редкость откровенной беседе с Жакобом де Вюлькобом, сеньором де Сасси, приехавшим с дипломатическим визитом из Франции, Лестер – а кому и знать, как не ему, – признался, что «она никогда не выйдет замуж». Затем он сообщил, что и до и после того, как Елизавета стала достаточно взрослой для замужества, она не раз говорила, что «сего не желает»[158]. Эту же точку зрения сорок лет спустя поддержал и Джон Хэрингтон, который писал, что «в сердце своем она всегда питала отвращение к замужеству»[159].
По общему признанию, Лестер изо всех сил пытался придать нужный оттенок своим словам, отмечая, что если бы королева вдруг изменила свое решение, то выбор ее мог пасть только на него и ни на кого другого[160]. Конечно же графу было выгодно поддерживать такое мнение среди иностранных дипломатов. В своих политических маневрах Лестер исходил из тех соображений, что ни один другой советник королевы не обладал той степенью влияния при дворе, коей посчастливилось обладать ему[161]. Сомнений в наличии искренних чувств к нему со стороны Елизаветы не было. При дворе не раз видели, как королева дарит ему поцелуй, а когда в 1564 году она удостоила его титула графа Лестера, послы из Франции и Шотландии заметили, как она ласково щекотала его подбородок.
В 1575 году, ожидая визита королевы в замке Кенилворт, своем любимом поместье в восьми километрах от Уорика, Лестер заказал и открыто выставил на всеобщее обозрение парный портрет, на котором в полный рост были изображены он сам и Елизавета[162]. Это было громкое заявление – подобный портрет означал, что Лестер фактически занимает место мужа королевы. Последовавшую за этим критику Елизавета парировала тем, что их отношения сродни отношениям между братом и сестрой, но, несмотря на это, злые языки не умолкали, и на протяжении многих лет возмущенные католики продолжали передавать Филиппу II и папе сплетни о том, что летние путешествия королевы по стране – лишь способ скрыть свою преступную физическую связь. Как бы то ни было, хотя граф фактически был единственным возлюбленным королевы, она для него таковой не была. Приблизительно в 1571 году начался длительный роман Роберта с леди Дуглас Говард, вдовой барона Шеффилда. Названная в честь своей крестной Маргарет Дуглас, графини Леннокс, Шеффилд приходилась Елизавете троюродной сестрой[163]. Она родила сына по имени Роберт и многие годы спустя после того, как их отношения с Лестером были окончены, пыталась добиться признания его законным отпрыском графа, утверждая, что они с Лестером были тайно обвенчаны[164].
Воскресным сентябрьским утром 1578 года[165] Лестер резко оборвал связь с леди Шеффилд, тайно женившись на одной из признанных красавиц двора, которая также была родственницей Елизаветы[166]. Дочь сэра Фрэнсиса Ноллиса и Кэтрин Кэри Летиция Ноллис приходилась внучатой племянницей Анне Болейн и соответственно двоюродной племянницей королеве. Летиция была прекрасно образованна и удивительно походила на Елизавету внешне, при этом была на десять лет моложе. Она умела эффектно преподнести себя публике и славилась остроумием и находчивостью. Ее первым мужем был Уолтер Деверё, 1-й граф Эссекс и граф-маршал Ирландии, в браке с которым у них родилось пятеро детей. На момент смерти супруга Летиция уже некоторое время состояла в романтических отношениях с Лестером.
Год спустя леди Шеффилд смирилась с потерей и, по-видимому с позволения Лестера, также вышла замуж, не осмелившись уведомить об этом Елизавету. Выбор ее пал на сэра Эдуарда Стаффорда, двадцатисемилетнего многообещающего дипломата, который должен был вот-вот отправиться в Париж по поручению королевы на переговоры с королем Генрихом III. Впервые на Стаффорда обратили внимание при дворе, когда тот подружился с герцогом Анжуйским, ненадолго остановившимся у него во время поездки в Англию в 1579 году. Мать Эдуарда Дороти приходилась Елизавете дальней родственницей и прислуживала у нее в опочивальне. Дороти поступила служанкой к будущей королеве еще во время правления Марии Тюдор. В какой-то момент ей пришлось бежать из страны в Женеву, но потом она вернулась в Англию и в начале 1560-х годов снова стала прислуживать Елизавете. На протяжении примерно тридцати лет она была одной из трех-четырех избранных дам, которым выпадала честь спать на соломенном тюфяке подле королевской кровати[167].
Из-за тайного бракосочетания Летиция немедленно превратилась в смертельного врага Елизаветы, хотя поначалу та и решила закрыть на это глаза, несмотря на приступы острой ревности и гнева, которые испытала, услышав об этом событии впервые. Королева ненавидела всеми фибрами души своего «милого Робина», свои «очи» за бездушное предательство, но, несмотря на все, продолжала любить его. Пока он вел себя осмотрительно, пока его жена вела тихое существование вдали от двора, живя с отцом в деревне, Елизавета могла вовсе не вспоминать о том, что произошло. Как бы то ни было, теперь она мало что могла сделать – разве что оплакать тот факт, что Роберт стал принадлежать другой женщине[168].
Отношение королевы к ситуации кардинально изменилось, когда в ноябре 1579 года Жан де Симье, гофмейстер герцога Анжуйского, прозванный Елизаветой «мартышкой», прибыл в Лондон, чтобы обсудить франко-английский союз и возможный брак королевы со своим господином[169]. Лестер выступал против сватовства герцога, высказывая свою позицию на заседаниях Тайного совета, членом которого он состоял с 1562 года. Лестер оказывал значительное влияние на формирование внешней политики, уступая в авторитете разве что Бёрли. Желая опорочить имя графа в глазах королевы, Симье поведал ей наиболее пикантные подробности его личной жизни[170]. Более всего Елизавету возмутил парижский слух о том, что Лестер принял участие в своего рода брачной церемонии с леди Шеффилд и был, таким образом, двоеженцем. В феврале 1580 года королева вызывает Эдуарда Стаффорда на срочный допрос, где с нездоровым любопытством выспрашивает о любовных связях его супруги, безосновательно заявляя, что имеет доказательства ее тайного брака с Лестером. Не сумев запугать Стаффорда, Елизавета пытается подкупить его, чтобы тот заставил леди Шеффилд освидетельствовать свой брак с Лестером в суде. Когда и этот план провалился, она с презрением потребовала от Дадли досрочно погасить часть его долгов перед ней, в результате чего графу пришлось распродавать имения по заниженным ценам и закладывать многие из них – в том числе Уонстед, сказочной красоты поместье в Эссексе[171].
На следующий год Летиция забеременела. Ребенку, которого в честь отца назвали Робертом, суждено было умереть в трехлетнем возрасте в Уонстеде, но его появление на свет, как и решение графа перевезти жену в Лестер-хаус, означали для Елизаветы невозможность более отрицать существование этого брака. Лестер с Летицией перестали таиться и жили открыто, приглашая к обеду даже посла Кастельно. Враги графа из числа католиков распространяли слух о том, что королева запретила Летиции приближаться ко двору более чем на восемь километров[172]. Говорили, что Елизавета была в ярости, узнав, что ее фаворит подумывает выдать Дороти, младшую из своих новых падчериц, за юного и впечатлительного короля Шотландии Якова VI. Когда королева впервые услыхала об этих его намерениях, она резко ответила, что никогда не позволит Якову жениться на «дочери такой волчицы»[173]. На протяжении нескольких недель Лестер находился в глубокой немилости у королевы, но она довольно скоро смягчилась и вновь стала приветливой к нему[174]. Тем не менее всего год спустя ее гнев будет бушевать столь сильно, что Лестер в сердцах воскликнет: «Помоги Господь с Ее Величеством»[175].
Итак, в 1585 году никто не знал наверняка, согласится ли Елизавета послать Лестера в Нидерланды на защиту голландских мятежников. В воздухе витали сомнения – еще не забылся эпизод, когда королева отказалась отпустить от себя графа зимой 1562/63 года, вопреки голосу здравого смысла поддавшись на их с Бёрли требование отправить вооруженные силы во французский порт Гавр на помощь гугенотам. В тот раз Елизавета поручила командование войском старшему брату Роберта Амброузу Дадли, графу Уорику. Тогда Роберт был вынужден рассыпаться в письменных извинениях перед королевой, объясняя свое временное отсутствие при дворе: граф отправился встречать тяжело раненного брата, который только что вернулся с войны[176].
Когда в августе основное соглашение с голландскими послами было подписано, Лестер решил, что на этот раз воевать отправится именно он. Дадли начал собирать войска из собственных подданных в Уэст-Мидлендсе и Северном Уэльсе, а затем вывез Летицию на длительный летний отдых в замок Кенилворт. Это было глупой ошибкой. Замок был не просто подарен ему Елизаветой, но еще и отреставрирован на ее средства. Когда они выезжали туда вместе, граф всячески развлекал королеву. Наиболее памятным был 1575 год, когда Лестер устроил в ее честь театрализованные представления и грандиозный фейерверк. С 1566 года Лестер выступал импресарио летних путешествий королевы по стране, проводящихся с большим размахом. Они часто охотились и катались верхом вместе, и в памяти Елизаветы были живы воспоминания об этих счастливых днях[177]. Но вот летом 1585 года Летиция, соперница королевы, получает в подарок полтора месяца развлечений и отдыха с мужчиной, которого та так любит, но вынуждена при этом томиться в ожидании в Уимблдоне и Беддингтоне. Уолсингем принял было приглашение Лестера погостить у них с женой в Кенилворте, но, поразмыслив, отказался ехать, сославшись на плохую погоду[178].
И Бёрли, и Уолсингем поддержали назначение Лестера на пост командующего нидерландской операцией, и летом 1585 года каждый из них послал ему письмо с вопросом, готов ли он к службе. Незадолго до того, как назначение графа состоялось, королева решает его отозвать. В отчаянии Лестер обращается за помощью к Уолсингему. Повредив ногу во время охоты, он, лежа в постели, пишет письмо, где жалуется: «С того момента, как я женился, она использует любую возможность, чтобы лишить меня всех возможных благ». «Я молю Господа, – пишет он неразборчивым почерком на полях, – чтобы Ее Величество была тверда в своем намерении помочь Генеральным штатам»[179].
К концу сентября Елизавета уступает и жалует графу звание генерал-лейтенанта, но затем снова идет на попятную. Она слишком любит Лестера и боится больше никогда его не увидеть; ненавидит его за то, что он так бесповоротно предал ее, и желает лишить его того, что граф хотел бы получить больше всего на свете. От череды внутренних волнений у нее начинаются частые приступы мигрени. В наспех написанной записке Лестер предупреждает Уолсингема, что «частая болезнь», от которой королева так сильно страдала в подростковом возрасте, вернулась, «и прошлая ночь была худшей из всех». Лестер пишет: королева «весьма желает оставить меня при себе. Она обратила ко мне горестные слова о том, что не сможет жить без меня и никуда меня не отпустит». На этот раз Лестер предусмотрительно хранит молчание, не зная, как отреагирует Елизавета, скажи он хоть что-нибудь. «Посему, – сообщает он Уолсингему, – я не говорил многих слов в ответ на ее слова, но успокоил ее как мог. Сказал я ей только, насколько продвинулся в приготовлениях. Итак, я думаю, что если она будет чувствовать себя хорошо сегодня, то отпустит меня, ибо она не допустит, чтобы я просил об этом у кого-то другого». Впрочем, никто и не сомневается в том, что решение предстоит принимать ей одной[180].
В конце концов назначение Лестера было официально утверждено, и он отплыл в Нидерланды, в зеландский город Флиссинген, где ему предстояло возглавить войско. Граф покинул Хэридж 9 декабря. Погода была ясной, и уже следующим утром его корабль показался около Остенде. Держа курс на север, он скоро достиг Флиссингена, открывавшего путь в Голландию, где и высадился около двух часов дня.
Не считая личной свиты в 75 вассалов и около сотни их слуг, Лестер собственными силами собрал 400 пеших солдат и 650 кавалеристов, которые составили ядро его вооруженных сил. Елизавета хоть и отпустила графа, но так и не решилась предоставить ему людей или средства сверх тех, что были предусмотрены соглашением с голландцами. Она пообещала Лестеру послать в помощь 1000 человек кавалерии и 6400 пехотинцев, а также годовое обеспечение в 125 800 фунтов. В разгар своей кампании граф располагал войском численностью в 11 000–12 000 солдат, включая добровольцев и голландских солдат. Чтобы обеспечить такое войско, ему пришлось взять несколько крупных займов, наибольший из которых был предоставлен ему синдикатом торговцев лондонского Сити под тяжкий залог земель в Северном Уэльсе, которые уже и так были заложены королеве. Эти средства вскоре подошли к концу, так как Лестер организовал свое путешествие в Голландию с необдуманной роскошью, превратив его в экспедицию практически королевского масштаба. Он развернул свой собственный «двор» в Гааге, а затем в Утрехте, сопроводив его пирами, танцами и по-настоящему грандиозными развлечениями. Чтобы оплатить эти удовольствия, ему приходилось ежемесячно выкладывать из своего кошелька не менее тысячи фунтов[181].
В январе 1586 года новый генерал-лейтенант совершает роковую ошибку. Загнанный в угол Государственным советом Нидерландов и растревоженный смятением, которое царило в правительствах многих северных провинций со дня убийства Вильгельма Оранского, Лестер решает принять титул генерал-губернатора, а вместе с ним и верховную исполнительную власть. Этот шаг фактически означал, что Елизавета соглашается стать сувереном Нидерландов. Граф идет на него, полностью сознавая, что королева явственно не раз говорила ему и в письмах, и при личном общении, что помощь Нидерландам не подразумевает ее воцарения там. Однако он не видит другого способа удержать штаты от распада и посылает из Голландии в Лондон гонца Уильяма Дэвисона, чтобы разъяснить королеве свои мотивы. Корабль Дэвисона был задержан встречным ветром, но его тесные связи с голландскими кальвинистами в любом случае лишили бы его слова сколь-нибудь существенного веса[182].
Елизавета пришла в ярость. Она все еще страдала от ревности и не до конца простила Лестеру брак с Летицией. Гордость ее была уязвлена достаточно, и королева твердо решила, что более не позволит своевольным советникам сбивать ее с толку. Отныне она прежде всего монарх и только потом – женщина. Благо государства одерживает верх над личной привязанностью. 10 февраля она посылает сэра Томаса Хинеджа, велеречивого члена Тайного совета – того самого, который когда-то рассердил Бёрли, озвучив королеве своё мнение, – передать дерзкому фавориту строгий выговор[183]. «О том, сколь великое пренебрежение Мы находим в том, как вы обошлись с Нами, вы поймете от сего подателя», – гласила первая строка ее письма.
Мы не умели бы и вообразить (если бы не столкнулись с этим в действительности), что мужчина, которого Мы вырастили и ценили чрезвычайно, ставя его выше любого другого предмета на этой земле, столь низким образом нарушит Наше распоряжение в деле, столь сильно касающемся Нашей чести… И посему Наша воля и указание состоит в том, чтобы – без задержек и отговорок – вы теперь же, в соответствии со своей присягой, подчинились и исполнили все то, что податель сего письма прикажет вам сделать от Нашего имени, неповиновение будет грозить вам тяжелейшим наказанием[184].
По тону и даже словам, использованным в последнем предложении письма, оно полностью совпадало с теми, которые Елизавета посылала самым низким и недостойным преступникам. Лестер счел его крайне оскорбительным. Ситуацию усугубляло то, что Хинедж был вооружен письменной инструкцией, предписывавшей Лестеру отказаться от титула генерал-губернатора. По словам королевы, дипломат должен был сообщить Лестеру о том, «как сильно и на законных основаниях Мы оскорблены его недавним принятием управления сими провинциями… что Мы полагаем великой и странной низостью, менее всего ожидаемой от него, памятуя о том, что он во всем творение рук Наших»[185].
Столь яростная реакция Елизаветы может частично объясняться бродившим по Лондону слухом (впоследствии опровергнутым) о том, что Летиция собиралась последовать за мужем «с такой вереницей дам и фрейлин и с таким богатым кортежем… что у нее будет великая свита дам, которая превзойдет здешний двор Ее Величества». Говорили, что в ответ на это Елизавета разразилась шквалом «великих проклятий» (ее любимыми ругательствами были «Божья кара!» или «Господь живой!») и заявила, что «не потерпит никакого двора, кроме своего собственного»[186]. Позднее королева признает свою ошибку и неохотно согласится с тем, что намерения у Лестера были самые благие. Но титул генерал-губернатора она не простит Лестеру еще долго[187].
Вслед за этими событиями последуют месяцы сражений, во время которых Лестера неоднократно подведут его нидерландские союзники. Готовые перессориться между собой, лидеры голландских мятежников опасались захвата власти англичанами, к тому же они были весьма раздосадованы ограничениями на торговлю и военным положением, введенными Лестером[188]. Его распри с собственными генералами явились еще одной причиной угасания боевого духа войска. Личные качества Лестера также не способствовали улучшению ситуации: граф был подвержен приступам жалости к себе и страдал недостатком, характерным почти для всех политиков елизаветинского времени, а именно склонностью воспринимать любые конфликты как сугубо личные. Враги Лестера как в Нидерландах, так и в Лондоне сильно выиграли за счет этих ошибок, в корне подорвав доверие королевы к нему.
Весной 1586 года Елизавета, в обход Лестера и пользуясь услугами многочисленных посредников, посылает герцогу Пармскому «ветвь мира»[189]. Богатый фламандский купец и страстный любитель искусства Андреас де Лу, в коллекции которого хранилось несколько известных картин Ганса Гольбейна Младшего, несколько раз ездил из Лондона в Антверпен и обратно с целью проведения дипломатических переговоров. Тем временем итальянский торговец шелком Агостино Графинья отправился в гарнизон войск герцога Фарнезе, которому он преподнес в подарок двух породистых скакунов и двух гончих псов. Впечатления на герцога это не произвело: предложение Елизаветы убедить Филиппа вернуться к тем отношениям, в которых страны находились до мятежа в Нидерландах, было наивным, как и требование возместить убытки английских торговцев, которые те потерпели в результате введенного королем Филиппом эмбарго[190].
Вскоре о попытках наладить отношения с герцогом Пармским поползли слухи, однако Елизавета все упорно отрицала, изворотливо называя произошедшее большой ошибкой, совершенной «от Нашего имени, но без Нашего ведома». Желая сохранить за собой звание избавительницы голландских протестантов, королева объявляет, что была вынуждена помочь бунтовщикам «единственно по необходимости защищать Наше собственное государство, безопасность которого неразрывно связана с безопасностью Наших давних соседей с Нижних земель»[191]. Отповедь была продиктована на чистейшем итальянском, который она выучила еще в юности, наряду с французским, латынью и основами греческого. Елизавета всегда любила итальянский язык. Самое первое из сохранившихся писем за ее авторством написано ее рукой на итальянском языке в десятилетнем возрасте и адресовано мачехе Екатерине Парр[192].
Лестер не знал, как понимать «пармскую» инициативу королевы. Ясно было одно – расстояние плохо сказывалось на его отношениях с Елизаветой. Даже Хинедж жалеет графа и пытается успокоить его, говоря, что королева никогда не заключит соглашения с Испанией без согласия Генеральных штатов. Однако это утверждение расходится с тем, что велела своему гонцу передать Елизавета, и вскоре ее гнев обрушивается и на него. «Боже милосердный, – сетует она, когда ей передают слова Хинеджа, – к чему иметь разум, если он не служит своему обладателю в момент крайней необходимости? Исполняйте, что было вам поручено, – резко диктует свою волю королева, – и оставьте ваши суждения для ваших собственных дел… Уж не думали ли вы, что ваши речи помешают мне решить мои дела без вашего одобрения?.. Я крайне возмущена этой мальчишеской выходкой»[193].
А затем, когда перед лицом полного истощения средств и непонимания того, что делать дальше, Лестер уже почти смирился со скорым поражением, любовь Елизаветы к нему внезапно оживает, и она посылает ему чуть ли не самое свое глубокое и проникновенное письмо. В нем Елизавета внезапно сбрасывает маску королевы и зовет графа «Робом», обращаясь к нему от первого лица единственного числа, а не от лица королевского «Мы», и пишет о «летней луне», которая овладела ее разумом:
Роб, Я боюсь, что из Моих пространных писем ты заключишь, что летняя луна овладела Моим разумом в этом месяце, но ты должен принимать вещи такими, какие они есть в Моей голове, хотя порядка в ней мало. Когда Я вспомнила твою просьбу избрать благоразумного и честного человека, который мог бы донести Мои слова, ясно представляя ход Моих мыслей, Я избрала сего подателя, которого ты знаешь и которому можешь доверять. Я поручила ему все свои затеи, касающиеся отношений наших стран, и передала, какой путь решила избрать и как тебе следует поступать. Ты можешь довериться ему, и посему Я буду краткой в замечаниях.
В определенный момент она почти просит прощения за свою скупость: «Меня немало беспокоит то, что бедные солдаты, которые ежечасно рискуют жизнью, вынуждены волноваться о получении причитающейся им заслуженной награды». И все же, несмотря на обилие разговорных оборотов и явную теплоту тона, было очевидно, что на основные вопросы королева прямых ответов не дает. К тому же письмо было относительно коротким:
Теперь Я окончу, и представь, как будто Я говорю с тобой на самом деле и с неохотою прощаюсь с Моими очами, и всегда молю Бога избавить тебя от всякого вреда и сохранить тебя от всех врагов твоих, и сто тысяч раз благодарю тебя за все твои заботы и попечения[194].
Прочитав письмо Елизаветы, Лестер пришел к выводу, что, несмотря на его напасти и злоключения, все еще может закончиться хорошо. Его войско было слишком ослабленным, чтобы вступать в открытое сражение с герцогом Пармским, но он верил, что сможет разбить несколько недавно расположившихся на местности испанских батальонов и освободить таким образом путь по реке Шельде в сторону Рейна. Этой иллюзии Лестер скоро лишился: он предпринял попытку взять штурмом осажденный им Зютфен, один из ключевых военных гарнизонов Испании в голландской провинции Гелдерланд. В результате его маневра войско герцога Пармского должно было отправиться на север, чтобы освободить город. Узнав от испанского дезертира о том, что отправленная герцогом колонна снабжения должна прибыть рано утром 22 сентября, в четверг, Лестер решил устроить на рассвете засаду. Утро выдалось сумрачное, лежал густой осенний туман. Англичане пошли в атаку, и пасынок Лестера, сын Летиции от первого брака юный Роберт Деверё, в триумфальной кавалерийской атаке завоевал себе рыцарское звание. Однако вслед за этим дело приняло крайне неблагоприятный оборот. Как только туман рассеялся, оказалось, что в нескольких метрах от трех сотен английских пехотинцев расположилось ударное войско герцога Пармского, насчитывающее около 3000 солдат. Численность англичан была безнадежно мала, и, несмотря на браваду Лестера, его армия не смогла воспротивиться освобождению города. Число жертв оказалось менее внушительным, чем можно было ожидать, но к концу сражения Лестер пережил личную утрату – его любимый племянник, прославленный поэт и придворный Филип Сидни был сражен выстрелом из мушкета. Пуля попала в левое бедро на расстоянии «трех пальцев выше колена», когда он взбирался в седло новой лошади, – старую только что убили. Филипа отвезли на барке Лестера по реке Эйссел в Арнем, где он начал было поправляться, но пуля вошла слишком глубоко, и удалить ее так и не смогли. В результате развилась гангрена, и через месяц после битвы Сидни скончался[195].
Тем временем в Лондоне Уолсингему, как он полагал, удалось раскрыть новый преступный заговор, целью которого было злодейское убийство Елизаветы. В нем оказались замешаны сторонники Марии Стюарт, а также их заграничный посредник Бернардино де Мендоса, посол испанского короля в Париже. Бернардино превратил свою резиденцию в столице Франции в убежище опаснейших людей Европы. Уолсингем заявлял о наличии у него неоспоримых доказательств того, что участники заговора действовали с ведома и согласия Марии Стюарт[196]. Несмотря на это, Бёрли и Уолсингем опасались, что без дополнительного влияния Лестера Елизавета не осмелится предпринять решительных действий в отношении своей царственной кузины, поэтому начали торопить возвращение графа под предлогом того, что его присутствие необходимо на следующем заседании парламента.
24 ноября 1586 года Лестер наконец возвращается в Англию. На посту командующего войсками его сменяет Перегрин Берти, лорд Уиллоуби – один из лучших рыцарей графа и предводитель кавалерии в битве при Зютфене, в ходе которой ему удалось сбить с лошади вражеского генерала и взять его в плен. Солдаты Лестера вот-вот были готовы взбунтоваться, кредиторы – как из Англии, так и из Голландии – требовали уплаты долгов и отказывались переносить срок выплаты, и граф был рад вернуться домой. Он надеялся воспользоваться моментом и убедить Елизавету оказать в будущем бо́льшую поддержку голландским бунтовщикам, так как ни одна из сторон не была удовлетворена текущим положением дел. Голландцы жаловались на то, что граф неразумно растратил их деньги, обложил поборами и набрал войско из числа иностранцев без их согласия. Лестер же находил их по меньшей мере людьми непростыми и считал, что общим результатом приказа Елизаветы вести оборонительную войну стала потеря Англией стратегического преимущества[197].
Прибыв ко двору, Лестер подвергается длительному и пристрастному допросу со стороны королевы и Бёрли, главным образом на предмет того, как он использовал государственные средства. «Я счел, что со мной обошлись несправедливо, – протестовал граф, – ибо для меня невозможно предоставить Ее Величеству столь скрупулезный отчет о расходах, коего она требует, и вы могли бы потрудиться дать Ее Величеству понять, сколь невозможно было в моем положении отчитаться или пересказать содержание отдельных расчетных книг»[198].
Лестер не мог понять, как Елизавета может требовать от него отчета по конкретным расходам его подчиненных, которым он давал лишь общие указания. По своей манере это расследование напоминало охоту на ведьм. Но Бёрли видел, сколь твердо Елизавета убеждена в том, что ее сокровища были растрачены в Нидерландах, и был полон решимости сохранить свой пост, даже если это требовало от него оказать давление на своего товарища.
При других условиях столкновение двух титанов Тайного совета могло бы кончиться плачевно, но только что раскрытый заговор против королевы заставил их забыть обо всем остальном. Лестеру пришлось отбросить гордость и смириться с тем, что королева не возместит ему денег, которые он потратил в Нидерландах из собственного кармана, что было для него весьма серьезным унижением, – подумать только, когда-то граф считал себя достойным ее руки. В преддверии рождественских торжеств двор готовился к переезду из Ричмонда в Гринвич, а Бёрли, Лестер и Уолсингем оказались перед лицом тяжелейшего испытания с момента коронации Елизаветы. На счастье или на беду, пришло время объединить усилия перед лицом врага.
