Джон Гришэм
Последний присяжный
– В положенный срок, мистер Уилбенкс, так же как в случае с любым другим обвиняемым, – съязвил судья.
– Потому что мы непременно будем требовать переноса рассмотрения дела в другой округ, – с вызовом произнес Уилбенкс, словно делал важнейшее заявление.
– Немного преждевременно, вам не кажется? – парировал Лупас.
– В этом округе мой клиент не может рассчитывать на справедливый суд. – Уилбенкс шарил взглядом по залу, почти игнорируя судью, на лице которого проступило любопытство. – Все идет к тому, чтобы априори обвинить моего клиента и создать неблагоприятное общественное мнение, не дав ему возможности защитить себя. Суду следовало бы немедленно вмешаться и вынести приказ о лишении слова.
По моим представлениям, Люсьен Уилбенкс был здесь единственным, кого следовало лишить слова.
– Что вы хотите этим сказать, мистер Уилбенкс? – поинтересовался Лупас.
– Вы видели местную газету, ваша честь?
– Не в последнее время.
Все взоры обратились ко мне, и сердце мое замерло.
Продолжая свою гневную филиппику, Уилбенкс сверлил меня взглядом:
– Подробнейшая информация на первой полосе, кровавые снимки, анонимные источники, полуправда и недоговоренность – этого достаточно, чтобы обвинить любого невиновного!
Бэгги снова чуть отодвинулся от меня, я почувствовал, что остался в полной изоляции.
Картинно прошагав через зал, Люсьен швырнул экземпляр газеты на судейский стол.
– Только полюбуйтесь на это! – протрубил он.
Лупас поправил очки, поднес «Таймс» к глазам и, откинувшись на спинку кресла, принялся читать, судя по всему, ничуть не торопясь.
Читал он внимательно. В какой-то момент сердце у меня ожило и заколотилось в ритме отбойного молотка. Я почувствовал, как воротник рубашки взмок. Ознакомившись с первой полосой, Лупас развернул газету. В зале стояла мертвая тишина. А что, если он прямо сейчас велит отвести меня в тюрьму? Кивнет приставу – тот защелкнет наручники у меня на запястьях и потащит прочь. Я не был юристом и, пока судья изучал мой весьма пылкий репортаж, а весь зал, затаив дыхание, ждал его решения, испытывал невыразимый страх перед миллионным иском, коим грозил мне человек, несомненно, предъявивший не один такой на своем веку.
Ощущая на себе немало тяжелых взглядов, я предпочел сделать вид, что пишу что-то в блокноте, хотя и сам не смог бы разобрать, что я там нацарапал. Немалых усилий стоило мне сохранить невозмутимое выражение лица. Чего мне действительно хотелось, так это стремглав выскочить из зала и прямиком отправиться в Мемфис.
Наконец зашелестели страницы складываемой газеты – его честь завершил чтение. Он слегка наклонился вперед, к микрофону, и произнес слова, которым я, в сущности, обязан своей карьерой.
– Очень хорошо написано, – заключил он. – Краски, быть может, чуточку сгущены, но, безусловно, ничего противозаконного нет.
Я продолжал корябать в блокноте, будто бы ничего не слышал. Из внезапного, непредвиденного и весьма мучительного для меня столкновения с Пэджитами и Люсьеном Уилбенксом я вдруг вышел победителем.
– Поздравляю, – прошептал Бэгги.
Лупас отложил газету и позволил Уилбенксу еще несколько минут повитийствовать и побесноваться по поводу утечки информации из полиции, из офиса окружного прокурора, а в предстоящем будущем наверняка и из Большого жюри. Все эти утечки, по его мнению, каким-то образом координировались и составляли часть заговора неких не названных им людей, одержимых решимостью несправедливо осудить его клиента. Весь этот спектакль на самом деле предназначался для Пэджитов. Уилбенксу не удалось добиться освобождения под залог, оставалось лишь произвести впечатление своим рвением.
Лупас на такое не покупался.
И вообще, как вскоре стало ясно, устроенное Люсьеном представление было не чем иным, как дымовой завесой. Он отнюдь не намеревался всерьез ходатайствовать о переводе слушаний в другой округ.
Глава 6
Покупка газеты включала и приобретение ее доисторического здания редакции. Стоимость его была ничтожна. Оно находилось на южной стороне главной площади Клэнтона и представляло собой одно из четырех разрушающихся строений, некогда в спешке прилепленных вплотную друг к другу, – длинное и узкое, трехэтажное. От цокольного этажа все мои сотрудники опасливо старались держаться подальше. В передней части дома находилось несколько кабинетов, все – с облупившимися стенами, полами, покрытыми грязными плешивыми коврами, и с вековым запахом табачного дыма, навечно въевшимся в потолки.
В самой глубине, как можно дальше от редакции, располагалось помещение типографии. Каждую ночь со вторника на среду Харди, наш наборщик, верстальщик и печатник, каким-то чудом реанимировал допотопный станок и умудрялся печатать очередной тираж. В помещении, где он работал, стояла тяжелая вонь от типографской краски.
Стены обширного зала на втором этаже были застроены стеллажами, прогнувшимися под тяжестью пыльных томов, которые никто не открывал уже несколько десятилетий: это были книги по истории, сочинения Шекспира, собрание ирландской поэзии и огромное количество давно устаревших британских энциклопедий. Пятно полагал, что библиотека редакции произведет впечатление на любого, кто рискнет сюда заглянуть.
Стоя у окна и глядя сквозь грязное стекло, на котором кто-то давным-давно вывел краской слово «ТАЙМС», можно было видеть здание окружного суда и фигуру бронзового воина-конфедерата, его охранявшего. На табличке, укрепленной на пьедестале под ногами воина, были перечислены имена шестидесяти одного юноши: все они были уроженцами округа Форд, павшими в Великой войне, в основном при Шило.
Воин был виден и из окна моего кабинета, находившегося на третьем этаже. Здесь стены тоже были сплошь заставлены книжными стеллажами, где покоилась личная библиотека Пятна – весьма эклектичная. К ней, судя по всему, не прикасались так же давно, как и к библиотеке на втором этаже. Лишь спустя несколько лет я решился выкинуть кое-какие из этих книг.
В просторном кабинете царил бедлам: он был загроможден мебелью, завален не представлявшими никакой ценности артефактами, никому не нужными папками и украшен развешанными по стенам копиями портретов генералов Конфедерации. Я обожал эту комнату. Уходя, Пятно не взял с собой ничего; прошли месяцы, но ничто из его пожитков так и не было востребовано, поэтому все оставалось на своих местах, бесполезное, как и прежде. Я долго ничего не трогал, и весь этот хлам с течением времени естественным образом превратился в мою собственность. Потом я собрал личные вещи Коудла – письма, банковские декларации, записки, открытки – и сложил их в одной из пустовавших комнат в конце коридора, где они продолжали собирать пыль и медленно превращаться в труху.
В моем кабинете были две французские двери, выходившие на обширный балкон, окруженный коваными фигурными решетками. Там свободно размещались четыре плетеных кресла; устроившись в любом, можно было наблюдать за происходящим на площади. Не то чтобы там было особо за чем наблюдать, но посидеть на балконе без всякого дела, тем более с бокалом в руке, – приятно.
Выпить Бэгги был готов всегда. После ужина он принес бутылку бурбона, и мы заняли свои позиции на балконе. Город все еще полнился слухами о процессуальном заседании. Все сходились во мнении, что Дэнни Пэджита отпустят сразу же, как только Люсьен Уилбенкс и Маккей Дон Коули все уладят. Будут даны необходимые гарантии, деньги перейдут из рук в руки, шериф лично возьмет на себя ответственность за доставку парня в суд. Но у судьи Лупаса были другие планы.
Жена Бэгги работала ночной медсестрой в отделении неотложной помощи местной больницы. Она бы работала в дневную смену, если бы весьма необременительные служебные скитания мужа по городу можно было считать работой. Супруги редко виделись, что, совершенно очевидно, устраивало обоих, поскольку ругались они постоянно. Их взрослые дети разъехались, предоставив родителям продолжать свою маленькую войну один на один. После пары стаканчиков Бэгги обычно начинал отпускать язвительные замечания в адрес жены. Ему было пятьдесят два года, но выглядел он на все семьдесят. Подозреваю, что именно пьянство было главной причиной того, что он так рано состарился и не мог обойтись без домашних распрей.
– Хорошо мы наподдали им под зад коленкой, – с гордостью заметил он. – Никогда еще о газетных материалах не говорилось так ясно и определенно – прямо в зале суда.
– А что значит «приказ о лишении слова»? – поинтересовался я, будучи неопытным новобранцем, – впрочем, это ни для кого не составляло секрета, так что не было нужды притворяться, будто я знаю то, чего на самом деле не знал.
– Никогда не видел ни одного, хотя слышал, что судьи прибегают к этому средству, чтобы заткнуть пасть адвокатам и прочим участникам тяжбы.
– Значит, к газетам он не применим?
– Нет. Уилбенкс блефовал, вот и все. Этот парень, единственный во всем округе Форд, является членом Американского союза борьбы за гражданские права, так что он знает, что такое Первая поправка. Суд не имеет права запретить газете печатать что бы то ни было. Просто у Люсьена выдался тяжелый день, он понимал, что его подопечного не выпустят из тюрьмы, поэтому играл на публику. Типичный для адвоката маневр. Их этому учат в институтах.
– Не думаешь, что он нам вчинит иск?
– С какого перепугу? Послушай, во-первых, нет никаких оснований для иска. Мы никого не оклеветали, не допустили диффамации. Конечно, мы позволили себе несколько вольную интерпретацию отдельных фактов, но это ерунда, к тому же, весьма вероятно, мы были правы. Во-вторых, даже если бы Уилбенкс и подал на нас в суд, дело слушалось бы здесь, в округе, и судьей был бы тот самый достопочтенный Рид Лупас, который сегодня утром прочел все наши материалы и одобрил их. Иск был бы обречен еще до того, как Уилбенкс написал бы первую букву. Все в порядке.
Я тем не менее не чувствовал себя как человек, у которого все в порядке. Призрак миллиона долларов за моральный ущерб все еще маячил перед глазами, и я размышлял, где в случае необходимости можно было бы достать такую сумму. Однако бурбон в конце концов сделал свое дело, я расслабился. Как обычно по будним вечерам, народу на улицах Клэнтона почти не было. Магазины и учреждения вокруг площади давно закрылись.
Бэгги, как всегда, начал «расслабляться» задолго до окончания рабочего дня. Маргарет однажды сообщила мне на ушко, что он порой даже завтракает бурбоном. Они с одноногим адвокатом, которого все называли Майором, любили «принять» за чашкой утреннего кофе. Усаживались обычно на балконе майорской конторы – она располагалась тут же, на площади, напротив нашей редакции, – курили, попивали и беседовали о юриспруденции и политике, пока здание суда не оживало. Ногу Майор потерял при Гвадалканале, если верить его версии участия во Второй мировой войне. Его практика имела весьма узкую специализацию: единственное, чем он занимался, – это составлял завещания для престарелых клиентов. Причем печатал их собственноручно – секретарь ему не требовался. Работал Майор так же усердно, как Бэгги, поэтому хмельную парочку можно было часто видеть в суде, рассеянно наблюдающей за очередным занудным процессом.
– Думаю, Маккей Дон поместил парня в люкс, – сказал Бэгги. Язык у него начинал немного заплетаться.
– В люкс? – удивился я.
– Ага. Ты бывал в этой тюрьме?
– Нет.
– В такой даже скотину держать стыдно. Ни отопления, ни вентиляции, канализация и водопровод, если работают через день, – хорошо. Жуть! Пища гнилая… И это еще в той части, которая предназначена для белых. Отделение для черных на другом конце – просто одна-единственная камера, длинная-предлинная. А вместо туалета там дырка в полу.
– Думаю, я должен туда заглянуть.
– Это позор для округа, но, как ни печально, и в соседних округах не лучше. Тем не менее есть у нас небольшая камера с кондиционером, ковром на полу, чистой постелью, цветным телевизором и отличной едой. Ее называют люксом, и Маккей Дон сажает туда только избранных.
Я мысленно делал заметки. Для Бэгги это было просто фактом здешней жизни. Для меня – недавнего студента и человека, осваивающего профессию, – сюжетом для журналистского расследования.
– Думаешь, Пэджит сидит в люксе?
– Скорее всего. Его ведь привели в суд в своей одежде.
– А обычно?..
– Обычно подсудимых приводят в оранжевых тюремных робах. Никогда не видел?
Видел. Однажды, около месяца назад, мне довелось побывать в суде, и теперь я вспомнил, что двое или трое подсудимых, дожидавшихся выхода судьи, были в разного оттенка выцветших оранжевых робах, на которых спереди и сзади были надписи: «Тюрьма округа Форд».
Бэгги сделал очередной глоток и продолжил просвещать меня:
– Видишь ли, на предварительные слушания и тому подобные мероприятия подсудимых, если их содержат в тюрьме, всегда приводят одетыми как заключенных. В былые времена Маккей Дон требовал, чтобы они и на суде сидели в тюремной одежде. Люсьен Уилбенкс однажды успешно оспорил вердикт о виновности своего подзащитного на том основании, что из-за оранжевой тюремной робы его клиент заранее выглядел виновным. И он был прав. Мудрено убедить присяжных в невиновности подсудимого, если тот одет как заключенный, а на ногах резиновые банные тапочки.
Я еще раз подивился отсталости штата Миссисипи. Нетрудно представить себе, как чувствует себя подсудимый, особенно черный, в тюремном облачении, предназначенном для того, чтобы бросаться в глаза за полмили. «Мы все еще сражаемся на Войне» – этот лозунг мне не раз доводилось слышать в округе Форд. Стойкость сопротивления любым переменам, тем более тем, которые касались преступлений и наказаний, приводила в отчаяние.
На следующий день около полудня я отправился в тюрьму к шерифу Коули. Под тем предлогом, что мне необходимо задать ему несколько вопросов по делу Роды Кассело, я намеревался, насколько удастся, осмотреть заведение изнутри. Секретарь шерифа проинформировал меня – весьма грубо, – что у его босса совещание. Ожидание меня вполне устроило.
Двое заключенных драили кабинеты. Во дворе еще двое дергали сорняки на клумбе. Я прошел вдоль стены и, заглянув за угол, увидел небольшую площадку с баскетбольной корзиной. Шестеро заключенных топтались в тени небольшого дуба. В окне на восточной стене торчали еще три фигуры, глазевшие на меня из-за решетки.
Итак, в общей сложности тринадцать. Тринадцать оранжевых роб.
Насчет условий содержания заключенных я предварительно проконсультировался у племянника Уайли. Поначалу тот не хотел говорить, но слишком уж он ненавидел шерифа Коули, к тому же считал, что мне можно доверять. Он подтвердил то, что подозревал Бэгги: Дэнни Пэджит действительно наслаждался жизнью в кондиционированной камере и ел все, что пожелает. Одевался как хотел, играл в шахматы с самим шерифом и целыми днями звонил по телефону.
Следующий номер «Таймс» укрепил мою репутацию дотошного и бесстрашного двадцатитрехлетнего баловня судьбы. На первой полосе красовалась большая фотография Дэнни Пэджита, сделанная в момент, когда его вели в здание суда на процессуальное заседание. Он был в наручниках, но в цивильной одежде и смотрел в камеру одним из тех своих патентованных взглядов, который явно говорил: «А пошли вы все!..» Над снимком красовалась жирная строка: «СУД ОТКАЗАЛСЯ ОТПУСТИТЬ ДЭННИ ПЭДЖИТА ПОД ЗАЛОГ». Статья под фотографией была весьма подробной.
Рядом я напечатал еще одну статью, почти такую же длинную и куда более скандальную. Цитируя неназванные источники, я в деталях описывал условия содержания мистера Пэджита в тюрьме. Перечислял все привилегии, коими он пользуется, включая возможность разделять досуг с самим шерифом за шахматной доской. Упомянул изысканное меню, цветной телевизор и неограниченный доступ к телефону – словом, все, что удалось проверить. Потом я сравнивал условия содержания мистера Пэджита с условиями содержания остальных заключенных числом двадцать один человек.
На второй полосе я поместил старую черно-белую фотографию из архива, на которой были запечатлены четверо подсудимых, препровождаемые в здание суда. Разумеется, все были в тюремных робах, в наручниках и со всклокоченными волосами. Лица этих людей я заретушировал, чтобы не нанести им, кто бы они ни были, морального ущерба, ведь их дела давным-давно закрыты.
Рядом с архивным снимком я поместил еще одну фотографию Дэнни Пэджита на пути в зал суда. Если бы не наручники, можно было бы решить, что парень отправляется на вечеринку. Контраст оказался убийственным. Было очевидно, что шериф Коули, который до сих пор отказывался говорить со мной на эту тему, совершая большую ошибку, всячески ублажал парня.
Я подробно описал предпринятые мной попытки встретиться с шерифом. Мои звонки оставались без ответа. Дважды я лично ездил в тюрьму, но не был принят. Я оставил шерифу список вопросов, которые тот проигнорировал. Словом, я нарисовал портрет энергичного молодого репортера, который отчаянно ищет правду, но которому чиновник, занимающий выборную, заметьте, должность, строит всяческие препоны.
Поскольку Люсьен Уилбенкс являлся едва ли не самым непопулярным в округе персонажем, я приплел и его. Узнав номер, который, как вскоре стало ясно, использовался для отсеивания нежелательных абонентов, я четырежды пытался связаться с адвокатом, прежде чем он соизволил мне отзвонить. Поначалу Уилбенкс отказывался комментировать что бы то ни было, связанное с его клиентом и выдвинутыми против него обвинениями, но после моих настойчивых вопросов относительно условий содержания Дэнни Пэджита в тюрьме сорвался. «Не я управляю этой чертовой тюрьмой, сынок!» – прорычал он, и я прямо-таки увидел его налитые кровью глаза, вперившиеся в меня. Я воспроизвел наш разговор в статье.
«– Вы встречались со своим клиентом в тюрьме? – спросил я.
– Разумеется.
– Во что он был одет?
– Вам что, больше писать не о чем?
– Считайте, что так, сэр. Так во что он был одет?
– Во всяком случае, голым он не был».
Это была очень показательная реплика, я не мог отказать себе в удовольствии выделить ее крупным шрифтом и поместить в рамке отдельно.
Я знал, что не могу проиграть, мужественно противостоя насильнику-убийце, коррумпированному шерифу и адвокату-радикалу. Отклик на публикацию был оглушительным. Бэгги и Уайли докладывали, что все кафе гудят, восторгаясь бесстрашием молодого журналиста. Пэджитов и Люсьена уже давно ненавидели. Теперь настала пора избавиться от Коули.
Маргарет сообщала, что телефоны в редакции раскалились: без конца звонили читатели, возмущенные тем, какие поблажки оказывают в камере Дэнни Пэджиту. Племянник Уайли доносил, что в тюрьме царит полный хаос, помощники Маккея Дона ополчились против него. Ну как же: он нянчился с убийцей, а 1971-й – год выборов. Общественность негодовала, и все они могли лишиться работы.
Эти две недели оказались жизненно важными для «Таймс». Читатели жаждали подробностей, и я давал им то, чего они требовали, – благодаря удачному стечению обстоятельств, слепому случаю и некоторому своему мужеству. Газета неожиданно ожила, она стала силой. Силой, которой доверяли. Люди хотели, чтобы им обо всем детально – и без боязни – рассказывали.
Бэгги и Маргарет сказали мне, что Пятно никогда не решился бы поместить кровавые снимки и бросить вызов шерифу. Но они все еще заметно робели. Не могу похвастаться тем, что мое безрассудство заражало сотрудников «Таймс». Газета была и оставалась делом одного человека, который особой поддержки населения своего штата не ощущал.
Но меня это мало тревожило. Я трубил правду и – к чертям любые последствия! Я стал местной знаменитостью. Подписка подскочила почти до трех тысяч. Поступления от рекламы удвоились. Таким образом, я не только освещал новым светом темные углы округа, я еще и делал деньги.
Глава 7
Бомба была устроена так, что в случае взрыва нашу типографскую комнату тут же охватило бы пламя. Получив подпитку в виде различных химикатов и минимум ста десяти галлонов типографской краски, хранящихся в помещении, огонь распространился бы в мгновение ока. Буквально несколько минут – и кто знает, что осталось бы от верхних этажей дома, не оборудованного ни автоматической системой тушения, ни противопожарной сигнализацией. Возможно, ничего. Вполне вероятно, что при точном выборе времени – если бы бомба сдетонировала рано утром в четверг – сгорели бы и три соседних здания.
Бомбу, зловеще торчавшую рядом со стопкой старых газет, обнаружил наш городской сумасшедший. Точнее, один из наших городских сумасшедших. В Клэнтоне их больше чем достаточно.
Звали его Пистон, и он достался нам по наследству вместе с самим зданием, древним печатным станком и обеими невостребованными библиотеками. Официально Пистон не служил в редакции, но каждую пятницу неизменно появлялся, чтобы получить свои пятьдесят долларов наличными. Чеков он не признавал. За этот гонорар он иногда подметал полы, время от времени перекладывал с места на место хлам, скопившийся на подоконниках, а также выносил мусор, если кто-нибудь не выдерживал и начинал жаловаться на беспорядок. Постоянных рабочих часов у него не было, он приходил и уходил, когда заблагорассудится, даже не думал стучать в дверь, за которой в этот момент могло происходить совещание. Еще он беззастенчиво пользовался нашими телефонами, пил наш кофе и выглядел весьма устрашающе – глаза за толстыми стеклами очков широко расставлены, огромная шоферская кепка низко надвинута на лоб, жидкая всклокоченная бородка, выдающиеся вперед чудовищно крупные зубы, – хотя на самом деле был абсолютно безобиден. Пистон оказывал санитарные услуги нескольким учреждениям, расположенным по периметру площади, и на это кое-как существовал. Никто не знал, откуда он взялся, где живет, с кем. Но чем меньше знаешь о таких людях, тем спокойнее.
Пистон явился в редакцию рано утром в четверг – у него был свой ключ – и, по его словам, сразу услышал тиканье. Потом заметил три пятигаллоновые емкости, связанные вместе и прикрепленные к деревянному ящику, стоявшему на полу. Тиканье исходило от ящика.
У большинства людей в подобной ситуации любопытство моментально сменяется страхом, но Пистону для этого потребовалось время. Осмотрев емкости, чтобы убедиться, что в них действительно бензин и что опасно выглядевшие многочисленные провода скрепляют сооружение воедино, он пошел в кабинет Маргарет и позвонил Харди, которому в течение многих лет время от времени помогал в ночь со среды на четверг печатать газету. Как он утверждал, тиканье становилось все громче.
Харди вызвал полицию. Около девяти утра и я был разбужен тревожным звонком.
Когда я прибыл в редакцию, большинство людей было эвакуировано из центра города. Пистон сидел на капоте машины, уже полностью обезумевший от дошедшей до него наконец мысли, что он только что избежал смертельной опасности. Вокруг него хлопотали какие-то приятели и водитель «скорой помощи». Такое внимание ему явно льстило.
Прежде чем полиция благополучно вынесла из помещения емкости с бензином и сложила их на дорожке позади дома, Уайли Мик успел сфотографировать бомбу.
– Разнесла бы в клочья полцентра! – Такова была его некомпетентная оценка мощности заряда. Фотограф нервно метался по месту происшествия, запечатлевая впрок царившую вокруг суматоху.
Шеф полиции объяснил мне, что внутрь входить нельзя, потому что деревянный ящик еще не вскрыт и, что бы там ни было внутри, оно продолжает тикать.
– Может произойти взрыв, – мрачно сообщил он, словно был единственным среди присутствующих, кому достало ума оценить грозящую опасность. Его опыт по части обезвреживания бомб вызывал у меня серьезные сомнения, тем не менее я отошел. Из криминалистической лаборатории штата был вызван эксперт, который уже находился в пути. Было решено, что, пока он не приедет и не закончит свою работу, из домов, находившихся в одном ряду с нашим, необходимо всех эвакуировать.
Бомба в центре Клэнтона! Эта новость распространилась по городу быстрее, чем распространился бы огонь в случае взрыва. Всякая работа была приостановлена, все административные учреждения, банки, магазины и кафе опустели, и вскоре большая толпа народу собралась на безопасном расстоянии, у южной стены здания суда под развесистыми дубами. Все глазели на наш маленький домик с тревогой и страхом, однако не без надежды на необычное зрелище. Жители Клэнтона никогда еще не видели, как взрывается бомба.
К клэнтонской полиции присоединилась служба шерифа, прибыли вообще все местные люди в форме, и все суетились, бессмысленно бегая взад-вперед. Шериф Коули и шеф полиции сходились, что-то тихо обсуждали, поглядывая в сторону толпы на противоположной стороне площади, лающими голосами отдавали какие-то приказы направо и налево, но, если хоть один из них и выполнялся, заметно это не было. Зато было совершенно очевидно, что ни у города, ни у штата нет квалифицированных сил для обезвреживания бомб.
Бэгги требовалось выпить. Для меня было слишком рано, тем не менее я проследовал за ним в глубь здания суда. Мы поднялись по узкой лесенке, которой я прежде не замечал, прошли по захламленному коридору, преодолели еще ступенек двадцать и оказались в грязной каморке с низким потолком.
– Когда-то это была комната присяжных, – объяснил Бэгги. – Потом здесь хранилась юридическая библиотека.
– А теперь? – поинтересовался я, почти страшась услышать ответ.
– Теперь – «барристерская». Смекаешь? Бар-ристерская: бар для барристеров.
– Понял. – В комнате имелся карточный стол со складными ножками, по его потертому виду можно было догадаться, что им активно пользовались много лет. Вокруг стола стояла дюжина разнокалиберных стульев, судя по всему, немало поскитавшихся на своем веку по разным конторам, потом окончательно списанных и наконец нашедших последний приют в этой грязной дыре.
В углу притулился холодильник с навесным замком, от которого у Бэгги, конечно же, имелся ключ. Он тут же вытащил из холодильника бутылку бурбона, щедро плеснул себе в картонный стаканчик и сказал:
– Тащи себе стул. – Мы подвинули два стула к окну, под которым расстилалась сцена, только что нами покинутая. – Неплохой обзор, а? – с гордостью произнес Бэгги.
– Как часто ты сюда приходишь?
– Пару раз в неделю, иногда чаще. По вторникам и четвергам мы здесь играем в покер.
– И кто же входит в ваш клуб?
– Это тайное общество. – Он сделал глоток и жадно облизнул губы, как человек, месяц скитавшийся в пустыне. Вдоль окна свисала густая паутина, по которой полз паук. На подоконнике лежал слой пыли толщиной не меньше дюйма.
– Похоже, они теряют самообладание, – сказал Бэгги, с любопытством наблюдая за происходящим внизу.
– Они? – почти с ужасом спросил я.
– Ну да, Пэджиты. – Он пояснил это с некоторым самодовольством и сделал паузу, наслаждаясь моей реакцией.
– Ты уверен, что это их рук дело?
Бэгги считал, что знает все, и в половине случаев был прав. Он ухмыльнулся, фыркнул, отхлебнул еще, потом ответил:
– Пэджиты испокон века жгли дома. Это их конек – мошенничество со страховкой. Они выколотили из страховых компаний чертову прорву денег. – Глоток. – Странно, однако, что они использовали бензин. Более ловкие поджигатели его не жалуют, слишком легко распознать по запаху. Ты это знал?
– Нет.
– Это так. Опытный пожарник учует бензин через минуту после того, как рассеется дым. Бензин – значит, поджог. Поджог – значит, никакого страхового возмещения. – Глоток. – Правда, в данном случае, возможно, они сознательно хотели дать тебе понять, что это поджог. В этом есть смысл, не так ли?
Только не в данный момент. Я был слишком потрясен, чтобы говорить.
Бэгги это было на руку – он любил просвещать собеседника в монологической форме.
– Если хорошенько подумать, может, потому-то бомбу и не взорвали. Им нужно было ее просто продемонстрировать. А если бы произошел взрыв, округ лишился бы газеты, многих это бы огорчило. Некоторых, впрочем, и обрадовало бы.
– Ну, спасибо!..
– В любом случае такое объяснение представляется разумным. Это был небольшой акт устрашения.
– Небольшой?
– Конечно – по сравнению с тем, что могло быть. Поверь, эти ребята знают, как жечь дома. Тебе повезло.
Я отметил, как быстро Бэгги отмежевался от газеты. Повезло «мне», а не «нам».
Бурбон подбирался все ближе к его мозгам и развязывал язык.
– Года три, может, четыре назад на одной из их лесопилок, возле острова, на шоссе номер 401, был пожар. На самом острове они никогда ничего не жгли, потому что не хотели, чтобы официальные лица совали туда свой нос. Так или иначе, страховая компания учуяла запашок, отказалась платить, и Люсьен Уилбенкс вчинил ей крупный иск. Дело дошло до суда. Председательствовал достопочтенный Рид Лупас. Я слышал каждое слово. – Он с чувством удовлетворения медленно заглотил враз полстакана.
– Кто выиграл?
Бэгги проигнорировал мой вопрос, потому что сюжет, с его точки зрения, не получил еще должного развития.
– Пожар был сильнейший. Все пожарные расчеты Клэнтона, добровольцы из Карауэя, вообще все машины с сиренами помчались к острову. Ничто не заставляет проснуться здешних парней так, как хороший пожар. Ну, еще, наверное, бомба, только я не припомню, когда ее здесь находили в последний раз.
– И?..
– Шоссе номер 401 тянется по низине вблизи острова, это настоящее болото. Через Мэсси-Крик переброшен мост. Но когда пожарные машины примчались к нему, оказалось, что поперек моста лежит перевернутый на бок пикап. Путь был перекрыт, а объезда там нет – кругом болото. – Он почмокал губами и стал снова наливать себе из бутылки. Тут бы мне и вставить что-нибудь, но, что бы я ни сказал, Бэгги не обратил бы на это никакого внимания. Подгонять его было бесполезно.
– И чей же это был пикап? – все же поинтересовался я. Но не успел я закончить фразу, как Бэгги замотал головой, давая понять, что вопросы неуместны.
– Полыхало там как в аду. Из-за того, что какой-то клоун бросил свой пикап на дороге, пожарные машины вынуждены были повернуть обратно. Ни шофера, ни владельца так и не нашли, потому что машина не была зарегистрирована. Нигде никаких отметок о выписанных штрафах. Номер на двигателе спилен. И никто не заявлял об угоне. Ранее пикап в аварии не попадал. Все это было обнародовано во время суда. Все знали, что Пэджиты сами устроили пожар, сами положили пикап на дороге, чтобы блокировать проезд, но страховой компании не удалось это доказать.
Внизу под окном шериф Коули, вооружившись мегафоном, просил всех отойти подальше от тротуара перед нашей редакцией. Его пронзительный голос делал обстановку еще более взвинченной.
